У эмира шевелились губы, бледные с синевой, но слов его не было слышно из-за шума, славословного гудения и подхалимских выкриков. Жесты его руки — неуверенны и ленивы, зерна четок потряхивались, щелкая на животе, тесно обтянутом мундиром.
Когда, наконец, в курынышхане водворилась относительная тишина, и все, прервав славословия, начали слушать эмира, оказалось, что хоть речи Сеида Алимхана звучали напыщенно и даже с некоторой патетикой, они отнюдь не производили впечатления величия, силы.
А ведь от этого балаганного манекена, облеченного в полковничий мундир с погонами, имевшими два «пробоя», как и у императора всея Руси, исходили Ужас, Гибель, Смерть. Тона же эмир держался добродушно-снисходительного, милостивого.
В тот же момент толпа придворных раздвинулась и, как говорится, к стопам эмира припали, целуя полу полковничьего мундира, два муллабачи в белых чалмах и белых халатах. Эмир благосклонно что-то проговорил. Сыновья доктора в один голос воскликнули:
— Смотря, вон Али! Смотри, Мирза! В чалмах! О!
Да, они обнаружили в толпе придворных друзей своего тилляуского детства.
Эмир благосклонно поздоровался с муфтием:
— Поистине благое дело! Ваши сыновья учатся в священном городе Истамбуле. Пусть же с них берут пример мусульмане.
Господин муфтий торопливо повел Али и Мирзу в сторону. Сеид Алимхан счел за лучшее не заметить, что доктор явился на прием со своими сыновьями. Внешне он хоть и соблюдал вежливость, но выпячивал слишком явно свою спесь. Ему навязали этого русского врача из Ташкента. Хорошо. Он отблагодарит его по-царски, но позволит себе подчеркнуть, что он делает это из милости.
Пренебрежения, снисходительности к себе, тем более милостей Иван Петрович не терпел. Он помогал людям всеми силами, всеми знаниями, всей душой. Благодарностей он не ждал.
«Сделал доброе дело — брось его в реку».
Имеется в этом изречении и подтекст — речь идет о реке Забвения.
Но эмир своим высокомерием раздражал. Какое у него право держать себя нагло, высокомерно?
Впрочем, фанатизм и невежество избавляют убийцу от угрызений совести. А эмир — убийца. Потому он столь милостив и благосклонен к преступникам. Вон стоит совсем близко к трону убийца людей — Кагарбек. Он совсем не похож на опального, призванного к ответу, проворовавшегося, наделавшего должностных преступлений чиновника. Напротив, он выглядит именинником. Разряжен павлином. Поблескивает бархатом, серебром, золотом, бирюзой.
Он даже не слишком изгибается в поклонах и без малейшей робости и смущения, косясь, поглядывает на доктора.
Но под взглядом визиря Сахиба Джеляла Кагарбек весь сжимается, прячется в свой парадный халат, как черепаха в свой панцирь.
V
Ханы — мертвецы среди людей.
Если ты видишь выродка
в халате и чалме,
Оказывай уважение
халату и чалме.
Наблюдая это ничтожество, вспоминая трагедию Каратага, все еще ощущая томительную жуть от только что виденного зрелища казни на площади, добрый по натуре, человечный доктор был весь во власти плохого настроения.
Бренча золотыми побрякушками своей амуниции, их высочество эмир неторопливо, с величественной, снисходительной ленцой рассуждал вслух сам с собой о причинах добра и зла, украшая речь глубокомысленными сентенциями из области философии и теологическими рассуждениями.
И с таким же настроением приходилось «торчать истуканом» в жарище, в парадном мундире, который пришлось-таки надеть по настоянию визиря Сахиба Джеляла. Обливаясь потом, доктор смял с сыновьями недалеко от трона.
Он почти не слушал, что изрекал эмир с высоты своего золоченого кресла. «Эмир — непримиримый враг людей! Проклятые деспоты приходят и уходят. Восточный деспотический строй плодит подобных эмиру».
Зато словам эмира с трепетом и подобострастием внимала толпа придворных и гостей.
Когда потом спрашивали, что сказал эмир, доктор мог лишь в самых общих чертах вспомнить, о чем шла речь.
Сеид Алимхан долго и нудно распространялся насчет могущества Бухарского ханства, процветания торговли и благоденствия подданных, золотого века, наступившего под тенью ак-падишаха.
А вот и по существу:
«Заслуги доктора неисчислимы! Благодарение губернатору, который соблаговолил направить светило науки с его врачебными работниками в пораженных гневом божьим Каратаг, подвергшийся «еркумырлаш», то есть землетрясительному разрушению, и гибели злосчастных рабов аллаха. А посему он, эмир, соизволил возвести господина доктора в высокое звание личного лейб-медика, доверенного придворного лекаря, и, сверх того, в своей неизреченной милости щедро награждает доктора парчовым халатом со своего плеча и бухарской звездой».
Одной стрелой поражено две мишени:
записано на голове
и начертано в сердце!
Кстати, двустишие это не содержалось в речи эмира. Его хором проскандировали приближенные, сгрудившиеся у подножия трона, славословя их высочество за оказанные русскому доктору неслыханные милости.
Тут же эмир удостоил диктора приглашением на царскую охоту на джейранов в степные просторы Карнапчуля.
Придворные еще больше впали в умиление, когда выяснилось, что награды, конечно, попроще и поскуднее, дождем посыпались на всех сотрудников каратагской спасательной экспедиции. В общем, все получили «изъявления милости», даже сыновья доктора.
Оказывается, бек гиссарский Кагарбек тоже получил драгоценный, необыкновенно пышный халат!
В своих милостях, ставя Кагарбека рядом с доктором, эмир показал, насколько он пренебрегает деятелями, вносящими своими культурными благодеяниями «смуту» в народ.
И не случайно позже, после приема в курынышхане, мехмондор, круглоликий, добродушный, поучал во всеуслышание сыновей доктора:
«Для пяти категорий людей уготован мусульманский рай. Для эмира — ибо он справедлив. Для сыновей, покорных отцу и читающих молитвы. Для муэдзина, громко призывающего к молитве. Ему легче всех, ибо все станут на Страшном суде свидетельствовать в его пользу, так как голос его слышали все. И наконец, для всякого благочестивого, свершившего хадж в Мекку…»
— И ничто, — добавил мехмондор, — никакие поступки, даже грехи, не закроют врата рая для перечисленных людей, да осенит над ними свое благословение пророк!
Видимо, пророк простер свое благословение и над Кагарбеком.
Довольно глупо стоять так посреди зала на ковре, обливаться потом и ощущать на себе свинцовые, недружелюбные взгляды вельмож. Жара и духота. Все лица набухшие, багровые.
А церемония восточного балагана все тянется и тянется. Теперь уже монотонно гнусавит полнотелый, важный мирза-секретарь.
Гнусавит… по-персидски. Доктор понимает этот «французский язык Востока», кстати государственный язык эмирата. Доктор узнает из слов мирзы, что он мудрый и известный всему белому свету табиб и хаким Иван Петр-оглы Шах-верды — мирза переиначил фамилию на восточный лад — награждается золотой звездой эмира, золотой за труды и заслуги в заботах о здоровье мусульман Бухарского ханства.
Ужасно трудно дышится, неприятно и муторно. Беспорядочно проносятся мысли в мозгу. Возникают словно в горячечном бреду несчастные нищие, их рубища, их изможденные лица, их провалившиеся, горящие ненавистью глаза.
Несчастные бухарцы.
А мирза все гнусавит:
«Ого, хакиму Ивану Петр-оглы их высочество дарует иноят-наме — жалованную грамоту, то есть ему в собственность дается земля на сорок четыре «коша» в Регарском мульке Гиссарского бекства на основании «ривоята» — заключения муфтиев в соответствии со священным писанием».
Мудр и щедр эмир!
Ну и духота в зале. И кажется, что все эти многочисленные бороды на красных физиономиях лоснятся от пропитывающего их жирного пота. А ведь придется отпустить бороду, раз он, доктор, превращен эмиром в арбоба, своего рода помещика. И смешная мысль. Говорят, в Бухаре парикмахер, сбривший человеку даже по его просьбе бороду, лишается своей парикмахерской и подвергается штрафу, ибо в благословенном Бухарском государстве вообще воспрещено брить бороды.
Когда же, наконец, мирза перестанет гнусавить? Когда закончится эта унизительная пытка?
Вот оно что. Оказывается, мирза читает вслух еще один документ — «ярлык» — грамоту о назначении хакима Ивана на должность лейб-медика их высочества и верховного врача Бухары.
А перед глазами доктора проходят картины одна другой непривлекательнее.
Даже его, человека бывалого и немало насмотревшегося в Туркестане, Бухара поразила своей пылью, мухами, грязью. Тошнота поднимается к горлу от одного вида знаменитого Ляби-хауза, главной, за отсутствием водопровода, цистерны многотысячного города. Горожане хвастаются его «тозу су» — чистой водой. А на самом деле наполненный зеленой от тины жижей с личинками ришты, отдающей сыростью, плесенью водорослями, с самым невероятным мусором, листьями, ряской, плавающими по поверхности и оседающими на илистом дне. Когда метут площадь, ветер несет в водоем пыль, грязь, всякий сор. И тут же глиняными, не всегда чистыми кувшинами люди черпают воду в двух шагах от сидящих на осклизлых ступеньках нищих, совершающих «абдест» — омовение лица, ног, рук, срамных частей тела.
Перевернется капля воды!
И делается прозрачной и чистой!
Да, вода в Ляби-хаузе отстоявшаяся, зеленовато-прозрачная, но вобравшая все миазмы и запахи махаллей и базаров двухсоттысячного города, санитарией и гигиеной которого ему, доктору, надлежало теперь заняться по милостивому соизволению эмира.
Но церемония вручения наград еще не закончена. Мехмондор подошел к Ивану Петровичу, чтобы передать прикрепленную к подушечке бухарскую звезду, но доктор резко сказал:
— Не приму! Ничего!.. Разве мыслимо? Властелин страны пальцем не шевельнул, чтобы спасти от гибели заживо погребенных, не оказал помощи раненым и больным, не накормил стариков, женщин, детей, умирающих от голода и ран! И как мог спокойно смотреть повелитель государства на произвол и жестокости вот таких, — доктор повернул лицо к Кагарбеку, прятавшему свои хитрые глаза под набухшими векам, — не оградил от злобной, бессмысленной жестокости несчастных, отчаявшихся людей.