Вот и было заведомо жалко своих небывалых подземных бойцов, их зубовного скрежета, пота, многодневных ползучих усилий, жалко так же, как тех легендарных надрессированных-подрывников с их будто бы всепонимающими умными глазами.
Лютов встал у бойницы в заборе, закурил, по привычке упрятал огонек в кулаке, смотрел в зияющую темнотою степь, над которой взлетали ракеты, и с усмешкою думал, как выглядит кумачовское «все» с точки зрения Бога. Сорок пять тысяч жизней в отпечатке огромной рифленой подошвы — или сколько осталось людей после долгой утечки всех, кто мог и хотел убежать? До войны пересыпанный лягушачьей икрой фонарей, хорошо различимых в ночи с самолетных небес, отпечаток теперь был затоплен густой чернотой, которая казалась бы и вовсе нежилой, когда бы не рдевшие угли пожаров. И если б можно было сверху навести на Кумачов сверхчуткий тепловизор, то стало бы видно остывшие, трупно синеющие городские окраины с огневыми вкраплениями ополченских позиций, а по центру, в надежной, не разбитой еще сердцевине, окольцованный и пожираемый трупным наплывом неподатливый желто-оранжевый сгусток тепла с истонченными щупальцами и размытыми протуберанцами жара, бледноватый, сомнительный, потому что великое множество жителей схоронились в подвалах и дрожат под землей.
День приходил, и солнце обнажало курящиеся пылью, замутненные дымами жилые массивы с крестами проспектов и ветками улиц, обглоданные взрывами панельные коробки, гряды устоявших, вереницы нетронутых, скрывающих свои ячеистые внутренности за бетонными и силикатными плитами, пробеленными или промазанными допотопным гудроном на стыках.
На севере от города — палаточное стойбище чужих, двух тысяч солдат ВСУ; в изрезанном вилюжинами балок, уже зазеленевшем ковыльном беспределье рокочут и ворочают их железные стада, с пережевывающим хрустом и скрежетом подбираются к городу, то и дело выплевывая огневые шары из коленчатых пушек, огневыми зубилами скалывая, пробивая бетонные плиты опорных домов, прорубая широкую просеку к центру. Там ребятам Егора приходится тяжко, и оттуда струится в больницу самый крупный и быстрый кровяной ручеек.
Извилистое русло рассекшей город с севера на юг крутобережной тихой речки магнитит своей глубиной и зовет на прорыв: невидимо сосредоточиться в сосновом непроглядье талалихинского парка, пошуметь на Изотовке, отвлекая укропов от своих главных сил, и утечь вереницей в ночи вдоль вот этой Рябинки на север, тем же ходом, которым он, Лютов, приполз в Кумачов. Но тот, кто дирижировал укропами на севере, туда их и затягивал, дальновидный, опасливый, бережливый вожак, того от них и ждал, любезно предложив им этот природный коридор на стыке своих батальонов.
Егор, как кобель в пахучую промежность течной суки, уперся носом в эту речку: «Нам сюда!» — и Лютов его едва оттащил. Он помнил, как выдавливали в Сунжу зафлаженного в Грозном Шамиля, щекотали волчиные ноздри будоражащим запахом верной свободы, и в конце концов тот побежал, чтоб оставить на девственно-чистом снегу стежку трупов и свою со слезами и рыком отгрызенную ногу в капкане.
Шоссе на восток простреливается наискось «гвоздиками» и «градами», и город уже второй месяц закупорен для подвоза оружия и продовольствия. Нет новых ПТУРСов, самоваров и гранат — ополченцы молчат, отвечают на пулеметного выстрела, трескотней автоматов и огнем РПГ. Выручают «утесы» и «дэшки» — разрывают бегущие украинские цепи, прожигают броню «бээмпэшек», подымая резучую бурю осколков внутри.
Единственный хлебозавод работает только в десятую долю своих мощностей; запасы муки, макаронных изделий и круп, доисторической тушенки, заготовленной еще на случай ядерной войны, стремительно, невосполнимо тают, распределяемые по протянутым рукам голодных стариков и матерей, по детсадовским кухням и котлам ополчения.
Одуряющий запах поджаренной на подсолнечном масле муки, только что испеченного хлеба, хруст и шорох сгружаемых крафт-мешков и пакетиков с гречкой, макаронами, сахаром возбуждали гражданских сильнее всего, оживляли их так же, как свист и раскатистый грохот обстрелов. В запыленных, как будто подернутых пеплом глазах загоралось какое-то дикое благоговение — так подходят к причастию фанатичные бабы, так собаки, застыв, ждут секунды, когда человек удосужиться бросить всей своре горячую кость… и, глядя в эти обожающие, преданные, уже какие-то потусторонние глаза, Лютов, как и любой ополченец, испытывал стыд и тоску, к которым добавлялось острое желание как следует отъесться самому. Он чувствовал возможность внутреннего бунта, народного восстания за еду: уходите, сдавайтесь — зачем нам такая республика? Лекарств, разумеется, тоже катастрофически недоставало: ни промедола для бойцов, ни стариковского валокордина даже. Это был еще не Ленинград, но блокаду необходимо было взламывать «вчера».
На западе от города — в холмистой и тоже рассеченной балками степи — еще одна масса машин и людей. Наверное, оттуда, с вышины, она представлялась единым многосуставчатым железным организмом, на пластинчатом панцире и в утробе которого паразитируют почти невидимые люди-муравьи, заставляя стальное чудовище ядовито фырчать и ворочаться, в остервенении скрести степную землю лапами, сокращаться, свиваться, прямиться, перетягивать длинное тело по грядинам пологих холмов, оставляя везде, где оно проползет, воняющий бензином и соляркой многоколейный гусеничный след.
Там палаточный город — с дымами, с решетчатыми блюдами параболических антенн, со своими стадами штабных, санитарных, банно-прачечных кунгов, с курящимися полевыми кухнями и водогрейными котлами, окруженный окопами, брустверами, капонирами, танками. А к юго-западу от этого палаточного города — батареи играющих нудную музыку «ураганов» и «градов»; только взглядом в бинокль и можно коснуться тех далеких пологих холмов, из которых ночью косо вверх протягиваются огневые дороги — вереницы свистящих и ноющих игловидных ракет с выкипающими ореолами розоватого пламени.
На холмах прямо против Изотовки — танки, тяжелые, спесивые «булаты» с отлизанными купольными башнями. Из-за этих холмов выползали приземистые «бээмпэшки», «бэтэры» с мятущимися желто-синими флагами, безустанно взлетали на взгорки, ныряли в промоины, разудало неся на своих плоских спинах колючие гроздья бойцов, словно свадебный поезд с женихами на выбор. Разворачивались в штурмовую лавину, брали полную скорость, загремев, как консервные банки, набитые гайками или гвоздями, тормозили, ссыпали десант, начинали лаять, долбить из своих тонких пушек. Приближались, росли в бесноватых клубах и густеющем мареве пыли, прикрывая броней и огнем семенящую следом пехоту.
А с высоты хлестали танки, забивая снаряды в руины Изотовки, в панельные пятиэтажки Сцепщиков, Ватутина, кипящими столбами взворачивая землю вдоль изорванных и перепаханных линий ополченских окопов. Порой и они, мастодонты, сползали с господствующей высоты и, влившись в штурмовое стадо, вели его на город, забирая предельную скорость и качая тяжелыми длинными пушками, выстраиваясь зигзагами, огромным треугольником, с жарким рыком и звоном выплевывая из своих долговязых стволов выкипающие огневые шары, разрывая тяжелую пылевую завесу желто-красными вспышками выстрелов, и казалось, никак и ничем уже не остановишь этих древних стремительных, беспощадных рептилий, словно даже ленивых в своей пробивающей мощи, подавляющей тяжести и быстроте.
Укропы раз восемь пытались вломиться в Изотовку таким бронетанковым клином и пройти погорелый поселок насквозь, до упора в кирпичную башню на Сцепщиков, и когда бы не два километра ровной, словно доска, голой степи, их слоны и пехота давно бы стояли на первой линии бесклыкой ополченской обороны, если не на второй. Оснащенные лазерными дальномерами чудища становились едва не слепыми на дистанции собственных дизельных выхлопов, в упор не видели снующих по окопах и улочкам Изотовки двуногих муравьев, не могли обогнать скоростные дымовые кудели «вампиров» и «мух» ни маневром, ни визгливым тугим разворотом своих круглых башен.
Это напоминало охоту первобытных на мамонта, разве что вместо каменных топоров и острог у бойцов ополчения были гранатометы. Ужаленный под башню прянувшим шмелем «Булат», словно и ничего не почуяв, не вздрогнув, вдруг окутывался ослепительным сварочным облаком. Удалось раскурочить два танка, достав до фугасов в укладке, и еще три подбить, после чего укропы начали работать по западным позициям издалека, не атакуя и не втягиваясь в улицы. Штурмовали Изотовку лишь своей живой силой под прикрытием неутомимо долбящих машин.
Штурмы чередовались с огневыми ударами гаубиц, чьи расчеты смотрели на город с неприступной Горбатой Могилы; на нее и пускал слюни Лютов. Одноэтажная Изотовка походила на индонезийскую или японскую рыбацкую деревню, по которой пронесся тайфун и прошелся ледник. Крыш почти не осталось, половина домов превратилась в навалы наподобие миниатюрных терриконов шахтерского края, где кирпич перемешан с отстрелявшимся колотым шифером, расщепленными брусьями, досками, железными каркасами перекалеченных кроватей, горелыми матрацами и прочим покойницким и беженским тряпьем. Окопы первой линии осыпались, оплыли, так что не разобрать, где вчерашний окоп, где воронка. Вся земля и асфальт были вспаханы, взвернуты вместе с домами, гаражами, сараями, огородными грядками, липами, яблонями, как будто исцарапаны когтями огромного неведомого зверя, исступленного сдиравшего с угольных и гранитных пластов черноземную шкуру, засеяны десятками неразорвавшихся разнокалиберных снарядов, неприметно торчащих над поверхностью острым своим оперением, как диковинные корнеплоды с железной ботвой. Через месяц, а может, всего две недели украинские танки пройдут вот по этому месиву, как по ровной степи.
Обойдя весь периметр, Лютов двинулся к цеху, где шахтеры готовились к спуску в туннель, но смотрел будто за спину — на незримый во мраке, коричневый днем неприступный двугорбый курган, хорошо различимый при ясной погоде за двумя грязно-белыми башнями шахтных копров.