По улицам и базарам вперемежку с яркими шелковыми и бархатными халатами и стерильно чистыми чалмами шастают оборванными чучелами тени нищих «калей» и нет-нет уставятся вам в лицо безумные оловянные глаза дервишей, вопящих и воющих.
Бухару поэты Востока называют золотым сосудом веры и знаний.
«Увы! Даже в золотом сосуде вода протухает!»
В Бухаре пыльные столбы, грязь, навоз под ногами, а рядом, в двух шагах, ларьки со сладостями. Чудовищных размеров эмалированные китайские подносы с халвой, липкой, сладкой, и блестящие аппетитные студни «мархабо» — варений, тоже липких, сладких. Слаще сахара.
И тут же услуживая скороговорка назначенного визирем Сахибом Джелялом специального сопровождающего мехмондора:
— К самому их высочеству эмиру следуем. В самый Арк. Переступая эмирский порог, подобает думать о жизни и смерти. А знаете ли вы, одной халвы — он показал рукой ва ларьки сладостей, — в Арк каждодневно доставляется десять пудов для жен эмира. Слаще будут любить царственного супруга. Да потом в летний дворец, в Ситоре-и-Мохасса, еще двадцать пудов. Подумайте только. Для всей Бухары сорок пудов, а одному их высочеству тридцать. Велик и могуществен государь Бухарского ханства. Да трепещут гяуры и всякие ничтожества враги!
Удивительно, взгляд сопровождающего, только что вроде добродушный, сделался мрачным. Странное воздействие на умудренного опытом жизни мудрого старца оказал разговор о сладостях. Или он зубы попортил себе халвой?
«А котлы у варщиков халвы на десять — двенадцать пудов. Из очагов трубы в минарет высотой. А еще полно котлов. Для одной тянучки восемь котлов, а для варенья «мархабо» сколько! Пятьдесят сортов варенья!»
Среди лёссовой пыли и густых базарных испарений первоклассный «европейский» ресторан известного во всей империи Ивана Павловича «сияет яхонтом чистоты и изыска».
Лишь порог отделяет ветхие и занавоженные махалли средневековья от Европы XX века. Один шаг — и человек ошеломлен. Белейшие крахмальные скатерти, гнутые полированные спинки венской мебели, кожаные спокойные сиденья, серебро приборов, хрустальные переливы электрических люстр, застывшие, надменные министерские физиономии кельнеров.
Но во всем шик! Все, что в меню с золотыми виньетками, — мгновенно на столе. Высший класс! Английский, тающий во рту бифштекс «мор энликон», мягко поджаренная лососина «эскалоп де сомон», молоки озерных карпов «летансе карп», паштет из гусиной печенки «фуа гра»…
— Все-с, высший класс. Гуся на кухне тушат чуть ли не живого на медленном огне-с… Парижская кухня. Шеф наш повар учился в Париже, в шикарном ресторане-с, — говорит надменный кельнер. Фрак на нем английского сукна, несмотря на духоту. Ресторанное великолепие нарушают… мухи. Они назойливо лезут в глаза, ноздри, в рот вместе с сочными кусками «эскалоп де сомон»… Ползая по воспаленной коже щек и лба, они причиняют назойливый зуд. От такого зуда и не только человек впадет в отчаяние, но и лошадь взбесится.
Сверхъевропейская цивилизация! И как же владелец ресторана, сам Иван Павлович, не нашел способа оградить посетителей от мух? Но не поставить же за каждым столом по негритенку-рабу с египетским опахалом?
Мухи! Их тучи в городе! Они висят над торжественным кортежем на площади перед Арком. Они заслоняют солнце. Их привлекает запах крови.
Рысаки, запряженные в фаэтон, храпят тревожно, фыркают, косятся.
— Чем это пахнет?
— Сидите спокойно, — глухо звучит голос доктора. — Отвернитесь!
Впереди крик:
— Пошт! Пошт! Пошел! Пошел!
Коляска медленно продирается сквозь толпу полосатых халатов и море чалм. Кажется, вся Бухара сгрудилась здесь, внизу, под высоченным холмом, со столь знакомым по почтовой открытке Бухарским Арком.
Толпа громко дышит, тихо гудит. Солнце льет горячую медь лучей на воспаленные лада, черные бороды, вытаращенные жадные глаза. Взрывы тут же обрывающегося барабанного боя. Визгливые выкрики мохнатых дервишей.
— Сидеть смирно!
Доктор — у него бледное, как мел, лицо — повторяет слово «сидеть» почти машинально.
Но как усидишь, когда все — и визирь Сахиб Джелял, и кучер фаэтона, и стражники на конях, почти прижатые толпой к самой коляске, да и поголовно вся толпа — повернули головы в сторону, где в золотистой пыльной дымке, в сиянии солнечных лучей восседает поистине махровым букетом увенчанная белыми чалмами бухарская знать…
Но все смотрят не на высших мира сего.
Нет!
Все взоры устремлены вниз, на серую, нет, темно-багровую, до черноты, землю, на которой шевелятся какие-то странные, обтянутые лохмотьями кули.
Это оттуда доносится острый, сладковатый запах, запах крови.
Здоровяк с багровым лицом и с черной, похожей на раздерганную щетку бородой замер, повернув голову к помосту, на котором сидят знатные. В руках у него вибрирует сверкающий синей сталью нож.
Среди знатных на помосте весь в блестящих побрякушках с высоким тюрбаном на голове плотный, с мучнисто-белым лицом, окаймленным чернильно-черной полоской бороды, военный.
Багроволикий смотрит на него, ловит взгляд, движение руки.
— Благодари! — кричит на всю площадь багроволикий. — Читай молитву благодарности эмиру! Скажи спасибо за милость!
Глухо доносятся слова. Серый куль шевелится, издает неразборчивые звуки.
— Громче!
Но багроволикий вдруг дергается. Рука военного на помосте приподнялась.
И все видят: у серого куля, оказывается, есть голова, но… Такое никогда уже не забудется. Страшное видение на всю жизнь. Толстые, покрытые волосами пальцы, вонзившиеся в ноздри, дернули голову вверх. Мелькнувшая искрой сталь ножа. Шипение алой крови в белой пыли. Рев труб-карнаев.
Фаэтон резко шарахнулся вплотную к слепым стенам. Гулкой дробью застучали по ссохшейся глине подковы. «Пошт! Пошт!» — вопли. Наваждением в облаках пыли возникли пестрые всадники, черная с медными загогулинами карета, бегущие по улице босые каландары.
— Сам кушбеги! — почтительно, вполголоса поясняет мехмондор. — Их могущество и сила.
II
Он лгал миру, но ложь не развязала узлы его невежества.
Он бельмо на глазу Бухары.
Иван Петрович и его сыновья переступили порог Бухарского Арка. Ошеломленные, ошарашенные мальчики даже не задавали вопросов.
«Меньше всего хотел я, чтобы мои сыновья росли слюнтяями и добродушными сусликами. Но я хотел бы оградить их незрелые души от зрелища смерти, чудовищного, жестокого зрелища. Возможно, в этом моя мягкотелость, непредусмотрительность», — думал доктор.
И так он сказал об этом визирю Сахибу Джелялу.
Но визирь сохранял невозмутимость и спокойствие. Сам восточный человек, видевший много, бесконечно много на своем веху, он, по-видимому, иначе смотрел на вопросы воспитания.
В большом приемном зале дворца — саломхане, бормоча: «Забудем путь суеты сует и всяческой суеты», он обнял мальчиков за плечи и подвел их к величественному старцу:
— Молодцы, джигиты, перед вами самый почтенный человек в Бухарском государстве. Он носит титул Аталык, то есть заступающий место отца. Отца эмира, отца народа, отца ханства. Звание это дается самому уважаемому лицу. Это высший чин в нашем государстве.
Естественно, мальчишек заинтересовало, а за какие заслуги дается в Бухаре человеку такой высокий чин, но визирь Джелял, сохраняя на губах ироническую улыбку, так и не счел возможным удовлетворить их любопытство:
— Он, то есть Аталык, ничего не делает, ничем не управляет.
У визиря Джеляла хватило такта не открыть еще детям, что сей благообразный, величественный старец по существу торговец невольницами. Отмененное после присоединения Туркестана к России рабство в скрытых формах сохранилось в Бухаре. Аталык хозяйничал на нескольких невольничьих рынках, в том числе в Керках, Карши, Бурдалыке, Кабадиане.
Но эмир не позволял Аталыку вмешиваться ни в какие государственные дела. И родичей Аталыка не допускал и на порог Арка.
Близких Аталыка на должность не назначай!
Нельзя же отдавать все сало кошке.
Знакомство с Аталыком привело к совершенно неожиданной встрече:
— Есть один человек, который нуждается в силе ваших знаний, господин табиб, — важно изрек Аталык, — и вы окажете нам великую услугу, коли соблаговолите посетить наше скромное жилище.
Доктор вопросительно посмотрел на визиря Сахиба Джеляла.
— Если вам, господин доктор, угодно? — сказал визирь.
Что это за человек, выяснить доктор не успел. В саломхане поднялась возня.
— Пошт! Пошт! Дорогу! — бесцеремонно возгласил появившийся на пороге кряжистый бородач в ослепительно белом шелковом халате и в столь же ослепительном тюрбане. Он вопил, словно находился не в сравнительно большой саломхане, а на городской площади, полной народа.
— Олямиси — глашатай, — усмехнулся визирь. — Глашатай казикалана — верховного судьи! Вот еще одна из наших достопримечательностей. Смотрите, джигиты. Поучайтесь!
Последние слова Джеляла потонули в шуме голосов.
Распихивая, расшвыривая слабо протестующих вельмож, в саломхану двинулось целое шествие.
За двумя вооруженными воинами толпились муллозимы и среди них один особенно внушительный, в черном суконном халате с длиннейшим золоченым посохом. Посохоносца охраняли по бокам два стражника с кривыми саблями наголо. Наконец, в суматохе и тесноте возник старец — сам казикалан, верховный судья, поддерживаемый под локоть мирахуром-боши, вышагивавшим по правую руку.
Шествующие с величием и важностью, конечно, насколько позволяла теснота и толкучка — еще по меньшей мере с десяток муллозимов — разевали рты не то в песнопениях, не то в славословиях.
— Эй, мехмондор! — не выдержал Джелял. — Убрать! — Пока слуги выдворяли из саломханы многочисленную свиту казикалана, визирь спокойно наблюдая невообразимую свалку, обратился к доктору: — Нашему старику казикалану дай волю — он приказал бы ввести в саломхану и свою паршивую клячу.