Тем не менее нашлись среди них некоторые, которых я не смог убить и которые в дальнейшем оправдали свое существование, достойно пройдя испытание концом света. В общем, мнасаты явили собой жестокий пример, показав своими смертями, что в нашем случае все зависит не столько от чистого могущества, сколько от умения «жить по правде», то есть в согласии со своей природой. Те из них, кто жил в соответствии со своей сущностью, набирали силу, почти уравнивающую их с величайшими из нас, ниввахов. Те же, кто себя забывал, погибал, несмотря ни на какую прирожденную мощь.
Из этого можно извлечь и другой урок: жизни без смерти не существует. И даже среди богов есть победители и проигравшие. Те, кто ест, и те, кого едят. Лично я без зазрения совести убивал собратьев-бессмертных, но необходимость этого иногда повергала меня в грусть.
А четвертым божественным чином, если вы еще гадаете, были демоны. Но о них говорить бессмысленно.
Я громко всхрапнул, застонал и проснулся. Мне что-то снилось. Я успел подзабыть о снах, этом проклятии смертной плоти. Сны подарила людям Энефа, чтобы они еще и таким способом познавали себя и свою вселенную. Можно подумать, мало им было того, что они и так проводили изрядную часть жизней, лежа в бессознательном состоянии. К тому же очень немногие из них вообще усваивали уроки, а остальные, на мой взгляд, были напрасной тратой благодати творения. Для меня же это означало, что теперь всякий раз мне предстояло наслаждаться во сне такой вот «отрыжкой» разума. Всю жизнь мечтал.
Стояла глухая ночь, до рассвета было еще далеко. Хотя спал я лишь три-четыре часа, большей потребности в отдыхе я не испытывал, возможно, потому, что еще не до конца стал смертным. Я задумался о том, как убить несколько часов, пока не проснется Шахар и не придет меня снова развлекать.
Я встал и опять отправился бродить по дворцу, на сей раз не скрываясь. Слуги и стражники, которых я миновал, не произносили ни слова, но я спиной чувствовал их взгляды. А ведь одежда у меня была самая простецкая и лоб чистый. Вот бы знать, что им сказала обо мне Морад – или кто там сейчас ведал дворцовой охраной? В людских взглядах не ощущалось ни обожания, ни отвращения. Только любопытство и некоторая опаска.
Для начала я отправился на нижние уровни дворца, проведать Лестницу в никуда. Я был потрясен, обнаружив, что от нее действительно ничего не осталось.
Теперь здесь был открытый дворик. Три этажа широких полукруглых балконов обрамляли площадку, украшенную статуями и растениями в больших горшках. Зелень была подобрана такая, что не нуждалась в особом уходе. (По крайней мере, здесь больше не было пыли. Арамери наконец-то поняли, что не стоило держать нижнюю часть дворца в запустении, ибо тут могут таиться секреты.) Дворику недоставало намеренной беззаботности, сквозившей в окружающей архитектуре Неба. Осматривая края балконов, я видел, в какой спешке писцы их запечатывали: они были далеки от совершенства и не такие гладкие, какими следовало бы. Слуги разобрали завалы и мусор, но знаки беды оставались ясно видимыми – для знающего, как смотреть.
Я присел на корточки у края одного из балконов, держась за тонкое ограждение, и коснулся грубо обработанного день-камня, выстилавшего пол. В камне еще трепетали остатки эха… Нет, не звуки – те отголоски давно унеслись прочь, – а отзвуки события. Я прикрыл глаза и увидел то, чему когда-то стал свидетелем камень.
Лестница в никуда. И трое детей у ее подножия, взявшихся за руки… (Я мельком удивился, какой маленькой была тогда Шахар. Оказывается, я успел привыкнуть к ее более взрослому облику.) Я увидел, как улыбки на лицах смертных сменились тревогой, как их волосы и одежда взметнулись с такой силой, как будто на них налетел смерч. Они отчаянно завизжали, когда их ноги оторвались от пола, а потом их взметнуло в воздух, перевернув вверх тормашками. Лишь я не шелохнулся и стоял как вкопанный. А детей удерживали вблизи от пола лишь их сплетенные руки и то, что они вцепились в меня.
У меня же на лице было то еще выражение. Вялый полуоткрытый рот, рассеянный взгляд куда-то вдаль, слегка нахмуренный лоб и чуть склоненная набок голова. Я словно слышал нечто такое, чего остальным слышать было не дано, и это что-то полностью вынесло мне мозги.
А потом очертания моего тела расплылись, его прочертили белые линии. Рот открылся, камень под пальцами еле ощутимо дрогнул под взрывным напором силы, вырвавшейся из моего горла. Лестница в никуда разлетелась, подобно хрупкому стеклу, а за ней и весь день-камень вокруг, вверху и внизу. Детей спасло то, что освобожденная энергия ударила расширяющейся сферической волной. Они свалились на обломки, окровавленные и неподвижные. Однако сверху их засыпало не сильно.
А когда пыль улеглась, меня там больше не было. Я исчез.
Я отнял пальцы от каменной плиты и нахмурился. Потом обратился к смертному, который последние минут десять тихо стоял у меня за спиной.
– Что тебе?
Он подошел, распространяя волну знакомых запахов: книг, благовоний, флакончиков с разными веществами. Я догадался, кто он, еще до того, как он заговорил.
– Прошу меня простить, господь Сиэй. Я ни в коей мере не хотел побеспокоить тебя.
Я поднялся, отряхивая ладони, и смерил его взглядом. Передо мной стоял островитянин средних лет, седовато-рыжий, с угрюмым, морщинистым и плохо выбритым лицом. На лбу виднелась сигила чистокровного родства, но он не походил не только на Арамери, но и вообще на амнийца. К тому же от высокородных редко пахло усердным трудом. Значит, приемыш.
– Ты первый писец?
Он кивнул, явно разрываясь между восхищением и смущением. Наконец он отвесил мне неуклюжий поклон: недостаточно глубокий для истинного почтения, но и не тот пренебрежительный кивок, который подобал бы правоверному итемпану. Я рассмеялся, вспомнив невозмутимую и полную нюансов манеру поведения Вирейна. Потом посерьезнел, вспомнив, отчего Вирейн настолько в этом хорош.
– Прости меня, – повторил человек. – Однако слуги пустили новость, что ты вышел погулять по дворцу, и я подумал… словом, логично предположить, что ты придешь, так сказать, на место преступления.
– Хммм… – Я сунул руки в карманы, изо всех сил отгоняя смутное беспокойство, одолевающее меня рядом с этим человеком. Приходилось все время напоминать себе, что сейчас не старые времена и у него нет надо мной никакой власти. – Час уже поздний, первый писец. Или слишком ранний. Разве у вас, итемпанов, не принято хорошо высыпаться перед рассветными молитвами?
Он моргнул, и его удивление сменилось весельем.
– Принято, но я не итемпан, господь Сиэй. А я хотел повидаться с тобой, что подразумевает бодрствование допоздна. Так, по крайней мере, рекомендуют мои научные исследования. Ведь известно, кто вел ночной образ жизни, когда… – его уверенность в себе вновь дрогнула, – жил здесь.
Я хмуро смотрел на него.
– И как вышло, что ты не итемпан?
Все писцы были жрецами Итемпаса. Всякому, у кого имелся талант к магии, орден предлагал очень простой выбор: присоединяйся к ним или умри.
– Около… э-э-э… пятидесяти лет назад «Литария» подала в Благородное Собрание петицию о независимости от ордена Итемпаса. Так что теперь «Литария» – светская организация. Каждый писец имеет право чтить любого бога, или богов, по своему выбору. – Он помолчал и вновь улыбнулся. – Естественно, пока мы служим Арамери.
Я вновь смерил его взглядом и чуть приоткрыл рот, чтобы лучше ощутить его запах, но безуспешно.
– И какого же бога чтишь ты?
Уж точно не меня.
– Я чту всех богов. Но в том, что касается духовности, я предпочитаю молиться у алтарей наук и искусств.
И он сделал легкий извиняющийся жест, словно боялся задеть мои чувства, но я уже расплывался в улыбке.
– Так ты безбожник! – Я даже подбоченился от восторга. – Последнего из вас я встретил еще до Войны. Я думал, Арамери всех вас под корень вывели!
– Увы, равно как и верных всем прочим богам, господь Сиэй. – Я расхохотался, и это придало ему уверенности. – Сейчас среди простонародья всякие ереси прямо-таки в моде, хотя здесь, во дворце, конечно, приходится быть по-прежнему осмотрительным. Здесь имеет хождение даже особое вежливое слово, обозначающее таких, как я, – «приморталист».
– Язык сломаешь.
– Да, слово не самое удачное. Оно еще и обозначает что-то вроде «смертные превыше всего», то есть неточно и даже вовсе неправильно отражает нашу философию, но, как я уже сказал, бывают термины похуже. Мы, конечно, веруем в богов… – Он кивнул мне. – Но, как показало Отлучение, наша вера или неверие никак не влияет на благополучие богов, что влечет закономерный вопрос: а надо ли тратить столько сил на бесцельное служение? Не лучше ли свято уверовать в человечество и его удивительные способности? Уж нам-то точно не повредило бы немного преданности и дисциплины.
– Всем сердцем согласен! – сказал я. Если не ошибаюсь, в движение человекопочитания вовлечено и несколько моих родственников. Я, однако, на всякий случай решил не заострять на этом внимание. – А зовут тебя как?
Он вновь поклонился, на сей раз без неловкости:
– Шевир, господь Сиэй.
– Это Арамери я заставляю звать меня господом, – отмахнулся я. – Для тебя – просто Сиэй.
Он опять смутился:
– Ну, я…
– Арамери – это образ мышления. Я знал иных приемышей, которые прекрасно вписывались в семейство. Ты же, господин мой, совсем не того поля ягода. – Я улыбнулся, давая ему понять, что это, скорее, комплимент, и он успокоился. – Это Ремат рассказала тебе про меня?
– Госпожа Арамери сообщила мне о твоем… состоянии. Я и все мои люди, включая тех, что трудятся внизу, в городе, уже вникают в проблему, силясь отыскать причину, которая смогла вызвать такие перемены. Если мы что-то найдем, тотчас доложим правительнице Ремат.
– Спасибо, – поблагодарил я. Я не стал упоминать, что тем самым он отдавал на усмотрение Ремат, сообщать ли о причине мне. Возможно, он и сам об этом догадывался и просто намекал мне, кому принадлежит его верность. Смертным в первую очередь. – Восемь лет назад ты уже был здесь, в Небе?