оболочка и бессмертная душа И есть вечность, ослепительный занавес которой раздвигается сейчас перед нами. Есть устремленность к Мировой Душе, благость которой касается каждого из бедных детей земли, даже тех, которые воображают сейчас, что решают нашу судьбу, и которых я отнюдь не прочь позлить завтра, или когда они там соберутся нас расстреливать… А нам надлежит собираться в путь, и благословение Господне да будет с нами.
— Николай Степанович, Вы… — Женя вскинул подбородок и ушел продолжительным черным взглядом в серо-стальные глаза Гумилева. — Вы даже больше своих стихов.
54
Еще на пятые сутки в общей камере установилось нечто наподобие ночного дежурства Дежурили по двое — час, затем будили следующую пару — и так до утра. Сменяясь, дежурные передавали друг другу общий запас импровизированных бинтов, надобность в которых могла возникнуть ежеминутно. В этот раз, когда за лязгом запора тело вновь прибывшего тяжело растянулось на полу, дежурили Орловский и Гумилев. Пока Николай Степанович поспешно разжигал самодельную коптилку, Орловский приподнял новичка за плечи и устроил голову у себя на коленях.
— Господи, мальчишка… Не из Ваших?
— Кажется, пару раз я его видел среди своих, но имени не знаю… Вы слышите нас?
Глаза невидяще скользнули по склонившимся лицам Орловского, Гумилева и уже подбежавшего к ним Владимира Таганцева. Заботливые руки расстегивали одежду, выискивая повреждения, мягко скользнули по телу. Кто-то уже смачивал в жестянке с водой носовой платок.
Подошедший вслед за Таганцевым Женя резко, всем телом вздрогнул: жестковатые темно-русые волосы, слипшиеся в крови на высоком правильной формы лбу, были так же знакомы, как и запекшиеся губы, временами пропускающие негромкий стон… Не может быть!! Это — сцена двухлетней давности! Это — бред, чудовищный, больной бред! Ведь он — в Париже! В следующее мгновение Женя узнал мальчика, дежурившего когда-то под окнами квартиры Шелтона.
— Кости целы, хотя били здорово. А это еще что такое? — Таганцев нагнулся и поднял какой-то небольшой предмет, вывалившийся из куртки молодого человека.
Это была маленькая, изрядно обгрызанная и покрытая чернильными пятнами школьная линейка. Женя разглядел старательно выведенную букву «Т» и начало второй, скрытой под кляксой, буквы инициала.
— Такие вещи не хранят просто так. Надо сохранить, пока он не очнулся.
— Пока идет не к этому: его сильно лихорадит, очень сильно, он скоро начнет бредить.
55
«А все-таки странно, что меня опять тащат на допрос — я рассчитывал, что отбил у них охоту со мной возиться», — подумал Женя, переступая порог знакомого обшарпанного кабинета.
Петерс был не один: он стоял у письменного стола, с какой-то с трудом подавляемой суетливостью показывая разложенные бумаги сидящему за ним человеку.
— Так что — сами видите…
— Благодарю Вас, Яков Христофорович, — холодно произнес сидящий за столом, поднимая глаза на Женю. — Это — на допрос?
Женя, по многолетней защитной привычке рассеивая взгляд, встретился глазами с незнакомцем, который представлял собой распространенный тип комиссара: впалые щеки, острая бородка, старая застиранная гимнастерка… Впрочем, впечатление это было мимолетным Смотревшие на Женю глаза были глазами рыбы: это был мертвящий, студенисто-черный, холодно выжидающий взгляд — от столкновения с ним становилось неприятно беспокойно. Руки казались вялыми и безвольными. От этого человека вообще исходило непонятное ощущение скрипучего деревянного каркаса, который держит что-то очень желеобразное, холодное и вялое.
Незнакомец почти сразу перевел взгляд в бумаги.
— Это — Чернецкой, Вы утром интересовались…
— Ах да… Можно его досье? Благодарю. Так… Садитесь, Чернецкой… Г-м… девятьсот первый год, февраль… бывший дворянин, офицер, данных о семье не имеется…
Петерс с удивлением отметил, что молодому человеку, казалось, изменило спокойствие.
— Нам хотелось бы дать Вам последнюю возможность спасти свою жизнь.
— Оставьте меня в покое! Я не желаю с вами разговаривать.
…Откуда так неожиданно взялся этот вызывающе грубый тон вместо прежнего иронически-вежливого? Взгляд волком, исподлобья. Тогда еще, может быть, и возможно что-то выжать — значит, нервы сдали. Значит — притомился, голубчик. Значит — это великолепное безразличие к смерти было всего-навсего игрой, хорошей, убедительной, но все же игрой, на которую больше не хватает сил… Да на самом-то деле что он, не человек, что ли?
— Я Вас больше не задерживаю, Яков Христофорович.
Петерс вышел, прихватив какую-то папку со стола. Дверь закрылась. Женя облегченно вздохнул и уселся поудобнее.
— Надеюсь, я не скомпрометировал Вас перед этим болваном? — с легкой насмешливостью спросил он.
— Это вполне в твоем духе, Евгений, — начинаешь с того, что пытаешься навязать мне одолжение. Недурно, мой мальчик. Но давай все же поздороваемся — я рад тебя видеть, — произнес собеседник, слегка обнимая Женю за плечи и с интересом вглядываясь в его лицо. — А надо сказать, что ты не очень изменился: я узнал бы тебя на улице, хотя и видел в последний раз семь лет назад — тебе не было четырнадцати.
— Мне было тринадцать.
— Но тем не менее ты был уже совершенно проявившейся личностью — потому ты и не очень изменился с тех пор, только, как принято говорить о детях, вырос и возмужал… — Собеседник улыбнулся. — Но так или иначе — мы встретились, и эта встреча не случайна
— Случайностей с оккультной точки зрения не бывает, — Женя рассмеялся. — Будьте столь любезны подать мне стакан воды — препогано себя чувствую.
— Мало кто может похвалиться самочувствием в твоем положении, — усмехнулся собеседник, подавая Жене стакан. — Однако же я предполагал, что наша встреча произойдет при подобных обстоятельствах.
— Я также не исключал такой возможности.
— Помнится, ты не переносишь запах плохого табака — но эти тебя устроят.
— «Ротмэнз»? Шлепнули очередного несчастного спекулянта? — Женя, откинувшись на спинку стула, с удовольствием затянулся папиросой с позолотой на мундштуке.
— С твоей стороны, мальчик мой, было бы глупостью этой возможности не предусмотреть, зная, что связываешься с демагогами-профессорами, которые пытаются делать политику чистыми руками… Надеюсь, теперь ты убедился, что для успеха нужна твердая рука.
— «Горячее сердце, холодная голова»? — Женя засмеялся снова. — Кстати, Вы это сами придумали? Уж очень претенциозно звучит — такое сказать впору дураку Луначарскому.
— Не валяй дурака, Евгений: положение очень серьезно. Я говорю не о твоем положении.
— Так о чьем же?
— О положении дел в стране: оно катастрофически тяжело — степень этой тяжести невозможно даже понять, играя в оловянные солдатики ПБО, организации несколько несерьезной…
— Доказывая вам, что ПБО — организация достаточно серьезная, я рискую… гм… чересчур наглядно продемонстрировать Петерсу Ваше умение вести допрос.
— Неужели ты думаешь, что я стал бы подлавливать тебя таким дешевым способом? — подавшись вперед, быстро спросил собеседник.
— Почему бы и нет, если я попался… — не сразу, отведя в сторону руку с папиросой и следя за рассеивающейся в воздухе струйкой дыма, нарочито медленно заговорил Женя. — Кстати, не так уж и дешево: ставка на страсть отечественной интеллигенции к полемике, в пылу каковой нередко отбрасывается всяческая осторожность… И потом — ловлю вас на слове: ПБО — несерьезна, а положение отчего-то катастрофично?
— Революция вызвала стихийный разгул сил. Его необходимо обуздывать: необходима законность, необходим порядок, иначе в тартарары полетит все… Ты не можешь представить себе, каких титанических усилий стоит держать в клетке этого зверя.
— Я должен понимать это как предложение переиграть? — с неожиданной фехтовальной быстротой бросил Женя, резко вскидывая подбородок.
— Как напоминание о том, что черная фигура не может долго играть за белых, — бесстрастно отчеканивая слова, произнес собеседник. — А черный ферзь тем более не может играть за белую пешку. Ведь ты, кстати, не станешь отрицать, что играешь роль белой пешки потому, что не можешь играть белым ферзем?
— Да, я действительно не могу, — задумчиво и негромко проговорил Женя, скорее рассуждая вслух, чем отвечая, и это не осталось не замеченным тем, кто сидел напротив него, по другую сторону стола с разбросанными бумагами. — И не смогу подняться выше белой пешки — потому, что мне все время приходится быть… ну, чем-то наподобие плотины, которая сдерживает огромный поток… И вся моя сила пока что уходит только на то, чтобы быть этой плотиной.
— А ведь это противоестественно. Само собой, еще и расточительно — тратить все силы души только на то, чтобы помешать самому себе быть собой, но главное, что это — противоестественно. Если бы решение, вызвавшее эту ситуацию, было верным, — возникла бы сама ситуация? Попробуй-ка честно ответить на этот вопрос, мальчик…
— Было время, когда этот вопрос заставлял меня лезть на стенку… — в голосе Жени прозвучала непритворная искренность: он как будто продолжал думать вслух, не замечая, что рассуждает не один. — Тогда мне казалось, что честный ответ неминуемо возвратит меня к тому, чего я бежал. А потом я все же смог на него ответить себе. Этого ответа я не хочу сейчас повторять Вам. Довольно того, что я все же остался в роли пешки.
— А не слишком ли унизительна для тебя эта бездарная тусклая роль?
Едва бросив эту неожиданно громко прозвучавшую фразу. Женин собеседник с досадой поморщился, поняв, что сделал неверный выпад: Женя вздрогнул, мгновенно очнувшись от своей задумчивости. На губах его заиграла пропавшая было улыбка.
— Унизившийся возвысится. Во всяком случае, других способов возвышения я не ищу.
— А ведь, исполняя роль пешки, ты бежишь ответственности.
— Пусть. Ответственность — это цена, которую приходится платить за силу, а обстоятельства нынче сложились так, что сила меня не очень-то прельщает. С чего я должен платить? — Женя высокомерно и холодно взглянул на собеседника.