зупречная короткая стрижка темных волос. Безупречный вид был придан и маленьким усикам над губой, приоткрывшей в улыбке ослепительные зубы. Казалось, офицерик и смеялся одновременно над своей свежеиспеченностью, и рисовался ею.
— Работаете в Иностранной литературе?
— Да.
— А кто на этом портрете, гражданка Белоземельцева? — с ненавистью спросила Дина, появившаяся за спиной Олега.
Женщина не ответила.
Ананьев, повернувшийся на Динин вопрос, усмехнулся, встретившись взглядом со смеющимися глазами офицера на портрете.
— Ого! Как тебе это, Абардышев? Олег повернулся к Белоземельцевой.
— Будьте любезны ответить, кто это.
— Это мой внук Вадим, выпускник Царскосельской гимназии.
— И на нем, надо полагать, здесь как раз форма Царскосельской гимназии? — с закипающим тихим бешенством спросил Олька.
— Я полагаю, что Вы сами понимаете, какая на нем форма.
— Где он?
— Вероятно, на фронте.
— Что Вам сейчас о нем известно?
— Я уже давно ничего не знаю о моем внуке.
— Так. Приступайте к обыску! — кивнул Олька.
38
«Я не могу больше. Я не могу больше ждать».
Собственно, почему ждать? Почему все тело, все мышцы натянуты, как канат… Надо расслабиться… Хоть немного. Что со мной творится, в конце концов?
Сережа начал растирать затекшую от неудобного положения ногу.
На антресолях было пыльно: через мутное, непрозрачное от грязи окно лился тусклый свет белой ночи. Лестничная площадка перед дверью, на которую выходило внутреннее незастекленное оконце, не была через него видна, но Сережа и без этого знал, что на днях доставленный из румынского посольства пулемет установлен как раз так, чтобы все пространство перед дверью попадало в поле обстрела.
«Уходить только в случае провала квартиры, но и в этом случае не уходить без боя», — снова прозвучал в ушах приказ Некрасова.
Преимущества старого дома, видимо, одного из первых квартирных домов, были налицо. К кухне примыкало нечто вроде узкой шахты — вероятнее всего, это был какой-то хозяйственный подъемник. В крайнем случае по его тросам спустятся после перестрелки Юрий с Тутти, Борис и Владимир. Некрасов и Казаров держат подъезд дома на прицеле второго пулемета. Им легче, они сейчас знают, насколько близко враги, — еще не подъехали к дому или вошли уже в подъезд. Стенич занимает позицию у черного хода.
Но Сережа уйдет не через подъемник, выходящий в подвал, смежный с подвалом соседнего дома. Он уйдет последним, когда пулемет у окна замолчит и перестрелка у черного хода прекратится, когда кончатся патроны и дверь под ним упадет, — он уйдет через антресоль на чердак и оттуда спустится в пустую и разоренную квартиру в соседнем подъезде. Там можно переждать.
Неожиданно стало легче: нечеловеческая стянутость мышц ушла — наверное, потому, что внимание переключилось с нее на занывшую ногу.
39
«Белоземельцев… Где-то я слышал уже эту фамилию… С чем-то она явно связана… Может быть, с данными последних допросов?» — думал Олька, перебирая письма в вытащенном из шкафика узком длинном ящичке, специально предназначенном для хранения писем. Обыск в этой квартире Олька решил провести более тщательно, несмотря на спешность проводимой операции: в более чем подозрительной квартире белого офицера могли оказаться бумаги, которые, если не обнаружить их сейчас, дожидаться следующего визита не станут. Олька решил на свой страх и риск задержаться: впрочем, половину рабочих — десять человек — он отправил вместе с Ивченко и Ананьевым проверить две квартиры на втором этаже — дом был трехэтажным.
— Что это?
— Письма моего покойного мужа из Харбина… — Белоземельцева уже не стояла, а сидела в узком темном кресле с высокой спинкой.
— Это?
— Пекинские письма моего сына. Далее — его же из Порт-Артура, где он был тогда военным корреспондентом.
— Кто Ваш сын?
— Географ, как и покойный муж.
— Где он находится сейчас?
— Мой сын, как и мои остальные близкие родственники, кроме моего внука Вадима, находятся сейчас в Париже, где, в силу некоторых семейных обстоятельств, их застала революция.
— Если, как Вы утверждаете, все Ваши родственники, кроме внука, о котором Вы якобы не имеете известий, действительно находятся в Париже, то почему Вы не обратились во французское посольство относительно перемены подданства?
— Вряд ли я смогу Вам это объяснить, молодой человек.
— Это?
— Письма моей внучки из Екатерининского института.
Последняя в ящике стопка писем была обернута в шелковистую сиреневую бумагу (предыдущие пачки были просто перевязаны ленточками). Взглянув на сделанную карандашом поперек пачки надпись — быстрым неженским почерком, Олька почувствовал, что бледнеет.
«Письма С. Ржевского».
— Это?
— Бумаги, оставленные мне на хранение моим внуком, — Олька заметил, что на этот раз Белоземельцева явно справляется с волнением, но по-своему истолковал его причину. Впрочем, волнение, овладело и им самим.
«Так ведь Белоземельцев, Вадик Белоземельцев и был тем самым Сережкиным приятелем, к которому я его отчаянно ревновал в гимназии!»
Поспешно полуразвернув-полуразорвав бумагу, Олька едва удержал посыпавшиеся было на пол свернутые листы бумаги без конвертов. Этих свернутых листов разного цвета и формата было очень много. Один из них, упавший на пол, Олька поднял и развернул…
Листок был покрыт во всю длину чем-то, с первого взгляда напоминающим полоски странных узоров. Что-то наподобие соединенных букв глаголицы. Таким же узором были мелко исписаны и остальные листки.
«Шифровка».
— Я боюсь, что разговор о местопребывании Вашего внука нам придется перенести в другое место.
Женщина не ответила.
— Товарищ Абардышев! Этаж проверен — оружия не обнаружено.
— Ладно. Сейчас займемся третьим — долго провозились… Ивченко! Берешь двоих, нет, на всякий случай пятерых, и остаешься здесь, пока не придет машина. Глаз не спускать, уразумела? Идем дальше, товарищи!
Олег быстрой, пожалуй — нарочито энергичной походкой, не оборачиваясь, вышел из комнаты. Ему не очень хотелось оборачиваться.
40
По возне и нечетким голосам, кажется, бесконечно давно доносящимся с нижней площадки, а кроме того, по бог весть когда ставшему инстинктивным ощущению приближения врага, Сережа понял, что опасность уже воплотилась в свое физическое обличье.
Обтянутые перчаткой пальцы, лежавшие на гашетке, уже не тряслись в нервной дрожи. Напряжение исчезло, Сереже показалось, что разум его словно растворяется в теле — разум переходил, входил в тело, становящееся тонко-послушным и ощутимым целиком, наполняющееся какой-то расчетливой силой…
«Наверное, как раз об этом и писал Ницше», — подумал он, когда многочисленные шаги приблизились. Уже несколько часов вглядывающийся в темноту подъезда Сережа смог различить нечто вроде заполняющего лестницу черного теста, движение которого сопровождалось гулким топотом: в этом было что-то жутковатое.
Плотный сгусток черноты, отделившийся от всей массы, принял форму человеческой фигуры.
— Тьфу ты, только кошек давить в такой темноте, — произнес, казалось, совсем близко чем-то неуловимо знакомый голос. В то же мгновение сделалось ясно, что надвигающаяся чернота — это не мистическое чудовище кошмара, а вооруженные люди, неразличимые из-за темноты. Всего-навсего люди.
Раздались громкие, бьющие по барабанным перепонкам удары в дверь.
— Нет никого, что ли? — спросил голос, явно принадлежащий человеку, привыкшему работать в шуме: это тоже было слишком громко.
— Подождем… нынче сразу не отворяют, да и час не очень для визитов…
«Неужели — Олька? Ну и сталкивает же нас…» Удары… Молчание… Молчание, полное невидимой, дышащей массы тел.
— Может — дверь выломать? У черного хода стоят — никто не уйдет.
— Погоди, успеем.
Сережа с недоумением поймал себя на том, что ему хочется, чтобы дверь начали ломать, хочется начать стрелять… что, более того, ему страшно сейчас представить, что все может еще обойтись, что стрельбы, криков, ухода через чердак может и не получиться…
«Господи, Господи, Господи, сделай что-нибудь! Сделай что-нибудь. Господи, иначе я начну сейчас стрелять! Я не могу больше. Господи, я сейчас начну стрелять и не смогу удержать себя?» — беззвучно шевелились Сережины губы.
— А дверь-то заколочена!
— Точно… доски! Из-за этой чертовой темноты столько времени зря потратили…
— Может, все-таки выломать?
— За каким…! Пошли к другой квартире…
— А там и смотреть нечего — загажено и пусто, как в нижней, только дверь держится…
— Ну и ладно, к шутам! Тем лучше. Пятнадцать домов еще прочесать до утра! — Последнюю фразу Олька (а это без сомнения был Олька) произнес, уже явно спускаясь по лестнице. Снова начался топот…
— Махры не будет разжиться?
— Утром еще вышла: быстро идет, падла, не то что хороший-то табачок…
— …А верно комиссар сказал — до утра и есть… Много этак завтрова наработаешь…
Последние шаги стихли внизу: опустилась режущая, невыносимая тишина.
Машинально подчиняясь инструкциям Некрасова, Сережа выждал еще около получаса: шаги не возвращались. Он с трудом, будто таща на себе пуд свинца, поднялся и начал медленно спускаться с антресолей. Каждый шаг стоил невероятных усилий: тело отказывалось слушаться, оно мстило за то, что вызванные откуда-то из глубин организма силы не были использованы. Ища выхода, эти силы обернулись теперь против своего хозяина.
41
— Цифры внушительные. — Петерс, сидящий на краю письменного стола, снова заглянул в ремингтонированный листок.
«Всего изъято: винтовок — 6 626, патронов — 14 895, револьверов — 644… пулеметов… бомб… пироксилиновых шашек…»
Список был длинным.
— Ладно… — зампред отложил бумагу. — С посольствами ясно. Теперь о бумагах, что, ты говорил, у тебя?