Кто и как потом убирал трупы, – об этом экскурсовод промолчал. Зато он сообщил о главном. Лицезрение казни должно было у горожан, собравшихся на площади у мечети, вызывать радостное чувство. Они понимали, что соблюли закон эмира и вообще жили как правильные люди, в отличие от неправильных, валяющихся тут, в пыли, у их ног…
XII. История по-азиатски: свирепые повелители и суфийские мистики
…Глядя на современную Бухару, трудно представить, что когда-то здесь царили такие уж суровые нравы. Неспешный, даже где-то нежный город вплетает тебя в свою паутину, воркует с тобой на десятке наречий. И нынешние языки – узбекский, русский, таджикский – тоже вплетаются в эту вековую разноголосицу. Согдийский, фарси, арабский, греческий, – да кого здесь только не было! И все эти сумасшедшие исторические памятники проясняют нынешний бухарский провинциальный ритм. В него достаточно легко входишь, привыкаешь к нему, особенно если не плетешься за экскурсоводом от мечети к лавке сувениров и оттуда к новой мечети, а катишься или прогуливаешься сам, пытаясь вслушаться в музыку давно уже полуспящей, оторванной от остального мира, а в чем-то безумной и очень современной Центральной Азии.
…Вот, в парке Саманидов усыпальница Исмаила Самани. Ну и что ж, X век, ничего страшного. Саманиды – целая эпоха в истории Востока. Один из них лежит здесь, иные в Персии, иные в Дамаске и Багдаде.
…Или медресе Улугбека на одной из улиц старого города, носящей имя Ходжи Набобода. Кто таков этот ходжа, мне как-то не удалось выяснить, а вот Улугбек – целая эпоха. Султан Мавераннахр, внук Тамерлана, ученый и воин, один из крупнейших астрономов в истории, он построил медресе в 1417 году. Такую же основал и в своей столице, в Самарканде. Думал создать лучшую на земле обитель для ученых и людей, ищущих знания, и действительно, при его жизни здесь преподавали и учились лучшие астрономы, географы, богословы, правоведы и поэты. Они разошлись по миру, а медресе осиротели. Теперь это только архитектура, классический среднеазиатский стиль.
Улугбек правил долго, почти сорок лет. На восемнадцатый год своего правления неподалеку от Самарканда он выстроил знаменитую обсерваторию, где вместе со своим учителем ал-Руми, другом ал-Каши и учеником ал-Кушчи долгие азиатские ночи наблюдал движение звезд. Жемчужиной этой обсерватории стал стенной квадрант, которому в ту пору не было равных в мире.
За десять с небольшим лет султан со товарищи составили уникальный по тем временам звездный каталог «Гургандский зидж». Когда в пятидесятые годы XVI века главное сочинение Улугбека «Новые Гурагановы астрономические таблицы» перевели на латынь, в Европе и близко не знали такой точности. Только Тихо Браге через столетие удалось достичь сходных результатов, но это был уже совершенно другой мир…
…В 1449 году Улугбек был предательски убит по приказу его сына Абдул-Латифа. Случилось это неподалеку от Самарканда. К этому времени великий ученый уже отказался от власти и думал стать странствующим книгочеем, как его ученик ал-Кушчи, добравшийся до Истамбула сразу же вслед за султаном Мехмедом Вторым. Но обыкновенные странники редко выходят из правителей мира. Слишком глубок след, слишком велик страх.
Обсерватория тоже впоследствии была разрушена – в XVII веке ее попросту разобрали на кирпичи. Прекрасный Мавераннахр, владыкой которого был великий внук великого Тимира, к этому времени стал забытой Богом дырой под звездным небом, глубокой провинцией мусульманского мира.
Еще через три столетия археологи все нашли. Они всегда все находят.
…По Бухаре лучше всего блуждать наугад. Стоило мне только немного уклониться от центра, как я вышел к удивительному месту – к ханаке Файзабад. Ханаки, как мне рассказали, стоят повсюду, где распространен суфизм. Здесь странствующие дервиши могли остановиться, переночевать и поупражняться в своем любимом деле – вращении. Они крутились и крутились вокруг оси – позвоночника, надеясь выпасть из-под власти сил времени и смерти.
Файзабад носит имя своего основателя, знаменитого странника ХVI века Мавлона Файзободи. Тут три этажа жилых комнат-худжр, где ночевали дервиши, и большой центральный зал, где они вершили свои причудливые обряды. Гурджиев потом напишет:
«В этом танце, через этот танец, совершалась великая остановка, то самое стояние в движении, о котором больше я ничего не могу вам рассказать».
Я закурил и задумался:
– А не к этой ли остановке я стремлюсь всю жизнь? Не ради ли нее пожирание пространства и медленное курение то там, то тут, в самых причудливых местах на этой земле? Мотоцикл на трассе – чем он, в сущности, не мой суфийский танец? Какая жажда гонит меня по этим дорогам?
В чайхане, куда я зашел выпить чаю и немного согреться, один суфий (оговорка: чайханщик) посоветовал мне съездить к некрополю Чор-Бакр, в восьми километрах от города. И оно, действительно, того стоило. Чор-Бакр стал естественным продолжением Файзабада. Вот пути живых, они приводят на пути мертвых.
Кладбища, которые удивляли нас в казахских степях, – просто варварское нагромождение камней по сравнению с этим городом за границей обжитого мира. Тут, в пределах высоких стен, есть свои улицы, ворота и дворы, ведущие к фамильным склепам и десяткам надгробий. В центре – медресе и еще одна ханака, а над ними купола – очи, глядящие в небеса.
Чор-Бакр – усыпальница джейбарских шейхов из суфийского ордена «Накшбандия», который и поныне властвует над умами и сердцами не только в Центральной и Малой Азии, но и на нашем Кавказе. Мавзолей основателя ордена Бахауддина Накшбанда тоже находится где-то в Бухаре, но до него как раз я не добрел. Понятно, что это священные места.
Тут очень интересный момент. У правоверных суннитов, тем более у последователей великого реформатора ислама Ибн Ваххаба, не может быть никаких священных мест, кроме Каабы. Для них это все язычество, по-арабски – ширк. Но суфии поклоняются памяти своих шейхов, и не только им. Они чтут все свидетельства присутствия Бога в мире – могилы великих людей и праведников, источники, колодцы, рощи и сады. В этом есть много детства, но и много истины. Мы любим свет за то, что он освещает предметы и делает прекрасными лица.
Хорезм, Бухара и Самарканд так же, как Персия и Индия, баюкали суфизм в колыбели. В Бухару съезжаются суфии со всего света – здесь родился и жил Накшбанд, основатель их самого известного и большого ордена. И отсюда же они расходятся по миру. Когда мы встречаем на улицах русских городов кавказцев, танцующих зикр, за ними встают те же тени суфийских дервишей, которые и поныне блуждают по городам и дорогам Востока.
Центральное захоронение Чор-Бакра – могила ходжи Абу Бакра Сада, двадцать лет бывшего наставником одного из самых знаменитых бухарских правителей – Абдуллы-хана II. Такое соединение мистического ислама и достаточно свирепой власти всегда было для меня загадкой, но в ней, наверное, есть и своя красота, и своя внутренняя логика. Так просто, без специальной подготовки, этого не понять. Надо, наверное, покружиться годик-другой…
XIII. Счастливый чала
…Отужинать мы решили в самом сердце старого города, в чайхане близ мечети Мох, или, как ее еще иначе называют, Магоки-Аттари, Мечеть в Яме. Мох, наверное, все-таки самое странное место в Бухаре, и в какой-то мере символ города. Небольшая квартальная мечеть XII века уходит в землю почти на пять метров. Но дело даже не в этом. Дело в наплывающих друг на друга пластах истории. В доисламские времена здесь, на базаре, стоял храм Луны. Потом, на том же месте, в Х веке была построена мечеть. Через два столетия ее перестроили. Уже к XV веку здание утопало в земле, поэтому мечеть считалась подземной. Легенда гласит, что до постройки в Бухаре первой синагоги евреи тут же молились вместе с мусульманами. Причем существуют две версии. Согласно одной, они это делали в одно и то же время, но в разных углах, а по другой, евреи приходили после мусульман.
Конечно, я что-то слышал о бухарских евреях и их, когда печальной, а когда – вполне счастливой истории. Но мечеть Мох, где мы только что побывали, вероятно, была единственным на этой земле общим храмом иудеев и мусульман. Представить себе что-то подобное в наше время – полное безумие.
Еда в Бухаре – просто пальчики оближешь. Даже больше того. Здесь у кухни особый стиль и характер. Понятно, как люди на Востоке проводят целые дни в своих чайханах. Поел плова, выпил чая, покурил кальян за неспешной беседой, потом опять поел плова, выпил чая. В этом круговращении, вероятно, рождается исламская мудрость. Или восточное хитроумие. Вспомним Ходжу Насреддина, уроженца этих мест…
Мы тоже поели, заказали чай и кальян. Правда, никаких сил идти на второй круг не было. Сидели, отдыхали. Любер и Василий говорили о чем-то своем, я рассматривал окружающую действительность. И тут неожиданно еврейская тема получила продолжение. На другом конце зала я его и заметил, одиноко сидящего, причем тоже с кальяном, человека лет пятидесяти, очень странного облика для этой местности. Он был, с одной стороны, по-европейски, причем в хорошем стиле, одет и обут – кожаные мокасины, джинсы, рубашка, свитер, – с другой, выглядел как очевидно местный, но какой-то неожиданный местный, как будто из другой эпохи. Рост под метр девяносто, широкоплечий, высоколобый, с не по-азиатски открытым и очень сложным лицом, симметрично разделенным надвое прямым, длинным и тонким, даже немного заостренным носом. Было в нем что-то персидское, может быть, даже арабское, но главное – вневременное.
– Здравствуйте, простите, вы говорите по-русски? – через мгновение после того, как мы встретились взглядами, этот человек подошел ко мне неожиданно мягко, совсем по-кошачьи, так, что я даже не заметил. В его выговоре не было и тени акцента, но и он казался немного странным, не врожденным, а идеально поставленным в хорошей школе.
– Да, – ответил я, немного удивившись вопросу.
– Я вижу, вы издалека, не был уверен, что из России. Тут часто европейцы бывают, американцы. – Исмаил, – и он протянул руку.