в мире важен не сам он, этот мир, а важно то, что мы о нем мыслим, и человеческий субъект тоже важен не сам по себе, но больше в меру самой его мыслимости. Ну а о боге и говорить нечего. И получилось: в мире нет ничего в конечном счете реального, совершенно ничто не обладает своей субстанцией, которая не зависела бы от нашей мысли, то есть от субъективных воззрений человека. Вот что значит историческая проблема. Поэтому если ты всерьез хочешь ставить проблемы и их решать, для того чтобы научиться мышлению, то ты лучше бери исторические проблемы истории мышления, историю философии. Вот тогда и предстанет перед тобой целое множество исторических картин, то есть исторических общественных мировоззрений. Только тогда ты и поплывешь по безбрежному морю. А иначе ты будешь только болтаться в какой-то мелкой речке, которая доступна всем детям и которая не требует умения плавать.
– Но простите меня, – опять залепетал Чаликов. – Ведь тогда получится, что я разрешил проблему только для того, чтобы поставить еще новую проблему, и так далее, без конца.
– Но ведь так же оно и должно быть, если море действительно безбрежное. Плавание по нему не страшно, если сохраняется ориентировка на берег, а если не на берег, то на картину небесного свода, на положение звезд и вообще на все, чем пользуются моряки. Потому без всякого страха и сомнения бросайся-ка в это море. И вот, например, приходи-ка ко мне через месяца два-три с материалами о пространстве и времени или о бесконечности и конечности, такими, которые ты найдешь хотя бы в древности. Как разыскивать эти материалы, я тебе скажу. Но только помни, чтó мы говорили о предрассудках и чтó мы говорили о специфике каждой исторической эпохи. Объедини все материалы избранной тобой эпохи в таком виде, чтобы получился ее единый принцип, чтобы выявились ее специфические проблемы, а потом изложишь те ответы, которые данная эпоха давала по установленной тобой проблеме.
– Хорошо. Очень-очень вам благодарен. Пойду мыслить и плавать. И, разрешите, потом скажу вам, что у меня получилось.
– Размышляй, Чаликов, размышляй. До свидания.
– До свидания, – возбужденно сказал Чаликов. – Пойду размышлять. Довольно бездумно верить учебникам! Хватит! Надо и самому копошиться.
И думать, и делать
– А, это ты опять? Здравствуй, Чаликов. Что-то ты ко мне рановато пожаловал. Ведь мы с тобой хотели месяца через два встретиться, а сейчас еще и недели не прошло. Неужели ты все продумал?
– Да какое там, продумал! Только еще больше запутался.
– Что-то, я вижу, у тебя мозг – не того…
– Очень даже «того». Не знаю, куда и деться. Вот мы с вами говорили, что надо мыслить. Но еще когда уходил в прошлый раз от вас, уже на лестнице, меня вдруг как ударило в голову: а дело, дело-то где? Мыслить – хорошо. А кто будет работать? Вот и сейчас у меня сверлит в мозгу это наше мышление без делания. С тем вот и пришел к вам опять.
Тут я забеспокоился:
– Постой, постой! Да когда же я учил такому? Мышление, выходит, одно, а дело делать – совсем другое?! Никак понять не могу, почему такое рассуждение тебе пришло в голову?
– Потому и пришло, – сказал Чаликов запальчиво. – Я просто-напросто не понимаю: что значит дело делать?
– Но я вижу, ты под делом что-то особенное понимаешь…
– Не особенное, а самое простое. После нашего прошлого разговора я вдруг решил, что дело не в мышлении, а в делании. А как дело делать, вот этого я и не понимаю. Объясните и спасите утопающего.
– Чего ты не понимаешь? Не понимаешь того, к примеру, что нельзя быть пройдохой?
– Почему пройдохой? – продолжал наступать Чаликов. – Дело делать не значит быть пройдохой. Да и без меня пройдох достаточно.
– Ага, так-так. Значит, ты уже кое-что понимаешь. А пронырой ты хочешь быть? Или, может быть, ты хочешь быть пролазой, рвачом, проходимцем, жуликом, карьеристом или, вообще говоря, дельцом?
Чаликов беспорядочно и как-то нервозно замахал на меня руками, как будто открещиваясь от злого духа.
– Ну что мы будем здесь об этом говорить! – сказал он нетерпеливо. – Ведь не из-за этих же пустяков я к вам пришел.
– Вот и хорошо, – наставительно сказал я. – Значит, ты кое-что в делании понимаешь.
– Но я же не понимаю самого главного, – настойчиво долбил Чаликов.
– Кстати, а не считаешь ли ты, что находить где-нибудь самое главное – это уже значит мыслить?
– Да, мыслить надо, – продолжал Чаликов. – Я ведь не против мышления. Я только не знаю, что значит дело делать.
– Ну хорошо, – сказал я. – Но ведь мыслить – значит вырабатывать принципы.
– Конечно, без принципов нельзя, – сказал он. – Ведь я же не какой-нибудь червь или клоп. Да и у них, пожалуй, есть свои принципы, только что неосознанные.
– Вот, вот, – сказал я не без торжества. – Значит, говоришь, принципы? Так после этого я тебе прямо скажу, что ты уже понял, что значит дело делать.
– Э, нет, – не согласился Чаликов. – Ну откуда мне взять самые-то эти принципы? Если бы я знал принципы дела, то мог бы и самое дело делать.
– Хорошо, – продолжал я по возможности хладнокровно. – Значит, дело за принципами?
– Где мне взять эти принципы, опять и опять хочу спросить, – сказал Чаликов не без раздражения.
Но тут я подумал, что нужно еще кое-что уточнить.
– Ты профессионал? – спросил я.
– Да ведь это же неважно. Ну пусть я профессионал или хочу стать профессионалом. Разве это имеет какое-нибудь значение?
– А это вот какое имеет значение. Работать по своей профессии – значит ли дело делать?
– Но этого одного, думаю, мало…
– Этого отнюдь не мало, когда это делается хорошо. И все-таки скажи мне, – напирал я. – Если ты хочешь дело делать, то значит ли это, что ты поступаешь бескорыстно? Ты делаешь дело для торжества самого дела, и делаешь это бескорыстно. Значит ли это, что ты и всерьез дело делаешь?
– Пожалуй, бескорыстия мало, – сказал Чаликов. – Нужно еще что-то. Если пьяница напивается, то ведь пьяное состояние для него вполне бескорыстно. Оно ведь имеет для него значение само по себе. А если я гуляю, глазею на природу, и она мне нравится, то ведь это у меня тоже бескорыстное чувство. А что с этого толку? И значит ли это, что гулять разинув рот и бескорыстно глазеть на природу – это есть дело делать?
– Смотри, Чаликов, не упрощаешь ли ты вопрос, – забеспокоился я. – Ведь тогда получается у тебя, что создавать и воспринимать художественное произведение – это тоже значит бездельничать. А вот посмотри-ка. Люди молча и неподвижно сидят на концерте и с затаенным дыханием слушают симфонию и уж тем самым, конечно, не преследуют никакой иной цели, кроме бескорыстного слушания совершенно бескорыстного музыкального произведения. Значит, по-твоему, люди в этом случае тоже бездельничают?
Чаликов удивительным образом стоял на своем и неожиданно для меня прямо перешел в наступление. Он заговорил так:
– А когда музыкант тратил много лет, чтобы производить свой бескорыстный эффект, разве это не значит, что ему приходилось очень много трудиться, во многом себе отказывать, преодолевать все неимоверные трудности музыкального обучения и вообще вариться в самой корыстной гуще жизни, чтобы достигнуть возможности создавать бескорыстный эффект своим музыкальным исполнительством. А разве эти люди на концерте не перестали быть людьми в житейском смысле слова, разве они не отошли от забот жизни только в эти моменты слушания музыки? Разве они…
Но тут я уже перебил Чаликова и заговорил тоже не без запальчивости:
– Как? Значит, по-твоему, художественное бескорыстие совсем безжизненно, никак не влияет на жизнь, никак не преображает нашу жизнь и не создает для нас светлого и легкого настроения, которое нас делает бодрыми в жизни, помогает переносить бытовую дребедень, делает нас здоровыми, крепкими и счастливыми? Ведь художественное бескорыстие делает нас…
Тут опять Чаликов расхорохорился и перебил мою фразу:
– Но ведь это же и значит, что художественное бескорыстие вовсе не есть бескорыстие. Это же и значит, что оно корыстным образом влияет на нашу жизнь. Согласен: корыстолюбие здесь более тонкое. Но раз дело касается жизни и говорится о художественном бескорыстии, то ясно, что это вовсе не бескорыстие. Все равно это есть то или иное воздействие на жизнь, а значит, и корысть, пусть хотя бы и не обывательская.
– Ладно, – сказал я ради успокоения. – Хорошо. Но почему ты придрался к бескорыстию? Ведь вопрос у нас ставился о том, что значит дело делать. При чем тут бескорыстие?
– А при том, – сказал Чаликов, – что для делания дела бескорыстие, конечно, необходимо, но, как мне кажется, его совершенно недостаточно. Если я водопроводчик, то, конечно, должен уметь делать свое дело хорошо и иметь желание делать его хорошо. Чистая раковина – это для меня в данном случае моя бескорыстная цель. Но можно ли отсюда сделать вывод, что прочищать раковины – это и значит дело делать? Я бы сказал, что бескорыстие в этом случае, скорее, что-то отрицательное, нехарактерное и ненужное. Прочищая раковины, я должен при этом иметь, так сказать, какое-то настроение, что-то скрытое, но ярко ощущаемое. А как ответить на все эти вопросы – вот этого-то я и не могу понять. О бескорыстии кончим. Если сводить все на бескорыстие, то от него до тунеядства один шаг. То и другое не значит дело делать, а значит, скорее, только бездельничать или стремиться к безделью.
– Ладно, – сказал я. – Кончено. Договорились. Теперь я тебя спрошу вот о чем. Ты человек, как я вижу, деловой, и всякая анархия тебе чужда. Но ведь, чтобы не было анархии, нужен порядок. А чтобы был порядок, для этого должны быть принципы и то, что подчиняется этим принципам. Другими словами, дело делать – не значит ли это точно исполнять распоряжения вышестоящего руководителя, который по самой своей сущности как раз и должен устанавливать порядок?
– Хе, хе, хе, – ехидно заскулил Чаликов. – Эта шутка еще забористее всякого бескорыстия будет.