— Ассалом алейкум! О, предел ума и знаний!
— Ваше здоровье, господин муфтий? — поспешил предупредить поток комплиментов доктор. — Самочувствие?
— Позвольте вас познакомить со светочем законности и справедливости господином казикаланом.
«О, муфтий с самим казикаланом якшается. Видимо, наш муфтий — важная птица, если у него такие покровители». Он постарался отвлечь собеседников:
— А скажите, пожалуйста, где ваши сыновья, господин муфтий?
Иван Петрович прервал себя на полуслове. На память ему пришла бледная, постная физиономия Мирзы.
— О, наши сыновья здесь, они просвещались светом мусульманской науки в священном городе халифа — Стамбуле! Их знания полностью согласны со столпами религии, как то и подобает сыновьям мусульманина.
Его важно прервал казикалан:
— Каждому свое. Конечно, мы знаем, что и в русских школах сеются семена наук. Но…
Кивнув в сторону муфтия, доктор спросил:
— Как вы себя чувствуете, господин? Не появляются ли какие-нибудь неприятные ощущения у вас в глазах? Не трудно ли вам читать? У вас покрасневшие… Не выписать ли вам очки?
Слова доктора заинтересовали казикалана, и господину муфтию пришлось рассказать о своем знакомстве с доктором, о чудодейственной его операции.
— Да обережемся мы от досады и злости! — воскликнул казикалан. — Вы, муфтий, должны вечно благодарить этого достойного человека, которого их высочество недаром собирается озарять благодеяниями своей малости!
Столпившиеся вокруг чалмоносцы внимательно слушали, одобрительно кивали, восклицая:
— Офарин! Молодец!
Визирь Джелял взял доктора под руку и увел от муфтия. Показывая взглядом на придворных, негромко говорил доктору и его сыновьям.:
— Посмотрите, сколько придворных чинов! Один великолепнее другого. Вот тот почтеннейший в золототканом камзоле, что правее трава. У чего такой грозный вид — музадардор — подымающий сапожки, то есть «хранитель обуви» его высочества. О, это немаловажный чин! Нет хуже, если у государя жмет обувь. Берегитесь, смертные!
А об руку с ним величественный, с бородой до поясного платка, благородный… дасторбанд — завязывающий чалму. Не шутите! Старец ежедневно прикасается к вместилищу мудрости — черепу эмира! А его помощник, молодой муллабача, прикрепляет украшения к парадному тюрбану его величества. Тоже должность не последняя и очень выгодная для бездельников.
А рядом с ним тоже вельможа — тамакусоз — приготовляющий табак. Он собственноручно растирает жевательный табак — насвай — для эмира и его возлюбленных. О, весьма ответственная должность. Ее доверил эмир своему родному дяде. Другой и не так разотрет, да еще подсыплет чего-нибудь.
И столь же важные обязанности у того величавого старца. Вот на нем, наверное, дюжина халатов — все надел, сколько ему эмир подарил. Этот старец — подноситель огня. Захочет эмир закурить кальян или папироску, и подноситель тут как тут…
А кто такие, стоящие в ряду у стены и украшающие диван шелком, бархатом, блеском серебра и золота, увенчавшие свои головы священными чалмами индийской бесценной кисеи? Нет, они не визири и не советники. Они слуги, лакеи со-русски: подносящий розовую воду… сам муфаррих, он же рассказчик смешных историй, главный аскиябаз. О, эмир ценит его! Вчера полный рот червонцев насовал ему… для смеха. Ну а другие там старцы — подносящий полотенце — помощник афтобачи, подносящего рукомойник, доверенное лицо в гареме; у нас ведь главное — омовение, А так же подноситель шербета. В жаркий день как обойдешься без прохладительного напитка? А за ними и подносители посуды, и еще много разных других подносителей. А там состоящие при конюшне его высочества — и зинбардор — надевающий на коня седло, и джилаудор — держащий узду, и рансы — взнуздывающие лошадь, и… всякие стражники и оруженосцы — носитель копья, хранитель колчана и стрел, хоть уже давно никто из лука не послал ни одной стрелы, меченосец, пистолетоносец, и даже есть еще шукурчи — расставляющий зонтик над головой эмира в жару и дождь. Да, вот тот с мохнатыми бровями и усами тигра — важный чин, он чапукчи — держатель благородной плети. А вдруг эмиру захочется кого-либо приласкать по спине ударом плетки? Мало ли чего. Не пожелает звать палача, а сам себе доставит удовольствие. И никто не смеет обижаться… Милость!
Эмир не слишком торопился. Но медлительность ведь от аллаха, торопливость — от дьявола.
И Сахиб Джелял имел возможность продолжать знакомить гостей со всеми, кто окружал трон Бухары: удайчи наблюдает за порядком и исправностью служб двора, курчи-боши — начальник склада пороха, свинца и патронов, караул-беги — следит за охраной на дорогах, по которым следует куда-либо эмир со своей свитой, тупчи-боши отвечает за охрану, зинданбан — начальник дворцовой тюрьмы.
— Во дворце тюрьма?
— А как же! Мало ли кто провинится из придворных, ну и из тех, кто обитает в эндеруне. Гнев эмира страшен. Да вон видите? Там за портьерой… вы его видели, джаллод Болуш, — тут визирь Сахиб Джелял понизил голос. — Теперь он не лезет вперед. Эмир запретил. Неудобно все-таки в наш XX век… На диване присутствуют гости, иностранцы. Приказано Болушу-джаллоду стоять за занавесом. У него и отец палач. И дед палач. И нельзя, чтобы он не присутствовал. Так повелось, так и будет.
— Увы! — продолжал визирь Сахиб Джелял словно в раздумье. — Неподвижность жизни мусульман на протяжении веков подобна одеянию ребенка, которое напяливает на себя взрослый мужчина. А что удивляться и возмущаться, глядя вот на них, — он кивнул в сторону придворных, застывших в напряженном ожидании. — Были мы и в Петербурге в Зимнем дворце. Разве там не то же? Где собаке дадут мясо, там она и лает. Каждый смертный — раб своих желаний… Пыжится, надувается от спеси. А если ему и попадет по зубам или по спине, божья дубинка звука не имеет.
В заключение он еще добавил:
— О, аллах, ты виновник всех причин! Пришлось вам, господин доктор, присутствовать у подножья трона величия. Величия нашего несчастливого государства. Смотрите! Вы видели народ, вы видели райя — стадо. Вы видели рабов, теперь смотрите на господ, на столпы трона. На самого халифа. У нас тысяча пахарей — рабы одного бека; один пахарь имеет тысячу баев-хозяев. Безропотные, лишенные языка, рабы. А что эмир? Даже если все мусульмане отвернутся от эмирского престола, и то господин Сеид Алимхан не пошевельнет бровью. О, аллах терпеливый! О всепрощающий!
— Но так ведь не может продолжаться! — вдруг вырвалось у доктора. Он дал себе слово ничем не выражать своих мыслей, пока он на территории Бухары, ничему не удивляться, ничем не возмущаться. И все же не выдержал.
— Кроме гнева божия, есть еще меч и огонь! — сказал визирь Сахиб Джелял.
Что он имел в виду? Что скрывалось в его словах?
Но тут возникла суета. Все замершие было, застывшие шелко-полосатые, золототканые халаты зашевелились, задвигались и валом повалили в сторону золотого трона, все преломили поясницы в земном поклоне.
Чей-то зычный голос глухо, но очень гулко отдался в спертой атмосфере зала:
— Да убережет вас бог от злобы! Вознесите же молитвы к престолу!
Возглашал, кажется, на этот раз о предстоящем приходе эмира чуть ли не сам кушбеги. Эмир явно хотел ошеломить присутствующих. Торжественность приема русского доктора все затмит: и горе и трагедию каратагцев, заставит стереть в памяти то плохое, что допустили эмирские чиновники, и помнить только о великих милостях.
Эмир забыл: «С угля черноты не смоешь даже розовой водой».
И как не вспомнить было доктору эти слова бухарского поэта Сабира, когда именно сегодня, в день его приезда, на площади состоялась казнь трех каратагцев-бунтарей. Едва ли это можно назвать простым совпадением, тем более, что об этом уже ему шепнул предупредительный мехмондор.
В высокие зеркальные окна парадного зала заглядывали глиняные башни на синем бездонном небе. Золотистая, почти шафрановая дымка затягивала плоские, поросшие жухлой, рыжей травой крыши Бухары. В тусклом свете солнца, ползущего медным круглым тазом к зениту, вставали далекие купола и минареты…
Сквозь тесно сгрудившуюся толпу халатов и чалм ходжей, беков, торговых коммерсантов, каких-то европейцев во фраках, военных в погонах, евреев в ермолках, персов в каракулевых куляхах, индусов в тюрбанах, туркмен в папахах «в три барана», хакимов в черных халатах, афганских вождей во всем белом, казахских князьков прокладывали путь доктору с сыновьями и визирю Сахибу Джелялу два муллозима с длинными посохами.
— Извините, — хрипло бормотал коротконогий, сочащийся жиром от духоты и усердия мехмондор, — никакого порядка с этими подхалимами и лизоблюдами. Хоть палками колотите. Господин визирь — вы могучий ум. Вы и днем видите звезды. Прикажите разогнать! Навести порядок. Ох! На земле, тучной милостями эмира, растет всякий бурьян.
Наконец они вырвались на открытое пространство, на гигантский текинский ковер, сажен десять в длину, постланный через весь зал до трона, высившегося золотым аляповатым сооружением в конце курынышханы.
Только тут доктор смог немного оглядеться. Поразительная встреча! В толпе доктор заметил внушительную чалму — так небрежно может повязывать ее человек, который много лет не видел себя в зеркале.
Но что это? Откуда тут взялся он? Не может быть! В великолепном бекском камзоле, в белом с золотым шитьем полукафтане, с саблей в серебром отделанных ножнах, на богатой перевязи… Пардабай. Глаза его, огромные, черные, горящие страдальческим пламенем, — говорили, что перед вами сам гроза самаркандских приставов и жандармов разбойник Намаз. Столкнувшись лицом к лицу с доктором, он сделал движение, чтобы броситься к нему, но спохватился и ограничился тем, что приложил руку к сердцу и отвесил поклон.
И вот наконец появился в сопровождении огромной свиты сам эмир Сеид Алимхан, малорослый, с невзрачным мучнисто-бледным лицом, в бутылочного сукна мундире российского полковника со слепящим серебром броских орденов и тяжелых эполет.