Георгию Ивановичу нечего искать у эмирских визирей правду и нечего, с другой стороны, бояться тайных угроз, что мир узнает о существовании в Бухаре опасного революционера.
Сахиб Джелял пригласил всех к дастархану. Подали внушительных размеров керамическое блюдо с ядовито-желтым, очевидно от шафрана, пловом.
Не успели съесть и по горстке риса, как раздалось звяканье цепочки запора калитки.
Из ишанского подворья от муфтия прибежала закутанная в паранджу кенизек с радостной вестью, как она звонким девичьим голосом объявила «господину Георгию», не поднимая чачвана. Девушка требовала подарка — суюнчи:
— Хозяин наш сказал. Беги скорее, прибыток в нашем доме. С соизволения всевышнего жена слуги и раба нашего Юлдуз-ой разрешилась благополучно от бремени и родила сына Рустама.
XII
Облобызал землю служения и потерся лбом о прах порога его величества.
На следующий день за доктором прислали от Сахиба Джеляла.
Иван Петрович вновь ехал по улицам Бухары. Все величественное, вроде великолепных архитектурных сооружений, застилала мелкая, едкая лессовая пыль, которая, казалось, вечно висела в воздухе и ни за что не хотела оседать на землю. Да и потом, откуда любоваться порталами, предположим, медресе, если твой кругозор ограничен высоченными глиняными стенами вдоль улочек, на которых арба не разъедется с ишаком, груженным сеном.
Но, как всегда, переход от пыли и жары в чистенький тенистый дворик дома визиря Джеляла вызывал вздох облегчения. Здесь зеленели и отливали янтарем полупудовые гроздья винограда, поражали необычными оттенками и дивными запахами розы, журчала прозрачная вода в фонтане, небольшом, но веющем прохладой. Переступить порог дома визиря Джеляла значило шагнуть из ада в рай!
— Ассалом алейкум! — сказал доктор. — Мы не гости… Мы пришли вас лечить. Дайте-ка я померю вам пульс.
Визирь возлежал на многослойной стопке одеял шелковых, адрасных и просто ситцевых. Поверх белели разбросанные распахнутые рукописные книги в вычурных глянцевой телячьей кожи переплетах.
По-видимому, чувствовал себя визирь Сахиб Джелял прескверно — лицо отекло и блестело от пота. Но он не стонал, как стонал бы в болезненном состоянии простой человек. Нет, он лишь восклицал:
— О, моя голова!
Или очень благочестиво:
— О, всесильный!
Сняв тяжелую чалму, он туго повязал голову белым платком. Во всеуслышание обращался к помощи аллаха, но не призывал смерть — прекратительницу мучений. Он считал, что болезнь его тяжела. Однако счел нужным сдержать изъявления чувств при появлении доктора и его сыновей.
Он сказал:
— Мои мысли разделились. Я располагаю душу к мечтаниям. Ищу смысл жизни вот в них. — Он посмотрел на книги. — О, книга — утешение! Она смягчает сердце, обостряет способности, очищает твою кровь. Книга наполняет твое сердце! Мое слово — черный уголь, но красен огонь внутри. О, мы знаем — придет день Страшного суда, и я полон раскаяния. Я написал завещание в присутствии самого казикалана. Он не мог скрыть своего удовлетворения, думая, что близка моя кончина, но он так же не скрыл и неудовольствия тем, что вам, дорогой друг мой доктор, я завещал всю медицинскую часть своей многотомной, собранной по всем странам Азии, любимой более самой страстной любовницы, моей библиотеки. Записано на бумаге! Хотя мусульманину оставлять наследство грех.
Он вдруг приподнялся очень живо и приказал тихо скользнувшему на айван молодому человеку с белым лицом в белой чалме:
— Эй, Мирза! Удались. Воистину у меня мельтешение в глазах от тебя. Я сам скажу, когда понадобится читать вслух коран. Я еще не умираю. Ты уже столько раз прочитал коран, что этого вполне достаточно, чтобы помочь сотням закоренелых грешников переправиться по мосту Сиръат через адову пропасть прямо в рай, в объятия небесных гурий. Уйди!
Он проследил взглядом за Мирзой, пока за его похожей на привидение белой фигурой не захлопнулась створка резной калитки, и вздохнул с облегчением.
— Приемный сын муфтия? У вас в доме? — спросил доктор.
— Покоя нет от милостивого внимания государя нашего. Очень уж их высочество Сеид Алимхан желает знать, что делает, чем дышит его любимый министр. И наш друг муфтий настоял, упросил, уговорил их высочество, чтоб сынок Мирза служил у нас письмоводителем или секретарем. О, проклятие! Опять боль! Вон опять он! А вы, Иван-ага, склоните ваше ухо к моим устам. Не бойтесь, я «бемор», то есть «без змеи» или лучше «без зла». Недомогание мое от излишеств, а не от болезни. И дыхание мое безвредно, но вот мысли мои горят, точно уголь. И я прошу вас, не задерживайтесь в Бухаре. Рука эмира длинная. Загребущая. Обида эмира — огромная гора. Ваши слова, произнесенные там, в Арке, полны перца и яда змеи. Да, мужество в сердце лучше мужества на языке… После захода солнца мои джигиты — верные белуджи — приведут к вашему дому коней. И проводник по ночным улицам найдется верный. Он знает слово для привратника Каршинских ворот. Сожалею, я сам не смогу проводить вас. Не обижайтесь. Вы быстро доедете до станции. Успеете в Кагане к ночному почтовому, красноводскому. Люди эмира проверят, нет ли вас в ташкентском. О, их высочество в ужасном гневе. Желчь залила до желтизны лицо. Даже глаза шафрановые.
Лицо доктора потускнело. Тревожным взглядом он проследил за сыновьями, вертевшимися в конце виноградинка у конюшни.
— Вот до чего дошло! Спасибо! А наш внезапный отъезд не причинит вам неприятностей?
— Раздумывать некогда. Поторопитесь! И не подумайте, что визирь Сахиб Джелял по добросердечию своему подарит вам дверь от своего дома, а сам, понурив голову, сидя на пороге, станет гонять собак. Неприятности? О, у нас с ним — господином из Арка — свои дела, много всяких дел. Моя деятельность государственного мужа, увы, мало полезна. В спорах с эмиром опасно оставаться правым в делах, в которых неправ он, властелин. И сетовать опасно. И делать самому опасно. Что ж? Лучше в нашем с вами, доктор, деле и не советоваться ни с кем. Лучше все делать самим… Э, опять этот бледный призрак Мирзы! Лечите меня, доктор! Говорите о лечении!
И уже громко:
— Пропишите мне, доктор, что-нибудь живительное из целебных средств великого и известного в мирах Абу Али ибн Сины!
— Не знаю, что и посоветовать. Наши европейские лекарства вам не подходят. Ваша натура!..
— Не подходят? — подхватил Сахиб Джелял не без лукавства. — Что ж? Утешьте наше сердце, больное сердце. Скажите, пожалуйста, погромче. О, мы так и понимаем, что болезнь ниспослана нам за грехи. Куда вы смотрите, дорогой друг? А! Мирза, поставьте здесь кувшин, и вы свободны. Рухсат! Да, доктор, вино — это огонь в прозрачном сосуде. Не укоряйте нас строго.
Даргомское вино, о Сузени, пей
из сирийского кубка!
Веселись с утра до вечера.
Нет! Ни поэт Сузени, ни мы не грешны в грехе пьянства, запрещенном пророком, да благословенно имя его. Да, самая страшная борьба для любого человека — борьба с наслаждениями. Увы, и в этой борьбе чаще всего побежденным оказывается человек.
С любопытством доктор рассматривал запотевший, венецианского драгоценного стекла кувшинчик тонкой старинной выделки.
— Разольем! Говорят же, нет равного напитку из даргомского винограда! Эй, Мирза, приблизьтесь и налейте в пиалы.
Согнувшись в три погибели, бледноликий Мирза поклонился безмолвно доктору и разлил вино гранатового цвета.
— Отведаем! Искореняет, устраняет болезненные явления в желудке.
— Нектар! Но вам не стоило бы.
— Вы думаете, это вино? Здесь просто виноградный сок. Да, да! Согласно шариату уварен на одну треть, из запретного «кохи» стал чистым «халол» — дозволенным.
Хоть напиток в венецианском кувшинчике Джелял объявил «дозволенным», но доктор не разрешил сыновьям даже пригубить его. Доктор детям не позволял и прикасаться к алкогольным напиткам. Мирза же при всей своей ортодоксальной святости выпил с наслаждением целую пиалу. Он удалился, мурлыкая песенку совсем не духовного содержания.
Тогда Джелял, убедившись, что «белое привидение» не сможет их подслушать, быстро сказал:
— Идите же, брат мой. Не теряйте времени. И не забывайте, пожалуйста, кто такой эмир. Он тот властелин, который, по его словам, насадил в Бухаре такое благоденствие и процветание, что у нас барашек сосет молоко из сосцов тигрицы, а волк и овца возлежат вместе в одному хлеву. А вы, неосторожный, осмелились уличить их высочество перед приближенными и посторонними людьми во лжи! Господин доктор, навещая больного, утверждают мудрецы, надлежит у его одра посидеть столько, сколько уходит времени на… доение коровы! Ха! Пожелайте же нам — и во всеуслышание — обильного удоя и счастливого выздоровления. Велик бог и пророк его. Помоги и исцели!
И скороговоркой, озираясь, что совсем не шло к его величественной, возлежавшей на роскошных одеялах фигуре, тихо, настойчиво:
— Спешите! Вечером! Остерегайтесь всех в Бухаре, кроме моих белуджей. Им не противьтесь. Верные псы… ха… визиря Сахиба Джеляла.
XIII
С фонтаном слез и клочья сердца вылетают.
И еще один разговор. На этот раз в полуразвалившейся хижине Бурунбая-усто тамакусоза — растиральщика жевательного табака наса.
Сидели за чаем на ветхой кошомке под низким прокопченным до лакового блеска потолком со свисающей с него черной густой паутиной и камышинками. Дышали табаком, затхлостью и плесенью, выслушивали желчные слова. Георгий Иванович выглядел изнуренным. И вообще считал излишними все разговоры.
— Брошу все… Меня уговаривают лечиться. Мне остается нежиться на швейцарском солнышке. Уеду. Брошу все… И на вашего визиря Джеляла нечего рассчитывать. Все твердил: тиранов на плаху! А теперь… Нет ему веры. Не лисица, не лев. Мой хозяин Аталык хоть в душе, да и на самом деле рабовладелец, но последователен и целеустремлен. Он готов забыть все на свете ради презренного металла. И эмира он не постесняется подсидеть на чем-нибудь, лишь бы тот не мешал торгашам и капиталистам. Тут на практике, кажется, убедишься, что для Востока, для Азии другого пути нет… Для таких вот, вроде него, — и Георгий Иванович кивнул в сторону хозяина хижины, сосредоточенно разливавшего из чайника с отбитым носиком чай в щербатые, заклеенные бумажками пиалушки… — Вот такой, как он! А у меня в Бухаре в друзьях-приятелях десятки таких. Что ему до высоких материй? Ему в руки дубинку. И давай! Круши баев, ростовщиков, беков. Но вся беда в том, что ему никак не втолкуешь, что бай, то есть его хозяин, ему не отец родной, а скотина, хапуга, эксплуататор. И что боженька совсем уж не так любит бая или осуждает его беспортошного бедняка…