«Если не повиснем раньше на фонарях Александровской», — подумал Олька, вспоминая слова Блюмкина… Они, эти очень даже пригодные в дело ребятишки, которых немного поднатаскать с оружием и хоть сейчас уже поручай им что угодно, даже представить себе не могли, как близко подступил сейчас фронт. То, что фронт подступил близко, знал весь город, застывший в напряженном ожидании. Но о падении фортов, о реальной границе знали те, кто держал ее между двумя огнями, знал ЦИК, где, позабыв свои счеты, Зиновьев и Сталин непрерывно запрашивали Москву о подкреплении, знала Москва, знали конспиративные квартиры, ожидающие приближения фронта к заветной черте, той, которая будет сигналом для ответа изнутри, знала ЧК, знал Олька Абардышев.
43
Толкнув массивную высокую дверь, Сережа очутился в обычном гимназическом вестибюле, обычном настолько, что, забывшись на миг, он по восьмилетней привычке потянулся расстегивать шинель, но, обнаружив вместо нее пуговицы куртки, опомнился и улыбнулся. Гардероб действительно работал: старик с осанкой швейцара (вероятно, это и был прежний швейцар гимназии) с недовольным лицом читал за металлической сеткой номер «Пламени». Звонок, видимо, был только что: по лестнице еще гремели стремительные шаги, сверху доносился характерный школьный гам и хлопанье дверей.
— Звонок был, молодой человек, — с привычно грозным видом взглянув на Сережу поверх еженедельника, заметил гардеробщик.
«Неужели меня можно принять за школьника?» — подумал Сережа, почему-то ускорив шаги в ответ на замечание. Проходя мимо грязного, чудом сохранившегося зеркала, он невольно взглянул в него: в кепке и куртке с поднятым воротником по вестибюлю бежал долговязый из-за худобы подросток лет пятнадцати, от всего облика которого так и веяло чем-то невзрослым…
«И это — офицер штаба Его Высокопревосходительства…»
Мысли были веселыми и легкими. То, что должно было сейчас тяжелейшим грузом лежать на душе, вылетало, вышвыриваемое оттуда какой-то странной пружиной. Сейчас не надо было запрещать себе об этом думать: оно и без того почему-то не думалось.
— Эй ты! Звонок давно был?
— Давно ли, сказать не могу, но если верить грозному блюстителю здешнего порядка, то не безнадежно давно, — оборачиваясь, ответил Сережа.
Догнавший его на лестнице школьник густо покраснел. Это был подросток лет тринадцати-четырнадцати, впрочем, подросток скорее ближе уже к юноше, чем к ребенку: черты лица его уже проявились, и будущий взрослый человек проглядывал в этом нескладном высоком мальчике в брюках гольф и с детски тонкой шеей, торчавшей из воротника куртки.
— Извините, пожалуйста, мой тон — я со спины спутал Вас с одним соклассником… который попросту и не заслуживает иного, — неожиданно добавил он.
— Иного тона заслуживают даже те, с кем Вы не желаете иметь ничего общего, — ответил Сережа. — А иначе Вы становитесь с ними на одну доску.
— Да, Вы правы, — произнес мальчик так, словно в том, что они так явно выдавали себя друг другу, не было решительным образом ничего странного.
— А почему идут занятия — ведь уже середина июня?
— Не справились даже с этим учебным планом — учебный год продлен на июнь.
— Мне нужен ваш директор — Алексей Данилович.
— У него сейчас урок — как раз в нашей группе.
— Благодарю Вас.
— Вот наш класс — группа «7А».
— Я Вас задерживаю — бегите.
Когда мальчик, пробежав коридор, исчез за дверью класса, Сережа уселся на подоконник и, прижавшись лбом к холодному стеклу выходящего в невзрачный дворик окна блаженно ощутил себя выгнанным с урока за раскрытый томик Хаггарда на коленях.
44
— Извините, пожалуйста, Алексей Данилович, можно войти?
— Можно, но на Вас это не похоже, Борис. Садитесь.
Борис Ивлинский прошел через класс и сел на свое место — за вторую парту в ряду у окна, рядом с черноволосой Татой Ильиной.
— Итак, молодые люди, мы подошли с вами к закату династии Капетингов. На период правления этой династии падают такие значительные исторические события, как начало крестовых походов, зарождение дипломатических связей между Русью и Францией, крах могущественного ордена тамплиеров…
Алексей Данилович легкой, несмотря не некоторую грузность фигуры, походкой прохаживался по классу, рассказывая с той интонацией невольного давления на слушателей, которая вырабатывается многолетней педагогической практикой. Борис Ивлинский с новым чувством следил за ним взглядом: значит, Алексей Данилович… а разве можно было сомневаться в этом! Но почему он даже тогда…
…После выстрела студента Леонида Каннегисера, прогремевшего на Александровской площади 30 августа минувшего года, тринадцатилетний Боря Ивлинский, на уроке истории (проходили Римскую империю) вызванный к доске, попеременно бледнея и краснея, с жаром рассказывал о смертоносном ударе Брута. Те ученики, за выражением лиц которых внимательно следил во время ответа Бориса Алексей Данилович, не обратили ни на что внимания: крепко прививаемые им категории мышления не включали эмоциональных ассоциаций такого рода. Непонятная горячность Явлинского в рассказе о каком-то несчастном Цезаре (провались он пропадом — кому он нужен!) была подсознательно воспринята ими как «буржуйские штучки» вроде аханья над дурацкими картинами давным-давно померших художников, рисовавших всяких там «святых», хотя никакого Бога нет, а все попы — паразиты, дурманящие народ опиумом, чтобы отвлекать от классовой борьбы. Вдумываться в эти «штучки» никому не приходило в голову.
Когда взволнованный, тяжело дышащий Борис сел за парту, из нее что-то выпало — видимо, от неловкого движения. Это была книга небольшого формата, обернутая в бумагу.
— Вы читали на уроке, Ивлинский.
— Нет, я не читал, Алексей Данилович! Она просто выпала из сумки… — удивленно ответил мальчик.
— В довершение ко всему Вы мне лжете. Ваш ответ, демонстрирующий прекрасное знание пройденного материала, к сожалению, не соответствует вашему недопустимому поведению. Зайдите ко мне сразу после уроков.
Прозвенел звонок, и под смешок довольных тем, что директор задаст задаваке Ивлинскому, Алексей Данилович вышел из класса.
— Вы меня вызывали, Алексей Данилович, — голос звучал подчеркнуто вежливо, а темно-карие открытые мальчишеские глаза смотрели на Алферова с неукротимой детской ненавистью.
— Присаживайтесь, Борис Прежде всего позвольте мне принести Вам извинения за несправедливое обвинение, которое я давеча вынужден был Вам предъявить.
Ненависть сменилась изумлением — на грани испуга.
— Вы извините меня?
— Д-да… конечно, Алексей Данилович… Но я… не понимаю.
— Надеюсь, что поймете. Именно поэтому мы разговариваем сейчас. Теперь ответьте — у Вас уже приготовлено какое-то оружие, не так ли?
— Да, «смитт и вессон». Старый, папин.
— Я не стану просить Вас отдать его мне. С меня довольно будет обещания, что Вы не станете осуществлять Вашего замысла.
— Я не могу дать такого слова, Алексей Данилович! — Мальчик гордо вскинул подбородок. — Я все продумал. Во все времена у всех жертвовавших собой людей были матери, бабушки, сестры — ведь в этом я не составляю исключения, не так ли? Значит, этот вопрос решен до меня. Я жалею только об одном — что Ленин в Москве. Каннегисер казнил Урицкого, пожертвовав собой. Я убью Зиновьева. Вслед за мной кто-нибудь убьет Троцкого. Ведь для того чтобы обессилить гидру, ее необходимо обезглавить! Это мне слишком ясно, чтобы я мог думать о тех, кто мне дорог, об их горе.
— Вы не все обдумали, Борис. Обезглавить гидру — это действительно самый надежный способ ее обессилить, Вы правы. Вы думаете, что я буду говорить Вам о том, что Вы слишком молоды, чтобы жертвовать собой? Нет. Алтарь освобождения отечества многократно принимал как жертву жизни даже более юные, чем Ваша.. Вы думаете не о славе для себя, а о горе, которое решились причинить родным, — это также хорошо говорит о Вас. И тем не менее я повторю свою просьбу: обещайте, что оставите Ваш замысел.
— Я не понимаю Вас! Алексей Данилович, я Вас совсем не понимаю!
— Мы имеем сейчас возможность отрубить гидре головы, Борис. Но мы не имеем на это морального права
— Отчего?
— Оттого, что за каждую голову гидры мы заплатим не своими головами, точнее — не только своими головами, а десятками тысяч жизней других людей — детей, стариков, женщин… Сотни семей белых офицеров находятся сейчас в Москве и Петрограде. Имеем ли мы право платить за жизнь Зиновьева, Ленина или Сталина детскими жизнями, отвечайте, Борис! Я, кажется, познакомил Вас в курсе античной истории с понятием «заложники»… Для такого количества заложников не может хватить тюрем, да тюрьмы и не нужны. Отвечайте, Борис, имеем ли мы это право?
— Нет. Но наверное ли это так?
— Обещайте мне, что Вы оставите свой план до тех пор, покуда не убедитесь, что я не прав, — то есть если за смертью Урицкого не последует массовых убийств.
— Обещаю, Алексей Данилович.
А потом началось воплощение фантастического невозможного кошмара…
…Шептались о последовавших за покушением на Ленина жутковатых шествиях по Москве людей, одетых в черную кожу с головы до ног. Люди несли черные шесты с черными полотнищами, на которых кроваво красными буквами горело слово «террор»… Это было заглавием из чудовищных страниц истории Октябрьского переворота…
«ТЕРРОР».
«КРАСНЫЙ МАССОВЫЙ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ТЕРРОР».
ЛЕНИН ПИСАЛ В ТЕ ДНИ ЗИНОВЬЕВУ:
«ТОЛЬКО СЕГОДНЯ МЫ УСЛЫШАЛИ В ЦК, ЧТО В ПИТЕРЕ РАБОЧИЕ ХОТЕЛИ ОТВЕТИТЬ НА УБИЙСТВО ВОЛОДАРСКОГО МАССОВЫМ ТЕРРОРОМ И ЧТО ВЫ (НЕ ВЫ ЛИЧНО, А ПИТЕРСКИЕ ЦЕКИСТЫ ИЛИ ПЕКИСТЫ) УДЕРЖАЛИ.
ПРОТЕСТУЮ РЕШИТЕЛЬНО!
МЫ КОМПРОМЕТИРУЕМ СЕБЯ: ГЮЗИМ ДАЖЕ В РЕЗОЛЮЦИЯХ СОВДЕПА МАССОВЫМ ТЕРРОРОМ, А КОГДА ДОХОДИТ АО ДЕЛА, ТОРМОЗИМ РЕВОЛЮЦИОННУЮ ИНИЦИАТИВУ МАСС ВПОЛНЕ ПРАВИЛЬНУЮ. ЭТО НЕ-ВОЗ-МОЖ-НО!
ТЕРРОРИСТЫ БУДУТ СЧИТАТЬ НАС ТРЯПКАМИ, ВРЕМЯ АРХИ ВОЕННОЕ. НАДО ПООЩРЯТЬ ЭНЕРГИЮ И МАССОВИДНОСТЬ ТЕРРОРА, ОСОБЕННО В ПИТЕРЕ, ПРИМЕР КОЕГО РЕШАЕТ»