За поздним ужином Мерген рассказал все, что произошло. Оказывается, он за последние годы не первый раз приезжает в столицу ханства. Вот и сейчас он здесь по делам.
Он не особенно вдавался в подробности и детали, но путешествие совершил поистине удивительное. Оказывается, он не пожелал воспользоваться поездом. В одно прекрасное утро сел в Тилляу на своего вороного коня Лочин-Сокол, спустился по реке Ангрену и Чирчику, переправился на пароме через Сырдарью, а затем напрямик через грозную своим безводьем степь доехал до Сардобы, махнул на Багдан-Фариш и вдоль Нуратинских гор добрался до самой Нур-Аты.
— А там рукой подать до Бухары, каких-нибудь верст двести. Что пара сотен для такого испытанного коня, как мой Лочин?!
Да и что для такого могучего богатыря, имевшего в своем роду десятки поколений всадников-кочевников, прославленных конников, «отмахать полтысячи верст».
— Пожелала моя душа посмотреть священную Бухару, — сказал Мерген. — Здесь каждый камень дышат святостью, ибо здесь больше похоронено ходжей, нежели живет живых.
Но такое объяснение доктора не удовлетворяло. Понимая, что Мерген приехал в Бухару неспроста, Иван Петрович всячески допытывался, чем он может помочь мужественному горцу здесь, в чужом городе.
Не укрылось от Ивана Петровича и то, что появление лесного объездчика пришлось не по душе и бывшему ахангаранскому помещику, ныне могущественному визирю Сахибу Джелялу, и хранителю священного мазара Тешикташ, муфтию, ныне влиятельному посланнику Османского государства при дворе их высочества эмира.
К тому же Мерген уехал из Ахангарана, не получив у своего начальника разрешения, самовольно оставил свою экспедицию.
Мерген доверительно объяснил:
— Мы в Тилляу накшбенди. Мы и наши предки. Мы состояли мюридами почтенных тилляуских мюршидов, каковым сейчас является почтенный муфтий.
— Первый раз слышу, — удивился доктор. — Не замечал, чтобы вы ходили на поклон к муфтию или даже просто выражали ему почтительность, угодливость. Наоборот, вечно у вас происходили какие-то конфликты!
— И все же мы паломник, совершающий паломничество в подворье ордена накшбендиев, и хотим преклонить главу перед двором сада высшей истины и совершенства науки наук священного писания, перед господином муфтием, сочащимся сладким медом разума и благочестия.
— Стоп! Стоп! — умоляюще воскликнул доктор. — Дорогой друг Мерген, пощадите… И потом я не настолько хорошо владею языком, чтобы воспринять все тонкости. Скажите все-таки, что вы хотите от муфтия?
— Господин муфтий, после чуда прозрения и умножения своего состояния, волею мудрых духовников Шейхантаура и Бухары избран верховным мюршидом дервишеского ордена Накшбендие, разросся розовым кустом религии. В священном городе Истамбуле господин муфтий получил утверждение и золотую грамоту и теперь является духовным главой благородной Бухары и — о, проникнитесь благоговением! — наставником самого тирана — эмира…
— Чего же вы хотите от муфтия? Неужели…
— Да! Мы приехали в Бухару за нашим сыном. Мы здесь в доме муфтия. Мы выложили господину мюршиду свои слова и ждем справедливого решения. Каждый отец имеет право на своего сына. Отсутствует Мирза уже много лет. Пусть припадет к стопам своего отца. Пусть муфтий могуществен! Пусть он святой! Но сына он мне отдаст.
По тому, как решительно и сурово говорил Мерген, сделалось понятно — от своего он не отступится.
Все ясно. Отец ищет сына. Отец требует, чтобы его ему вернули.
И все же не поиски сына привели Мергена в Бухару, заставили его пуститься в долгие и далекие странствия.
Месть и любовь! Любовь и месть влекли сюда горца.
В жизни Мергена произошло невероятное.
«Осенний мороз загубил распустившиеся тюльпаны. «Прекрасная хозяйка горного убежища Юлдуз оставила дом, семью, дочь Наргис и уехала».
Все свершилось внезапно, когда и память о Джеляле, казалось, за годы — а их прошло более пяти — искоренилась, стерлась.
«Проклятие на Бухару! — говорил Мерген. — Проклят будет тот день и час, когда к нам в наши Канджигалинские горы приехал этот бухарский визирь. Разрушил он дворец моего счастья».
Ошибся тогда Мерген. Подумал простодушно, что если в душе его горит страсть, если его обуревает любовь к женщине, то и женщина должна отвечать такой же любовью. Он полагал:
«Выполнил я закон гор. Приютил и обласкал покинутую и несчастную. Ввел женщину в свой дом. Проявил благосклонность к разведенной. Возвел на свое ложе. Признал своей супругой. Совесть и честь мои чисты. Юлдуз воссияла звездой горного убежища. Она — Звезда, и рядом маленькая, но яркая звездочка Наргис, которую мы приняли в дочери».
Но самомнение подвело Мергена. Он думал, что лучшего мужа, чем он, и отца для своей дочери красавица Юлдуз не может желать, что она забыла Сахиба Джеляла, оставившего ее на произвол судьбы, что к прошлому нет возврата…
Но…
Не спеши жечь масло в светильнике!
Немудрено тебе и самому сгореть в пламени,
подобно мотыльку…
И Мерген отпустил Юлдуз в Бухару, но душа его не выдержала, и он поехал за ней, полный мстительных намерений.
Он ехал мстить. Так он думал. На самом деле он любил. Он терзался. Страсть и месть раздирали его сердце.
Он уехал верхом на коне, что было смешно, когда по железной дороге можно было доехать до Бухары в десять раз быстрее. Но сердце разрывалось, душа горела. И Мерген подумал: «Что мне до шайтан-арбы, когда у меня быстроногий конь?» Он поскакал верхом. Ветер бил ему в лицо, ветер гор и пустынь. Ветер утишил мучения, ветер притушил огонь в сердце… Но не надолго.
Все, все чувства вспыхнули вновь, едва он въехал под своды Самаркандских ворот старой, древней Бухары.
Горец Мерген не растерялся в Бухаре. В лабиринте махаллей, медресе, кладбищ, байских дворцов, базаров он действовал свободно и быстро.
Высоко, очень высоко стоял на лестнице правителей визирь Сахиб Джелял, дотянуться до него все равно, что по лестнице ангелов подняться на седьмое небо.
Но лесной объездчик не напрасно вспомнил о причастности жителей Тилляу дервишескому ордену накшбендиев. Глава ордена тилляуский муфтий, по всей вероятности, меньше всего хотел встретиться с воинственным Мергеном, но дервишеский устав обязывал. Господин мюршид сам свел своего беспокойного мюрида с визирем. Сахибом Джелялом для решения спора.
Собственно говоря, это шел не спор из-за жены, а происходило судебное разбирательство, и муфтий оказался в роли судьи.
В бело-алебастровой мехмонхане на разбирательстве присутствовал и отец Юлдуз, бывший батрак Пардабай, ходивший ныне в синем бархатном халате и в дорогом, золотой расшитом поясе в «четверть» шириной.
Больной глаз у Пардабая слезился и жмурился еще более, едва голос Юлдуз, кстати звонкий и мелодичный, начинал звенеть из-под волосяного чиммата. Он звучал отчетливо несмотря на то, что молодая женщина сидела, сжавшись в куль, в самом конце громадной мехмонханы с высоченным потолком в двадцать четыре болора — поперечных балок, расписанных персидскими художниками ярко и красиво.
Господину муфтию приходилось напрягать глотку и набирать в грудь побольше воздуха, чтобы голос его звучал внушительно и авторитетно и окончательно не заглушался «трубным голосом» горца Мергена, негодовавшего и возмущавшегося очень шумно.
Скромно и не слишком заметно держался свидетель, бывший бек Гиссарский Кагарбек, привлеченный к судебному разбирательству как бывший ахангаранский волостной правитель, в правление которого произошли все события, связанные с историей красавицы Юлдуз.
Ну, а каким образом оказался невольным свидетелем этого судилища Георгий Иванович, рассказавший о нем доктору во всех подробностях, этому можно только удивляться. Ему, неверному, присутствовать на подобном суде не полагалось. Но на него, сидевшего в сторонке в бедной дервишеской хирке, никто не обратил внимания.
Именно в тот день господин муфтий по указанию Аталыка приводил Георгия Ивановича в дом к визирю Сахибу Джелялу, чтобы, если можно так выразиться, представить его как специалиста, доверенного и знающего горное дело, договориться об исследованиях подземных недр пустыни Кзылкум. Однако предполагающееся деловое свидание не состоялось, потому что в доме визиря происходил разбор дела о разводе, на котором случайно и оказался Георгий Иванович.
Назревала драма, даже трагедия. По шариатскому кодексу, судили Сахиба Джеляла, но в силу непостижимой схоластической логики единственной ответчицей и даже преступницей оказалась Юлдуз.
Судили по законам и обычаям средневекового теократического государства, и молодой женщине грозила изуверская смертная казнь.
Она сама навлекла на себя угрозу страшной кары, но ничуть не растерялась и не собиралась ни в чем никому уступать.
Ее привело в Бухару великое чувство, и она верила, что чувство это сметет все и всяческие преграды и что она вернет любовь своего мужа и господина. Она бросила все и поехала к Бухару, едва до нее дошел слух, что Сахиб Джелял жив, что он живет в этом благословенном городе.
Но разве она могла хоть на мгновение допустить, что он ее забыл?
Сахиб Джелял встретил Юлдуз холодно. Взгляд его сделался непроницаемым, голос стал голосом чужого.
Он был прямолинеен и груб.
— Женщина, ты спала с другим мужчиной.
Юлдуз могла лишь пролепетать:
— Но вы покинули меня… И я не знала, живы ли вы?
— Ты забыла о верности.
Тогда вмешался Пардабай:
— Господин, вы оставили, бросили мою дочь… свою супругу. Юлдуз имеет от вас дочь, и она имеет право…
Из-под паранджи зазвенел чистый, звонкий голос:
— Он клялся мне в любви, подобной любви Меджнуна и Фархада. Но клянусь, человек, топчущий любовь, недостоин ее. Я… Да, я отказываюсь. Я требую развода. Горе мне и моей Наргис! Но я отказываюсь от него.
Гневные слова Юлдуз вызвали замешательство, и муфтию понадобилось немало времени, чтобы собраться с мыслями и вынести решение: