— Штаны ей, штаны, — приказал ему Лютов, рывком подымая безвольную бабу-бойца. — Стыдно, блин, неудобно.
Петро откликнулся заученным движением и немедля обжегся своей никуда не пропавшей сноровкой, задохнулся от боли в груди — точно так же возился с Полинкой и Толиком, когда совсем еще мальками были: спускал штанишки, юбочку поддергивал, на весу держал дочку в кустах — «пис-пис-пис»… ударяла журчащая струйка, и куриным бульончиком пахло, чистым, маленьким детским нутром… И едва не ударил бессильную, квелую бабу — в оголенный живот, в душу, в матку!
Подтянул кое-как, завязал. Потянули опять ее под руки. Ожила, ворохнулась, рванулась — повели, завернув кверху руки и заставив ее семенить в полуприседе… Вот уже и катушки — Валек с тем пришельцем.
— Наш он, наш! — выдыхает Валек. — Мизгирев! Мизгирев… Петя, слышишь?! Мизгире-о-ок! — придавил к себе голову улыбавшегося идиота. — Мы ж за партой одной с ним сидели! Ну Славки Вентилятора с теть Машей сын, не помнишь? Уехал, взлетел высоко — и вот опять на нас свалился, сам не верит! Опять кумачовские песни поет — другие уже не спасают…
Вот этот контуженный, что ли? Но тот уже не сильно Петьку занимал — нагнутая баба магнитила. Ведь вот же он, враг. То есть она. Петька будто бы вдруг осознал, что его потащила сюда не одна только ненависть, не потребность добраться, дотянуться руками до них, взять за горло, давить, размозжить, но еще и наивно-ребяческое любопытство к чужим, к добровольным убийцам, к украинским солдатам, половина которых говорила на русском. Огромное по силе, ненасытное желание понять, посмотреть им в глаза и спросить: «Вы зачем это всё? Вы зачем нас пришли убивать?» Но он ждал встречи с мужиком, таким, как Лютов, например, или Валек. А тут вдруг рычащая баба. Ослепила его голым задом.
Лица ее не было видно, а вглядываться недосуг. Лютов вел их с опаской, заставлял жаться к стенам, перебегать открытые участки. Да и что ее было разглядывать так-то? Обычная баба-мужик — типаж на «Марии-Глубокой» известный. Рукоятчица с табельным номером. Короткая стрижка, конечно. Натруженное жилистое мясо. И грудь — не ухватишься. Кормить не собирается — как выжгла. Военный человек. Сама полезла в пекло. Туда, где не то что по-женски — по-человечески нужду не справишь. Он слышал про снайперш в Чечне, но что там выдумка, что правда… Другое в сознании всплыло, с уроков, что ли, мужества, с советских, что ли, фильмов вкорененное: уж если женщина так рвется на войну, то, значит, все, война — священная. Зоя Космодемьянская, Зина Портнова. За Советскую Родину. За сожженные села. А эту что толкнуло? Какая-такая идея? Потребность в каком-таком заработке? Ведь знала, на что она шла. Откуда вдруг такое жертвенное мужество? И главное, вот этот ее крик, вмещающий такое омерзение, как будто они, ополченцы, ее опоганили, одним прикосновеньем замарали и уже никогда не отмоется. Откуда же такая сила ненависти? Или, может, то был всего-навсего крик безотчетного страха перед тем, что они, как ей думалось, сделают с нею, да еще и стыда за свой голый, обмоченный зад и за то, что так глупо попалась?.. Но еще и своих ведь окликала по рации — вызывала огонь на себя!..
Вот уже городская черта, вереница ослепших домов… окрик вдруг впереди: кто идет?! Кумачовские — кто! Каждый камень ощупкой найдем, хоть глаза нам, Шалимовым, выколи. Вот и штаб — дом-столовая напротив проходной Жиркомбината. Маргарина запас стратегический — за неделю, наверное, город сожрет. Мешки с песком, ребята с автоматами. Любопытство в опухших, красных от недосыпа глазах. По ступенькам под землю. Мерклый свет электрический — генератор дает. Кафель желтый. Лепные балясины. Пироги здесь когда-то продавались с повидлом, ром-бабы, эклеры — позабытый вкус детства… На полу, на матрацах, на матах — бойцы. Автоматы под боком — словно дети с игрушками спят. Острый запах смолистого пота, несвежей одежды, набившейся бетонной пыли, горелого железа и земли — ядовито пахучий, нашатырно сгустившийся дух человека, что почти уже сделался зверем в насущных потребностях, не имея возможности мыться и чиститься.
Гуськом они втолкнулись в отдельную коробку — со штабными столами, диванами, креслами. Здесь были Рябовол и трое командиров, один из них чубатый и усатый, с мерлушковой кубанкой на коленях — наверное, казак из Антрацита.
— Ух ё-о-о! — только и выдохнул поднявший глаза Рябовол. — Вот это ты сходил, брат!.. А это кто?
— Приблудный.
Лютов обвалил безгласную наводчицу на стул и рылся в ее навороченной сложной разгрузке, выкладывая на стол бинокль из «Звездных войн», оптический прицел, аккумуляторы, пистолет, запасные обоймы к нему, гарнитуру…
А Петька в это время пялился на бабу. Короткие потные полосы неопределенного цвета, перепачканное черной пылью лицо с мужским крупным носом, крутым подбородком и тонко прорезанным ртом — не то чтобы с такой никто по доброй воле, но видно: несчастная баба, не выдалась в ту статную, точеную породу, что нашего брата влечет. Как будто одним топором и стамеской сработали, от бати больше взяли, чем от матери, голодное бабье нутро едва не в мужицкое тело вложили. Вот, видно, и озлилась на природу — и в форму себя, под присягу, под команду «ложись!» и ползи по-пластунски, уж если на спину не валят мужики. Стереть себя решила — о землю, о железо, — убить до конца все то женское внешнее, с чем природа ее подвела, обманула, а заодно все женское внутри. Хотя шут его знает. Тут, наверно, ни в ком уже красоты не отыщешь — вот под этой одеждой камуфляжной болотной, слоем грязи, земли, под гримасами страха или смертной усталости. Грудь-то вроде на месте. Не за то они с Лютовым просто хватались.
Не отрывая глаз от пленной, Петька сел. Казавшееся пропитым обветренное, серое лицо извивалось в бессмысленной пьяной ухмылке. Так улыбаются своей загубленной житухе давно обесстыдевшие запойные бабы над рюмкой. Плывущий взгляд осоловелых светлых глаз ничего не искал, ни на что не надеялся и придавал им всем прозрачность пустоты.
— Ну что, познакомимся, дамочка? — спросил Рябовол. — Фамилия, звание, должность? Общаться настроена?
Та посмотрела с пробивавшимся сквозь хмель усилием понять, что происходит и где она вообще, сощурилась, словно вдевала непослушную нитку в ушко — текучий взгляд вдруг заострился, постальнел, — и расплылась в улыбке преданной, приниженной готовности заговорить. Аж вся обмаслилась, аж прямо потекла… и вдруг, не ломая улыбки, запела:
— Горiла сосна, палала, пiд ней дiвчина стояла, русяву косу чесала… — изгально душевным, старательным голосом, дебильно кособоча стриженую голову и лаская их всех полоумно-счастливыми, как будто завлекавшими в свое безумие глазами. — Ой, коси, коси, ви моi, довго служили ви менi. Бiльше служить не будете, пiд бiлий вiнок пiдете… — И вот уже опять не песня, а нарастающий, как визг осколка в воздухе, бесовский вой сверлился изо рта: — Горiла шина та бензин, горiла шина та бензин, стрiляв здалека сучий сын…
Перебор был сегодня с концертами явно.
— Нда, давно тебя, видно, не драли, старуха, — протянул понимающе Лютов, когда в ней кончился самозавод и она так-таки замолчала. — Ты пой, пой — мы тут скучно живем, а ты вон как нас всех развлекаешь. Хочешь пой, хочешь вой — нам и так уж понятно: твое место в зверинце. Будешь в клетке сидеть под табличкой «через решетку не кормить». Нам от тебя, по сути, ничего другого и не надо. Разве что обменять на кого-нибудь из нормальных людей. Не выйдет обменять — в зверинце и состаришься и выйдешь на волю беззубой развалиной, с отвисшей грудью и отсохшими яичниками.
— Это что ж, пусть молчит? — надломившись в лице, шевельнулся чубатый казак с мерлушковой кубанкой на колене.
— А чего с нею делать прикажешь? Я лично баб не бью, — ответил Лютов с некоторым даже сожалением.
— А она наводить, значит, может?! На дома, на автобусы, на людей, на детей? — Дрогнул в ярости голос чубатого. — Да судить ее, суку, по законам военного времени! За одну ногу взять, за другую и порвать, как лягушку. Да людям отдать ее, людям! И пускай она им попоет!
— Слушай, друг, не спеши, — сказал ему Лютов с тоской. — Мы это много раз еще успеем — и уши, и носы отрезать друг у друга, и все остальное, чего люди обычно не режут… А ты, убогая, не скалься. Была бы ты мужик не только с виду — давно бы мне пела про свой добробат.
— Ой, страшно, — с презрением сцедила та сквозь зубы. — Ти катуй, рiж мене як завгодно — вiдпрацьовуй зарплату, служи своему богу Путiну. А то вiн тебе, пса, зворотно в Росiю не пустить, тут оставит здихати. З Росii ж приiхав, чоловiчок зелений, по говору чую. Ну?! З Росii?! Скажи! Скiльки вам таким платять? — Задымится, казалось, сейчас с перегреву — в непрерывном усилии приземлить немигающий лютовский взгляд.
— Ну а ты, стало быть, за идею? — Лютов не улыбался уже, а смотрел на нее с безнадежным гадливым сочувствием, как на трехногую собаку, перебегающую рельсы перед поездом. — За Украину-понадусю? Жанна д́ Арк ты у нас? Зоя Космодемьянская? Или кто тут у вас принял крестные муки за родину? Была ли такая вообще в вашей славной истории? Или, наоборот, только вы распинали и вешали?
— Чого тобi треба на нашiй землi? — прошипела она, словно Лютова вовсе не слышала.
— А наша земля везде, где лежат кости наших солдат, — сказал Лютов с тою усмешкою в голосе, какая одна могла погасить напыщенность вот этих митинговых слов. — Мой дед до Берлина по этой земле на брюхе дополз.
— I мои дiди теж. А кiстки моеi бабки лежать на Колимi! У вiчну мерзлоту вмурованi! — Побелели глаза доброволицы.
— Да нет, убогая, не в бабке твоей дело, — начал Лютов размеренно и как будто уже сам с собой. — Уж если смотреть на историю, то тут у каждого спина еще не зажила. Долго всех нас пороли — долго можно расчесывать. Всех своих заморенных и высланных родичей из земли выковыривать. Чеченам, русским, вам — долго бочку еще друг на друга катить. Я, знаешь ли, тоже бы мог и деда и бабку припомнить, вот только не знаю кому… Да и что вспоминать? Я ж не поэтому сюда пришел, а потому что потому. Просто нравится мне воевать. Я в мирной жизни плохо себя чувствую, то есть вообще как будто и не чувствую. И тебе просто нравится это. Людей убивать. Смешно смотреть сверху, как они под тобой копошатся и мечутся. А ты над ними сила, бог. Пока пописать не захочется, конечно, и до земли спускаться не придется. Жизнь тебя обделила — не русские, не шахтеры вот эти, кроты, и не с Марса пришельцы, а жизнь. Голодная ты, а от голода с человеком припадки случаются. Кто пипиську прох