У него вмиг не стало коленей, локтей, живота, живущих на-особь, отдельных членов тела. Это было как в «Мире животных»: Лютов стал прорезиненным цельным куском и матерым медведем, добывающим рыбу в проточной воде. Автомат не мешал — помогал ему как балансир, становившийся противовесом, что тянул за собой в кувырок. Лютов вскакивал, словно подброшенный кочковатой землей, падал вновь со всего роста на бок и навзничь, перекатывался через голову и немедля вставал, словно врытый, с автоматом, упертым в плечо. В этом не было акробатической, цирковой красоты, зато какая-то единственная верность каждого движения, которая все туже сжимала в наблюдающих пружину понимания, что одним только преданным подражанием этому зверю и возможно спастись или хоть на немного продлить свою жизнь.
И уже было глупо, смешно и ненужно гадать, откуда появился в Кумачове этот человек — приехали ли он со специальным заданием Путина или по собственному произволу, — потому что возник в ту минуту, когда стал им нужен, как вожак табуну, как единственно верный образец для отливки, потому что не мог не явиться сейчас в этом месте земли, где плотность воздуха сравнялась с плотностью свинца, где человек уже наполовину выдавлен из своих прежних навыков, из своей старой шкуры, а новые еще не приобрел и не знает, откуда их взять.
Он как будто и не приехал, а соткался, склубился из гудящего воздуха и тревожного, горького духа пожарищ, вырос из-под земли, появился, как стаи одичавших собак и кричащие ржавыми голосами вороны, — дух войны и ее порождение, столь же старый и юный, как искусство убить человека.
— Как-то так, — хрипнул Лютов, поднявшись и совсем не стыдясь отдуваться. На лбу его мелко бисерилась испарина, все ж таки выдающая в нем человека из мяса. — А теперь уже вы себе требуху отбивайте. По десять человек. От ворот до ворот. На живот с перекатом — по звуку стрельбы. Приготовились… — И пошел с автоматом к противным воротам, у центрального круга приостановился и махнул им рукою: пошли!
Валек не понял про стрельбу, но пружина, которую Лютов завел в нем, по сигналу разжалась и толкнула его вслед за Петькой. Пробежал метров сорок, и тут долбанул автомат, по спине продирая морозом, — и Валек, выпуская цевье, рухнул так, что, казалось, повсюду полопалась кожа. От удара и вправду почуял себя несказанно живым, но желание было одно — не вставать. Пообещанный адреналин приварил его к месту, придавил обжигающе-вещим предчувствием, как войдет прямо в голову пуля, и Валек в первый раз за всю жизнь захотел вкорениться в утоптанную, неприступную землю, чтоб его не содрали, не срыли с нее, а потом уж услышал ненужную, лживую, поднимающую тишину.
Чугунную голову поднял: бегут… Рванул вслед за братом — и новая очередь вмиг тишину грызанула… упал, отбивая нутро, и словно бы вагу под ребра втолкнули, нажали, толкая Валька в перекат, как бревно. Опять тишина — и вскочил. Его захватило табунное чувство — бежать вслед за всеми, вбивать в себя воздух, как Петька. Он вроде бы и понимал на бегу, что все это — игры, «Зарница», но сердце его понимало другое: в меня стреляют и хотят убить.
Кидался на землю уже и со злобой на это слепое, пугливое мясо — казнить руки-ноги за подлое непослушание… И вдруг, в миг удара о землю, во всем его теле как будто бы вспыхнула яркая лампа, ну вроде как в футболе, когда точно знаешь, что забьешь. Явилась не только способность угадывать силу каждого звука и его близость к сердцу, но и даже способность предвидения.
Заикающийся перестук автомата стал уже без обмана пустым, холостым, не страшнее кнута, надо было ему подчиняться, и все, чтоб потом с той же ловкостью и простотой подчиняться уже настоящему, нераздельному с цвиканьем пуль. Валек не представлял, как это будет, как будет вести себя тело, когда пули станут клевать рядом с ним такую же голую, ровную землю, но он и жизни под землей не мог представить в свое время, а та оказалась возможна…
Вскочил, добежал. Петро, Бекбулатка, Степан Громозека стояли уже у ворот и отдыхивались, учащенно нося животами.
— Убит… убит… убит… — без наслаждения бросал всем Лютов по цепочке, словно ставил на каждом клеймо. — Коленки жалеем, животики. Как моржи перед прорубью мнемся. Вы б крестились еще каждый раз перед тем, как на брюхо.
— А вы холостыми стреляли? — спросил срывающимся голосом Ванюша.
— А ты перед тем, как упасть, специально пониже присаживался? Кого разбудить-то боялся? Больно будет, боялся? Больно будет — сюда. — Ткнул его пальцем в лоб, и Ванюша в испуге прижмурился…
Привыкшие ползать на всех четырех, наломавшие руку на Машке да на обушке молодые, матерые, пожилые шахтеры кабанами бежали по футбольному полю, валились, перекатывались, вскакивали, бряцая железом и путаясь в автоматных ремнях, сворачивались калачами, кувыркались, отбивали бока, требуху… Разбитые на тройки, учились прикрывать перебегающих воображаемым огнем. Несуразные, жалкие, даже прямо страдающие, точно крупные дикие звери, которых взяли в цирк и погоняют длинными хлыстами, заставляя вертеться юлой, танцевать, люди делали все на угрюмом серьезе, выколачивали из себя свои прежние навыки, сущность, разбивали о землю свою мускульную глухоту, выворачивались, вылезали из хрустящего панциря опыта, даже прямо ломали себя, как невольно меняют направление роста молодые и даже матерые, неохватные в комле деревья, не могущие остановиться, не расти сквозь заборные прутья.
И, в несчитаный раз устремляясь вперед и бросаясь на ту же убитую землю, он, Валек, ясно чуял, как во внутренней тьме его тела прорываются новые русла и из этих разрывов брызжет пенистый сок и уже никуда не уходит — питает, наполняет кипящей живительной силой и дает ему новую меру упругости, резкости, быстроты безотчетного отклика. И это продолжалось, продолжалось — Лютов как бы месил и лепил их для ближайшего будущего, — и вдруг Валек услышал приближавшее свыше «клы-клы-клы», как будто бы вообще еще не звук, а всего лишь пульсацию, дрожь, словно воздух над ним был живым существом, что отчаянно вдруг напряглось в ожидании боли, пореза… Этот жертвенный трепет передался Вальку, чтобы тот, словно в лаве, не владея собой, закричал:
— Бойся! Бойся-а-а! С поля все! …! …! Уходи!
Все застыли, приваренные этим диким клокочущим криком к земле, — кто стоймя, кто лежмя, кто упав на колено, повернув изумленно-гадливые лица к нему, а в безумно-спокойных глазах неподвижного Лютова вздрогнула и пошла в догоняющий рост вера на слово, на его, Валька, крик. Напиталась растущим скрежещущим воем и вырвалась из раскрытого рта:
— Все направо! За корпус! Бегом!
И едва все рванули, как нарос до предельного напряжения свист, за бетонным забором по правую руку от них закипевшим фонтаном всплеснулась земля, лопнул звонкий разрыв, все подпрыгнуло, и бегущие ноги Валька провалились куда-то. Он споткнулся и падал, но чья-то рука на бегу зацепила его, и вместо земли вновь увидел пятнистые спины и гряду побеленных тополей впереди. Не успел сникнуть ветер, горячей волной опахнувший все тело, не успел звук разрыва растаять в ушах, как по правую руку рвануло еще раз, и ушибленно ахнула под ногами земля, вспухла бешеным облаком серая пыль, словно с крыши коробчатой городской АТС разом сбросили груду железного лома… и немедленно следом рвануло уже за спиной, словно эхо ударило в спину, и Валька замело за деревья настигшей волной гуттаперче-во плотного воздуха.
— Все ложись! — крикнул Лютов, рванув его книзу за шиворот, и Валек полетел на отвал комковатой земли, не увидев, попадали ли остальные. — За отвал! За отвал!..
Этот крик обрубило разрывом, все земля затряслась под Вальком, словно студень, и ему показалось, что он провалился в нее. Его то стискивало бешеными схватками, то выкидывало на-гора, как глушеную рыбу на поверхность воды. Он ослеп, голова распухала толчками, уж казалось, готовая лопнуть от тугой, садкой боли в ушах, но Валек продолжал слышать пятками, сердцем, всей кожей перемешанный с визгом нарастающий шорох снарядов, острый жалобный вопль разрываемой кровельной жести, грохот падающих до земли перекрытий и удары, удары, удары взбесившихся молотов, сотрясавших футбольное поле, где они, новобранцы, кувыркались всего полминуты назад.
Все тонуло в кипении черных разрывов, но сюда, прямо к ним, за отвал, за деревья, ничего еще страшного не прилетало. По спине, по рукам, прикрывавшим затылок, часто сыпало каменным крошевом, и Валек, не владея собой, передергивался с каждым новым разрывом и охлестом, а потом перестал, как будто перешел предел, до которого может бояться и трястись человек, и все его отбитое, расквашенное тело опрессовала туго-звонкая, как выстрел сваебойки, тишина.
Потом он почуял себя на коленях, возился на отвале по-собачьи, выкашливая ядовитый запах горелого чеснока и железа, новорожденно, недоумочно, подслеповато озирался, как будто бы силясь припомнить, зачем и кого тут должен искать. На бурых отвалах суглинка по обе стороны траншеи теплотрассы ворочались, вставали на колени, контуженно трясли чумазыми башками, ловили уплывающие головы ладонями живые-невредимые ребята: Степан Громозека, Негода, Володька Минёр… А Петька где, Петька?!
А слух возвращался рывками, как будто кто-то дергал у Валька в ушах испорченную молнию, пока наконец в них не впился надломленно-тонкий, с прерывистым подвизгом крик:
— А-и-и-и! А-и-и-и!..
Валек завертел головой как ошпаренный: кто так? Чугунного литья, квадратный Бекбулатка с открытым в крике ртом ощупывал себя, с гадливым изумлением смотрел на собственные черно-красные ладони — с лица его стесало дубленую коричневую кожу, шматок ее болтался под окровавленной скулой, — и Валек на секунду поверил, что из нутра такого сильного, большого человека мог тянуться такой детски жалобный, тоненький, прямо кроличий крик.
Кто-то сцапал Валька за плечо — Петька с дикими, как в садящейся лаве, глазами, прежний Петька, родной, сразу узнанный, за Валька испугавшийся: цел?! А вот если б сейчас и Валька… ну того… что бы было с Петром?