— Тс! Ты, сорока! — доктор невольно огляделся и остановил взгляд на калитке окраинного дома, за которой чувствовалось движение. — Вот это новость! И ты видела его, Георгия? Где? Когда? И ты разговаривала с ним? Поразительно! Где же ты с ним встретилась?
Растерянно Юлдуз опустила свои чудесные глаза и почему-то покраснела:
— М-мм хм-м!
— Где он? Разве он в городе, в Бухаре? И ты молчишь?
Доктор вспомнил обстоятельства исчезновения из обоза Георгия Ивановича у Даргомского моста, свое предположение, что он ушел в Кафар-муры. Но там-то, когда Алеша и Миша позже побывали в пещере, его не оказалось. Прошло почти два года, как Геолог исчез. И вот такая неожиданная весточка о нем.
— М-м, хм-м! — смущенно мыкала и хмыкала Юлдуз. И признаков словоохотливости не осталось.
— Что ты мычишь, Юлдуз! Говори толком! Он взаправду здоров?
— Слава всевышнему, он здоров.
— Ты не знаешь, что он делает в Бухаре? Где ты его там видела?
Голос свой доктор снизил до шепота.
— О, у моего господина много дел… большие дела.
— У твоего господина?
— Да, я его раба.
— Час от часу не легче. Он стал твоим господином? Ничего не пойму. Говоря яснее.
— Да!
В недоумения доктор расспрашивал Юлдуз, но она лепетала что-то маловразумительное: у нее есть все основания уважать Георгия-ока. Он достойный, он мудрый.
Но при чем тут «мой господин»? Впрочем, если Юлдуз так назвала Георгия Ивановича, не удивительно. Для простой кишлачницы всякий городской человек являлся господином.
И все же непонятно.
— Задаешь ты, Юлдуз, мне загадки. Скажи лучше — едешь ты к Ольге Алексеевне? Там ты расскажешь подробнее про Георгия Ивановича.
— Нет. Я поеду к своему господину.
И тут доктор задал вопрос:
— Где он живет в Бухаре? Ты знаешь, в какой махалле, в чьем доме? — Юлдуз ничего не ответила. — А ты?
Вопрос был довольно нелепый. Доктор думал, что Юлдуз вернулась к своему мужу визирю Сахибу Джелялу, и уж, наверное, все в Бухаре знали обиталище визиря.
Тут же в голову его пришла одна странная мысль. В Гиссаре доктор и Сахиб Джелял долго были вместе, а Джелял ни разу не упомянул в разговорах имени Юлдуз. Тогда доктор не задумывался над этим. У него и без того хватало забот.
Вообще же ничего странного в этом нет. У мусульман да и вообще у восточных народов не принято, даже запрещено обычаем, говорить о женах и о делах ичкари.
И сейчас вопрос доктора тоже следовало бы, с точки зрения правил восточного тона, считать бестактным и неуместным.
Но Юлдуз все же ответила в крайнем смущении:
— Георгий Иванович… живет в подворье святейшего муфтия, того самого, из Тилляу. В махалле.
Она назвала махаллю и в полной растерянности убежала.
Сколько ни звал ее доктор: «Дочка! Юлдуз!», — она не вернулась. А ему так хотелось послать с ней в Бухару Георгию Ивановичу хоть маленькую записку.
«Все к лучшему. А вдруг полиция заподозрит? Впрочем, Юлдуз змейкой проскользнет. Вон какая она быстрая и отчаянная».
Он придержал на обрыве коня и долго смотрел на север.
Там два неба: одно голубое, другое темно-синее. На его фоне чернел, словно прокопченный в уголь, силуэт величественного верблюда.
Верблюд тоже смотрел на север, туда, где за густой полосой зелени Зарафшанского оазиса высились похожие на синие верблюжьи горбы высокие горы — пирамиды Тохку и Хаятбаши — главные вершины Нуратинского хребта, отгораживающего самаркандские сады и поля от знойных пространств пустыни Кзылкум, куда бежал Пардабай-Намаз. Не этого ли самого верблюда видел доктор не так давно во дворике Намаза?
Не хотелось доктору отрываться от величественного зрелища бесконечных просторов, наводящего на размышление о тщете человеческого существования, на тревожные мысли, навеянные разговором с Юлдуз, разговором, полным беспокойства и недомолвок.
Конечно, для Юлдуз дело идет о жизни и смерти отца. Намаз оказался между молотом и наковальней. Своим заступничеством за простой народ он вызвал злобу имущих. И это же поставило его вне закона. Он внушал одинаковый ужас и богатеям и чиновникам. Его травили, его ловили, и он мог положиться лишь на резвые ноги, своего скакуна.
А простые люди? Беднота! Батраки! Пастухи! С замиранием сердца, в страхе они следили за каждым шагом своего героя, помогали ему укрываться в зарослях тугаев, среди песчаных барханов, в горных ущельях.
Но почему Юлдуз все время говорит о «своем хозяине», о «господине»? И при чем тут Геолог? И что тут общего у Геолога с Намазом? Нет, тут что-то другое.
В раздумья доктора вдруг ворвались слова:
— Избавь нас, о бог наш, от страхов!
Свои мысли Алаярбек Даниарбек всегда выражал витиевато. Он встретил доктора на краю обрыва у старого улугбекского кладбища и, показывая камчой на черные развалины Даула, на струйки синего дыма над обожженными крышами, сокрушенно покачивал своей маленькой, аккуратно повязанной чалмой.
— Хлеб-то сгорел. Много хорошего, доброго хлеба в скирдах сгорело. Кто даст голодным беднякам хлеб? Губернатор разве даст? Начальник полиции Бжезицкий даст? Не дадут. Бай Саиббай из могилы тоже не даст. Намаз даст? Увы, волк расплачивается своей шкурой.
Ему очень не терпелось уехать отсюда. Он шевелил ноздрями своего широкого носа и демонстративно принимался уже не раз чихать.
— Запах мне не нравится. Паленым пахнет. В степи воздух лучше. В степи далеко видно… А тут разные ездят. Они все смотрят, нет ли здесь друзей разбойников Намаза.
Хитрец Алаярбек. Он слишком уважал доктора, чтобы давать советы. И потому давал советы вслух самому себе в виде притчи:
— Приедут обязательно в мундирах и с кокардами. Начнут искать зубы у курицы. Бойкий Намаз, а глупый. Не подумал избавить близких от беды, от жаждущих мести. Аксакал сказал бы своему Намазу после вчерашнего: «Избавьте близких от беды, дела ваши «чатак». «Что требуется?» — спросил бы Намаз, если он умный. «Ваша голова, — ответил бы аксакал. — Прикажите отрезать ее». Господин Намаз покачал бы головой, пощупал бы, крепко ли она держится на шее, и сказал бы: «О!» — Тогда аксакал сказал бы: «Не беспокойтесь. Я бережно, без беспокойства положу вашу голову в кровавый хурджун и отвезу в благородную Бухару. Их высочество эмир возликует, что сделано угодно ташкентскому губернатору, и походатайствует, чтобы нам выдали тысячу червонцев и сто кошей пашни…». Удивится господин Намаз: «Где же тут отмщение?» «Так вы, господин Намаз, отомстите всем. Плохие, скажут в народе, они все мусульмане. Провалятся они с моста Сиръат за это дело в пропасть ада!» И еще спросит господин Намаз: «Почему же я должен остаться без головы? Нет, кто спешит, тот козел»… Не такой человек Намаз, чтобы горло под острие ножа подставлять.
Напрасно, конечно, хитрец дразнил такого человека, как Намаз.
Что из того, что Алаярбек общался в свое время с ним запросто, запанибрата. Тогда Намаз-Пардабай ходил в полунищих, бесштанных бедняках, а Алаярбек Даниарбек уже в те времена мог задирать нос и выпячивать, правда, довольно-таки тощий живот, на котором красовалась посеребренная латунная цепочка, державшая внушительные, увесистые часы петербургской фирмы Бурэ. В те времена Алаярбек — государственный служащий — мог бы и имел право «снисходить» к бедняку Пардабаю. Но сейчас?.. Сейчас слишком многое изменилось.
XXIII
Радуйся тому, что происходит, и не предавайся воспоминаниям о прошедшем.
Степь пахнула в лицо жаром и запахом лёсса и янтака. Дышалось легко, значительно легче, чем там, внизу, в яме. Здесь распахнулся простор и исчезло то неудобство, которое испытываешь сидя в коробке из глиняных дувалов. А за дувалами — шорох, а в щель смотрит чей-то глаз: кто его знает? Или это любопытствует девчонка-соседка? Или за каждым твоим шагом следит кто-нибудь из намазовских соглядатаев. Доктор отлично понимал, что доверие Намаза велико, но сдержанно…
Хороша степь. Дышится в ней широко и вольно.
Но что это? Из-за чахлых туй и сауров кладбища выезжает на рыси всадник, другой. Сердце непроизвольно екает.
Всадники увидели доктора и его спутника и заспешили. Впереди военный. Белый с серебряными пуговицами китель. Форменная фуражка с белым чехлом от жары. Загорелое лицо. Усы в стрелку.
А-а-а! Господин Бжезицкий, сам полицейский пристав Самаркандского уезда собственной персоной. Ничего приятного. Слишком большое внимание. Что ему здесь понадобилось? И ясно, совсем не из-за Намаза он сюда направляется.
Приставу нечего делать тут, в Дауле, после учиненной казаками «экзекуции». Пристав Бжезицкий — аристократ, интеллигент. Он предпочитает делать свои дела чистыми руками и притом в белых перчатках. Так зачем он тут?
Радостные, что-то слишком радостные приветствия. Пристав не бывает в докторском доме — Ольга Алексеевна не принимает в своей гостиной полицейских чинов. Поддерживается шапочное знакомство. О, Бжезицкий прекрасно знает доктора! Говорят, пристав знает каждый шаг каждого человека в своем уезде — и очень интересуется медицинским обслуживанием населения своего уезда. Вообще он культурный человек, и его влечет к культурным людям.
Но, оказывается, дело не в одних лишь приветствиях и обмене любезностями, Бжезицкий преисполнен внимания и беспокойства.
— Нам сообщили, что вы, доктор, путешествуете, так сказать… гм-гм… несколько опрометчиво — Иезус Мария! — по степи, где такие неприятные события. Где бродят озлобленные, «пся крев», эти самые «бриганды» — разбойники. Недобитые, несхваченные.
— Благодарю за заботу, — в голосе доктора досада, он вообще не любит общаться с полицейскими чинами, даже такими, как культуртрегер Бжезицкий, который все знает и насаждает в горах культурное пчеловодство. Но доктор не желает, чтобы его в поездках сопровождал господин пристав. Зачем себя компрометировать в глазах сельских узбеков?
— Благодарю! — повторяет зло доктор. — Здесь я не знаю никаких разбойников. Удивлен! Пациенты у меня есть, а никаких «бригандов» не видел.