Однажды в разговоре с Алексеем Федоровичем я заметил, что считаю за эталон его выступления.
– В этом имеется доля преувеличения, – отозвался профессор. – У меня есть подлинный пример пропагандиста-трибуна, которым не перестаю восхищаться.
– Кто же он? – спросил я. – Кажется, вы его мне никогда не называли.
– Да и без меня ты слышал о нем, – улыбнулся Лосев. – Анатолий Васильевич Луначарский. Только вы все, молодые, о нем слышали, а я неоднократно слушал этого удивительного человека. Замечательный оратор, проникновенный лектор, яркий пропагандист. Каждое его выступление становилось событием для меня. Я не только впитывал его речь, приемы построения фразы. Я вдохновлялся им. Его вступительное слово перед одним из скрябинских концертов стало для меня не меньшим потрясением, чем сама «Поэма экстаза» Скрябина. Он говорил о том, что композитор изобразил и предвосхитил в своем произведении тот мировой катаклизм, что свершился на наших глазах. Выступление Анатолия Васильевича Луначарского состоялось в Большом театре перед тысячной публикой. Но это его не смутило, не растворило его слово. У меня было такое состояние, словно все сказанное обращено лично ко мне. Впечатление оказалось настолько сильным, настолько меня зажгло, что, вернувшись домой, я тут же начал писать статью о Скрябине. Состояние восторженности и пафоса я сохранил надолго. Этот пример для меня – лишнее подтверждение того, как много может слово.
Воспоминание это дает нам в свою очередь повод обратиться к времени, когда формировалось мировоззрение ученого. Сложное, переломное, отмеченное большими социальными сдвигами, оно не могло не отразиться на его взглядах. Его трактовка музыки, например, всегда воспринимавшейся им как «философское откровение», приобретает новое качество. В своих публичных лекциях о музыке (а он часто выступал с ними в первые послереволюционные годы) он неизменно подчеркивал созвучные революции стороны творчества Бетховена, Скрябина. Как писал он впоследствии, в звуках музыки Скрябина им улавливалось предчувствие «революции, в мировом пожаре которой ликующе рождается новое общество»[67].
Новая социальная действительность, а затем и знакомство с марксистской диалектикой повлияли и на философские взгляды А.Ф. Лосева. Он окончил университет, будучи сторонником идей Платона и неоплатоников. Правда, уже тогда он был далек от университетского академизма и формализма. А в его еще идеалистических работах 20-х годов на переднем плане стоит диалектика, живое ощущение диалектического развития мира. Вот свидетельство этому – отзыв писателя М.М. Пришвина о книге Лосева «Античный космос и современная наука» (запись в дневнике от 31 марта 1929 г.):
«Нашел книжку на поддержку себе… Это поход против формальной логики и натурализма. Многое мне станет понятным в себе самом, если я сумею представить себе античный космос и сопоставить его с современным научным. Имея то и другое в виду, интересно явиться к „запечатленному лику“ своего родного народа»[68].
Большой интерес вызвали у ученого выход в свет русского перевода «Диалектики природы» Ф. Энгельса, а затем и публикация «Философских тетрадей» В.И. Ленина. Обращение к марксистско-ленинской методологии усилило социально-историческую сторону его философских взглядов.
Творческая судьба А.Ф. Лосева преподносит нам уроки подлинной нравственности, заставляет строже заглянуть в себя, многое переосмыслить.
Рано начав исследовательскую деятельность, имея в 30 лет с небольшим девять книг, он вдруг замолчал почти на два десятилетия. Почему? Как-то я спросил его об этом. Он бросил с усмешкой: «Думал».
Энциклопедическая широта, творческие достижения этого человека рождают представление об исключительности. Довольно часто мне приходилось слышать: ведь это Лосев! Он – уникум. А мы – люди рядовые. И как бы в подтексте таких полувосторженных, полудосадливых восклицаний – видимо, в оправдание собственной лени – возникало мнение о необыкновенных возможностях, заложенных в нем. Дескать, мы, «простые смертные», их лишены.
Размышляя над судьбой Алексея Федоровича, я пришел к совершенно противоположному суждению. Его творческие победы – результат обыкновенной жизни обычного человека. Правда, жизни, наполненной разнообразными интересами и неустанным радостным созидательным трудом. Он не потратил ни минуты напрасно. Вот почему, думается мне, разговор с Лосевым стоит вести все же не о книгах, им написанных, – их можно прочитать, – а о самом главном: как он себя искал и… нашел.
Когда говоришь с Лосевым о детстве, учебе, сразу убеждаешься, что свой твердый характер он не получил в наследство или в подарок, а выковал в неутомимом искательстве. Условия, в которых развивался и растил себя Лосев, были весьма заурядными. Он формировался в атмосфере небольшого провинциального городка, причем жил, как теперь говорят, в неполной семье. Вот что он вспоминает:
– Видишь ли, вырос я в безотцовщине. В моем отце настолько сильно проявилась страсть натуры, что он не мог жить, как все, как принято. Увлечение скрипкой сделало его музыкантом, но привело к тому, что он оставил семью, дом, уважаемое дело… Он полностью отдался богеме, которая поглотила его. Стал дирижером одного из местных оркестриков. Так что единственное наследство, перешедшее ко мне, – привязанность к музыке. Она проявилась у меня столь же пылко. Еще мальчиком, услышав концертное выступление девятилетней скрипачки-вундеркинда, я потребовал себе инструмент и занялся его освоением упорно и самозабвенно. Параллельно с гимназией стал посещать музыкальные классы, так что получил среднее образование и здесь…
Увлечение музыкой осталось у него на всю жизнь. Оно отразилось и в педагогической, и в исследовательской деятельности. Долгое время он преподавал в Московской консерватории, выпустил ряд книг по музыкальной культуре, эстетике.
– Мною занималась мама. Все свои силы и возможности она отдала тому, чтобы развить меня и учить. И я ей глубоко благодарен. Она заложила во мне первые понятия чести, порядочности, ответственности.
О матери Алексей Федорович всегда говорит охотно, с величайшей нежностью. Она в самом деле дала ему многое, все, что могла. Когда потребовалось, она продала небогатое имущество, чтобы обеспечить учебу сына в Москве, в университете.
– Огромное воздействие на меня оказали учителя. Сразу тебе скажу, значительно большее, чем вузовские профессора. На то есть свои резоны. Я попал в университет в годы реакции, установившейся после разгрома царизмом первой русской революции. В ту пору не могло быть тех братских отношений, о которых мы знали по книгам, ни между студентами, ни тем паче между учащимися и их наставниками. Мы проходили холодную, академическую выучку. Суди сам. Идешь на лекцию, а у входа в аудиторию тебя приветствуют: «Ваш билет!» И какой-нибудь записной фискал внимательно сличает тебя с головы до пят с твоей фотографией. Зато совсем иные воспоминания остались о школьной поре. У нас в гимназии были замечательные педагоги. Тут прежде всего хочу назвать любимого учителя, преподававшего древние языки, – Иосифа Антоновича Микша. Это он раздул во мне прометеевский огонек, вызвал интерес к античности. Не только на меня одного он оказал определяющее влияние – все ученики занимались у него с огромным рвением.
Но разговор об учителях тоже еще лишь часть темы о воспитании. А.Ф. Лосев утверждает:
– Меня воспитал театр! Став старшеклассником, я по восемь раз в неделю ходил в городской театр.
– Вы, должно быть, оговорились, хотели сказать: восемь раз в месяц?
– Ты еще скажи – в год! – восклицает он. – Как сказал, так и было. В воскресенье-то я посещал спектакли днем и вечером. А так ежедневно бегал. На протяжении трех лет просмотрел весь классический репертуар.
– Но, простите, насколько знаю, тогда учеников ограничивали, полагалось иметь разрешение инспектора…
– А у меня оно – как у человека, отлично учившегося, – имелось. Это был настоящий театральный запой. Но зато я узнал фактически всех драматургов – от античности до современности. И среди них Шекспира, Шиллера, Чехова, Островского почти полностью. Трагедии «Гамлет», «Отелло», «Король Лир», «Макбет» я видел по многу раз. Сравнив в той или иной роли разных актеров – в те годы театральные труппы каждый сезон обновлялись, – я не только составил представление о сущности драматургии, но и постигал мастерство исполнителей, их творческие особенности. Что еще оказалось для меня важным воспитательным моментом? Пожалуй, те записи, которые я заносил после каждого спектакля в дневник. От впечатления сценического я делал шаг к раздумью, к попыткам самостоятельного мышления и оформлению своих наблюдений словом. Театр оказался для меня первым храмом познания науки и искусства. Ему я обязан почти всем.
Заметьте оговорку А.Ф. Лосева: «почти всем». Потому что и это далеко не все, что влияло на него в пору возмужания и развития. Из многих его косвенных суждений для меня стала очевидной еще одна, и очень важная в формировании его личности, побудительная причина. Астрономия! Огромное воздействие на него оказал Фламмарион. Научно-популярные труды французского ученого буквально очаровали мальчика. Даже и сегодня, думая о тех своих звездных фантазиях, он не может скрыть чувства восторга.
– Да, меня тогда сильно занимали, даже тревожили иные миры. Это беспокойство в сочетании с интимным восторгом перед бесконечной Вселенной, осознание тесной связи земных и космических явлений будоражили сознание. А главное – способствовали стремлению осмыслить действительность. Конечно, это были только робкие попытки, скорее близкие к юношеской рефлексии, чем к научному взгляду. Но здесь важно другое – возникали продолжительные, напряженные раздумья.
Быть может, эти фламмарионовские повести положили начало его первой личной библиотеке, новому образу жизни – среди книг. Кстати, однажды я спросил: а не скучно ли жить среди книг?