— Я знаю, на что вы сдались Некрасову, и не имею вас с этим поздравить, г-н прапорщик. — Зубов сопроводил слова шутливо церемонным, екатерининским плавным взмахом руки. — Ох и наешьтесь каши, Ржевский, общаться с эсеровской публикой!
14
— Г-н штабс-капитан!
— Вот что, Ржевский. — Прозрачно взглянув на Сережу, Юрий взял из бювара запечатанный уже конверт. — Первое ваше подпольное задание таково: завтра в четыре дня вы пойдете на контакт с эсеровской группой некоего Опанаса. В случае (этот вопрос вы предложите, и только непосредственно Опанасу) гарантии полной согласованности боевых действий с моим планом… Упомяните, что сами они представления не имеют о данном укрепрайоне… передадите этот пакет. Здесь он найдет… впрочем, он разберется сам. — Некрасов был бы искренне удивлен, если бы понял, что нарочито пренебрежительная пауза и излишний, не относящийся к делу смысл продолжения фразы преследовали цель вызвать эту холодную вспышку ярости в глазах Сережи. — Этот Опанас, насколько я знаю, боевик каторжной школы, очень опасен. Держитесь с ним корректно, как с союзником — он должен видеть, что мы ведем с ним честную игру, на данном этапе наши цели совпадают. Их связной встретит вас у Елагина моста, на первом от входа парковом мостике. Опознавательный знак — этот томик Надсона. Ответ — сложенный листок бумаги. Вам понятны инструкции?
— Так точно, г-н штабс-капитан! — Сережа, прежде чем положить книгу во внутренний карман куртки, с демонстративно насмешливой улыбкой пробежал глазами титульный лист. — Спасибо, что не Ивана Рукавишникова.
15
Дребезжащий вагон, зазвенев плохо пригнанными стеклами, остановился, немного не доехав до Елагина моста. Обрадовавшись возможности покинуть переполненный трамвай, Сережа спрыгнул с подножки, не дожидаясь, пока вагон тронется вновь. Дорога до назначенного мостика заняла быстрым шагом не более пяти минут: взглянув на часы, Сережа убедился, что пришел почти на полчаса раньше. Вытаскивать треклятый томик Надсона было, очевидно, рано. «И собственно, почему морщиться при слове „Надсон“ является признаком хорошего тона? Я пошел давеча у этого на поводу — хотя скорее это был повод хоть как-то взбесить Некрасова. Но Надсона я тронул ради этого зря. Он не поэт — но он как-то слишком беззащитно чист, и морщиться на него грязновато…» Сережа, насвистывая, прошелся несколько раз туда и обратно по мостику. Мимо прошли красный курсант, обнимающий за талию девушку в кожаной юбке и лихо заломленном берете. Курсант на ходу скользнул по Сереже настороженно-подозрительным взглядом. «Нюхом, что ли, чуют?» Сережа, продолжая насвистывать, склонился над чугунными перилами, наблюдая колеблющееся отражение колыхаемой ветром листвы в неподвижной воде. Прошли еще два курсанта: до Сережи долетели слова «набор» и «доппаек».
— Послушайте, милый юноша, доставайте немедля то, что должны показать, и следуйте поживее за мной, если, конечно, не сошли с ума окончательно! — Сережа, вздрогнув, с изумлением обернулся на неожиданно возникшую за ним девушку лет двадцати. В голосе ее звучало еле сдерживаемое негодование.
— Простите, mademoiselle?
— Ну же! Я жду! — Девушка, лицо которой было затенено складками ажурной черной шали, нетерпеливо топнула ногой. Нога, мелькнувшая из облегающей черной юбки, была маленькой, узкой, обутой в открытую черную туфельку, державшуюся на трех переплетенных тесемках не шире часового ремешка. Ее платье, выше локтей открывающее руки, было еще мыслимым для ресторанного зала, но представлялось просто невозможным на улице и в дневное время. Однако то, что в первое мгновение подумалось Сереже, было несомненной ошибкой.
Продолжая недоумевать, Сережа вытащил из кармана лиловый томик Надсона в скороходовском издании.
— Все верно. — Щелкнув серебряным замочком маленькой шелковой сумочки, девушка вынула и показала Сереже сложенный вчетверо листок чистой бумаги. — Идемте! Не спешите слишком явно. Возьмите меня под руку. У той скамейки ненадолго сядем.
Приноравливаясь к мелкому шагу девушки, Сережа пошел неторопливой, прогуливающейся походкой, почти открыто рассматривая обращенное к нему в три четверти лицо. Незнакомка оказалась старше, чем по первому впечатлению: ее чрезмерно узкое, с японскими глазами и острыми скулами бескровное лицо было тронуто у рта и век сеткой еле обозначенных усталых морщинок. Это придавало лицу отпечаток какой-то трагической, беззащитной хрупкости. Хрупкой и узкой казалась и лежавшая в Сережиной руке маленькая рука, украшенная тоже очень «не дневным» браслетом: сплошь уложенные пиропы образовывали обвившуюся вокруг руки змейку. Это был модерн в самом изысканном своем воплощении.
— Гранаты вовлекают в гибельные страсти всех, кроме Дев и Стрельцов, — перехватив Сережин взгляд, неожиданно произнесла девушка. — Чем сильней вовлекают, тем ярче горят. Но мне это безразлично. Это — подарок Артюра. Он сам это сказал, но все же подарил. Может быть — именно поэтому. Артюр — мой жених, который погиб в особняке Морозова в Трехсвятительском. Он был с Поповым.
«Ох и наешьтесь каши, Ржевский, общаться с эсеровской публикой», — прозвучали в ушах шокированного Сережи веселые слова Зубова.
— Если это не прозвучит нескромностью, mademoiselle, — чуть отстраненно проговорил он, опускаясь рядом с незнакомкой на скамью, — как мне надлежит обращаться к Вам, позволено ли мне будет представиться, и чем я только что имел несчастье вызвать Ваше неудовольствие?
— Надо же иметь голову на плечах. — По бледным губам эсерки скользнула похожая на тусклую бабочку улыбка. — Чем Вы занимались на мостике?
— С Вашего позволения, любовался игрой отражений.
— Своевременное занятие. А больше Вы таки ничего не делали?
— Размышлял о Надсоне.
— Мило. Только помимо этого Вы еще и насвистывали.
— …Простите?
— Не делайте таких изумленных глаз. «То ли дело, то ли дело под шатрами…» Прибавить к этому выправку. Рядом — училище комсостава. То, что Вас не сгребли под белы ручки на выяснение личности, я могу объяснить только клиническим идиотизмом курсантов, что гуляли вокруг.
— «В поле лагерем стоять!» — Сережа негромко расхохотался. Засмеялась и незнакомка: смех ее показался Сереже неожиданно живым и тоже чуть фарфорово-японским. — Mademoiselle, я — осел! Но теперь мне ясно, почему Вы узнали меня раньше, чем я вытащил Надсона.
— Очень трудно было бы не узнать и без этого. Беда с вами — вы все, монархисты и кадеты, не имеете малейшего понятия о конспирации.
— Не судите строго, mademoiselle, мы — военные, а не заговорщики.
— В том-то и дело. Что же до первых Ваших вопросов — мы слишком ненадолго друзья, и наш строгий принцип — чем меньше информации друг о друге, тем лучше. Не будем отступать от него и в малом. Моя партийная кличка — Елена. Этого довольно. Представьтесь одним именем или назовите звание — для обращения.
— Je suis un enseigne32, — Сережа, невольно скривившийся от слов «партийная кличка», непроизвольно подчеркнул свою политическую означенность, выбрав из предложенного звание, а не имя. — Но все же мне не хотелось бы обращаться к Вам с не заслуженной мною короткостью. Может быть, снисходя к моим монархическим предрассудкам, Вы назовете отчество?
— Я — Елена.
…Ронстон. На какое-то мгновение Сереже показалось, что с губ девушки на самом деле слетела эта таинственно влекущая фамилия… Бред… Но непонятный стиль ее облика стал ясен отчетливо и мгновенно. Вкус в безвкусице, томный надлом всех сплетающихся в экзотический цветок модерна линий, ночной облик среди дня, чуждый дню — богема. Женькина петербургская жизнь. Каким Женькиным повеяло сейчас от этой усталой девушки!..
— Артюр — тоже кличка?
— Разумеется. Мертвых можно называть по именам — Владимир Горчаков. — Девушка тронула тонкими, с синеватыми ногтями пальцами край шали. — Мы обручились еще в гимназии, мы были одногодками. Артюр был тогда милым мальчиком вроде Вас, но в нем уже проглядывала схожесть с его кумиром, имя которого он взял. Он был из лучших наших боевиков. Впрочем, Вам, монархисту, не может быть понятно, что такое боевик.
— Вероятно, — не вдумываясь, ответил Сережа, следя за ленивым движением маленькой ноги, очерчивающей полукруг по песку перед скамейкой. «Как туфель черная тесьма Тройным сплетается извивом»… Из какого-то номера «Аполлона»… Чьи? Что там еще было? —
Принять ли подлинно за ложь
Твои небрежные признанья,
Что восемь жизней ты живешь… -
негромко процитировал он вслух.
Храня о всех воспоминанья, -
совсем тихо продолжила Елена.
— Вы помните это стихотворение?
— Нет, только сейчас вспомнила.
— Я тоже.
Девушка окинула Сережино лицо внимательно-напряженным взглядом, словно что-то отыскивая в нем. Губы ее дрогнули.
— Нам пора.
16
Штаб-квартира группы Опанаса, помещавшаяся в небольшом доме недалеко от Елагина моста, оказалась на старый лад двухэтажной, по первому впечатлению Сережи — уютно запущенной в сравнении с военизированной строгой холодностью монархистской явки. От окурков и ореховой скорлупы на ковре, грязной обивки кресел, тарелки с огрызками сыра, забытой кем-то на покрытом дорогой камчатой скатертью круглом столе, — от всего этого ярко освещенного вечерним солнцем в высоких узких окнах беспорядка веяло все той же беззаботной жизнью богемы. Впрочем, грязи было все-таки слишком много. Словно окончательно утверждая богемную атмосферу этого обиталища, над облезлым беккеровским роялем висел портрет Рембо, сделанный в карандаше каким-то любителем.
— А, ты с золотопогонником. Я и за… — Конец фразы увяз в тяжелом мокром кашле. Человек, полулежащий в качалке в углу, образованном ведущей наверх некрашеной лестницей, поднес ко рту платок. — Я и забыл. — Эсер впился в Сережу цепким, внимательным взглядом. Очень худой, лет тридцати на вид, одетый, несмотря на жару, в широкую цигейковую душегрейку, с всклокоченной копной черных вьющихся волос, с хищновато резкими чертами лица и неестественным румянцем на впалых щеках, он выглядел очень больным. — Что ж, составим знакомство. Марат.