— Огонь на два часа!.. Два пальца вправо от ворот!.. Все с брони, все с брони! Всем «коробочкам» влево и полный вперед! Прижаться к забору! К забору, к забору! — взревел Криницкий, загоняя в уши всех по сапожному шилу, как единственный зрячий пастух, направляя все стадо в ближайшую мертвую зону.
Пропала коробочка, все — пригнувшись к спине бэтээра, он как будто бы видел побег реактивной гранаты, с хищным трепетом пущенный прямо под днище «Ракиты», чуял, как насталенные гвозди «Утеса» прожигают броню одинокой, ошалело вертящейся, колесящей по кругу машины, добивают до мяса укрытых под бронею людей… Наконец соскочил со своей сковородки, привалился к бетонной стене, глянул в круглый, курящийся пылью пролом и, просунув в дыру автомат, задолбил по неистово частым зазубренным вспышкам в щелях штабелей, переступая по дуге и поворачиваясь корпусом, как маятник, каждый миг, каждый выстрел готовый откачнуться всем телом к стене, чтоб укрыть беззащитную голову. И отчетливо слышал, как пули наклевывают, ковыряют бетон то правую, то по левую руку, подбираясь к его амбразуре.
Отлипнув от забора и выглянув опять, увидел двух перебегающих меж штабелями несвоих и, забрав упреждение, ударил по ним длинной очередью, не давая обоим припасть на колено и выплюнуть остроносую брюкву из трубочки… прочертил по бетонному штабелю дымную борозду, видя, как один кошкою юркнул за плиты, а другой повалился со своею трубой, словно пьяный, утонул в закипевших клубах белой пыли… В тот же миг кто-то третий — или тот же второй — вдруг метнулся за штабелем вправо, присел, и Криницкий уже не успел обогнать хлесткий выхлест гранаты. Отшатнулся к стене, бережась от искавших его ознобленную голову пуль.
Все вокруг грохотало и лопалось: звонко били из задранных башенных пушек «бээмпэшки» и «бэтры», сквозь проломы в заборе, подобно Криницкому, заведенно долбили бойцы, похожие на горняков, вгрызавшихся в породу ручными пневматическими молотками, — и ни звонкого лая, ни визга, ни моторного рева одинокой машины, к которой они пробивались, в этом грохоте не было слышно.
— Резвый, Резвый! — крикнул он в гарнитуру. — Крыша правого цеха! «Дэшка», «дэшка-а-а»! Затыкай ее, блядь, не зайдем! Дай огня под нее!
Метрах в ста от него, далеко за забором, рассадисто грохнуло, сквозь кирпичные стены полыхнуло слепящее розоватое пламя, словно вырос и лопнул в закрытом объеме раскаленный чугунный пузырь, расколол взрывом стены, перекрытия, крышу — это Резвый, услышав Криницкого, саданул сквозь пролом из «Шмеля». Высоко над забором вскипело розоватое облако пыли и раскрошенного кирпича. Перепадом давления размозжило, расплющило хоронящихся там, за стенами, людей… Пересыпистый стрекот чужих за забором притих, и Криницкий, надсаживаясь, заорал:
— Пять человек за мной к воротам! Остальные — прикрыть!.. Дистанция — три метра! Пошли! Пошли! Пошли!..
Припустил вдоль забора, упал у ворот, слыша близкое, с сапом, дыхание подбегавших своих и всем телом, как губкой, вбирая обнимающий грохот: кто палит и откуда…
Перекатом рванулся в проем, хапнул глазоохватом грохочущее и колюче искрящее всё, повелительно крикнул:
— Заходим!
Подобравшись, вскочил, пробежал до столба метров пять и присел, поводя автоматным стволом, подметая, крестя им штабеля серых плит и далекие окна трехэтажного дома, в которых плясало, распускалось и гасло автоматное пламя. Прикрывал выгорающую «бээмпэшку» с распущенной гусеницей.
— А-а-а-а!.. — Трое «альфовцев» с «бэхи», беспорядочно сея последние пули, надрываясь и падая навзничь, тащили к воротам двоих своих раненых.
Криницкий рванулся на рев, вклещился в комбез одного, поволок, прикрываемый плотным автоматным огнем сквозь забор. «Шшиу! Тттиу! Вьють-вьють!» — ополченские очереди колупали щебенку, подбирались к ногам отползающих. Кто-то из прикрывавших бойцов за спиной вскрикнул заячьим голосом. Подхватили, тащили уже и его. «Ттиу! Ттиу! Вьють-вьють!» Пуля клюнула мертвый бетон в полуметре от окованной стужей башки, обсыпала Криницкого наждачной крошкой, заставила рвануться что есть силы, приставными шажками, семенящей пробежкой уволакивая за забор нескончаемо длинное, нестерпимо тяжелое тело… и, почуяв чудовищное облегчение, повалился на землю за бетонной плитой.
В проем шагнул боец с гранатометом — послал вовнутрь заряд, отпрянул, укрываясь за забором, — но Криницкий не слышал ни выстрела, ни разрыва вдали и как-то отстраненно удивлялся пугливому проворству собственных бойцов, все делавших как подожженные, в то время как он сам не мог пошевелить и пальцем.
— А! А!.. А-ы-ы-и-и-и!
Лицо бойца было один сплошной крик — Криницкий знал всех «альфовцев» в лицо, но не узнавал того, кого вытащил.
В него опять плеснулись стыд и омерзение к себе: загубил, четверых человек дал изжарить, да еще сколько раненых, не посчитал — кинул их, как баранов, на эти ворота… Где Численко-«Ракита»? Убит?.. Всех хотел положить мордой в пол, как в притоне, на маневрах с условным противником… Положил?! Вон кого положил, посмотри!.. Знал же ведь: невозможно жалеть сразу всех — и своих, и чужих… Он почуял себя окруженным, засосанным плотоядной трясиной, чем-то липким, как мебельный лак или жидкий гудрон… А какая бы мерзость его затопила, если б он сделал все по науке и смотрел бы сейчас не на этих больших, а на маленьких, страшных в навсегдашней своей неподвижности, в неестественно ранней своей успокоенности — и еще ведь посмотрит: куда ему деться?.. И облился густой, жгучей жалостью, что вот та, у забора, последняя пуля котелок ему не расколола, сразу вырвав сознание, чувства, опростав от способности видеть и все понимать, от удушливой необходимости подымать и вести за собою людей, посылать их туда за забор, убивать и сами быть убитыми… Пускай вон другие, Хроленко, Лихно, доживут свои сроки в почете, на заслуженных пенсиях, дачах, не принюхиваясь к перемазанным огородной землицей ладоням, а он так не может.
Но Криницкий был жив, и его невредимое сильное тело и вполне устоявший рассудок неутомимо продолжали делать безотложное: отводить от промзоны «коробочки» с ранеными, выдвигать на их место другие, как живые щиты, запрашивать «Каштана» и «Березу», дирижировать танками и самоходками и привязывать их к новым точкам, вызывать санитаров и буксир для второй БМП, остановленной метрах в семидесяти от позорных ворот.
Остро пахло сгоревшей росой огнемета, сладкой гарью форсированных дизелей, дерущей горло и глаза бетонной пылью, а сквозь всю эту сложную, ядовито-настырную вонь — бесконечно знакомым Криницкому смоляным потом страха, молодого мужицкого тела, которое не хочет умереть.
Ополченцы уже не стреляли: куда? — над промзоной висело багрово подсвеченное непроглядное облако пыли, да и пламя большого огнеметного взрыва сожгло им глаза: тоже ведь потеряли своих. У Криницкого — трое убитых и девять трехсотых, половину которых товарищи судорожно, с возрастающей будто бы злобой и обидой на их безответность выкликали оттуда, куда те погружались, — может быть, из беспамятства только, а может…
А за длинной извилистой линией плоских холмов тяжело, с низким рокотом и железным журчанием траков, ворочались танки, словно стадо огромных зверей уминало целинную землю под лежку.
— Товарищ полковник! «Гора» вызывает! — Белобрысый Костенко, моргая белесыми, словно заиндевелыми на морозе ресницами, протянул ему ларингофон.
— Ты що, «Дуб», совсем с дуба рухнул?! — всверлился Криницкому в череп дорвавшийся голос Лихно. — Ты що творишь, коммандос?! Що, в Рэмбо на старости лет поиграть потянуло?! Или ты смерти ищешь?! — пронзила догадка Лихно, и голос его раскалился в презрении. — Так ти давай кулю тодi собi в голову, чого ти людей на забiй потягнув?! Давай вже один помирай! Ты будешь приказ выполнять?! Або пiд трибунал зразу пiдеш?! Не чую вiдповiдi, «Дуб»!
— Оперативные решения я оставляю за собой, — безнадежно всадил он в ответную.
— Вогню давай, вогню! Не буде вогню через десять хвилин — нарiкай на себе! Доиграешься, «Дуб»! Ще пошкодуеш, що живий!..
Криницкий бросил гарнитуру на броню. Все двигалось само, без его на то воли. «Булаты» с тонким подвизгом всползали на холмы, представившись Криницкому отсвечивающими мертвой синевой железными соборами, в которых служат смерти. «Гвоздики» задирали тяжелые стволы с резными набалдашниками дульных тормозов; наводчики были готовы приникнуть к резиновым оглазьям панорам и увидеть сквозь линзы, дальномерные шкалы и прицельные стрелки зеленый, все равно что подводный, словно снящийся город… Вот он, взгляд с точки зрения Бога, естествоиспытателя, смотрящего на жизнь бактерий в микроскоп, с отчуждающего расстояния и как будто бы свыше. Невозможно поверить, почувствовать, что за теми вон плитами и кирпичными кладками — жизнь, усаженные в ряд на полке плюшевые звери послушно дожидаются своих утащенных родителями в подполы хозяев. Невозможно представить — и стало быть, панораму встряхнет, беловатая метка вонзится в квадратно глазеющий короб, и у многоквартирного дома тотчас вырастет дымное ухо, великана, слона, расплывется, распустит ленивые грязные космы.
Криницкий поднялся на холм. Если б у сепаров имелось достаточно тяжелого и дальнобойного оружия, то они бы и сами могли укрепиться на этих холмах, отрыть тут окопы, ходы сообщений и постараться уберечь свой город от огня. На восточной окраине неба занимался белесой полоскою день… Небо вздрогнуло как от пореза. Там, откуда рычал и катил на Криницкого бочку Лихно, заревело, заныло, загукало. Нарастающий стонущий вой и буравящий свист придавил, пронизал Кумачов и сомкнулся с кипящей частухой разрывов на западе города, где лепились друг к другу кирпичные домики частного сектора, окружая автобусный парк, он же штаб террористов, и примыкая к средней школе № 3.
Криницкий не видел протянувшихся по небу наискось вверх «ураганных» дорог, шаровых по ним молнийных просверков, но не мог не увидеть густого розоватого зарева, восходящего там, на закате, быстрее, чем солнце взойдет на востоке. Криницкий онемел, окостенел и вдруг где-то в самой сердечной глуби передернулся. То вечная частица смерти прошла сквозь него — в тот миг, как в городе убило первого не желающего воевать человека.