и за два дня до кончины писал по-французски Екатерине II: «Если бы при мне был хоть один искусный человек, он спас бы меня; но, увы, я умираю вдали от вас…»
Сквозь слёзы на лице глядел Державин на грозовое, клубящееся дымными горами весеннее небо. Он привязался к Бибикову, полюбил его как отца – за мужество, твёрдый нрав и доброе сердце, за благоприветливость и безмерную заботу о подчинённых. Не стихи, а слова признательности приходили нестройною толпою:
Не показать моё искусство,
Я днесь теперь пишу стихи,
И рифм в печальном слоге нет здесь;
Но вздох, но знак, но чувство лишь
Того тебе благодаренья,
В моём что невместимо сердце,
Я здесь изобразить хочу.
Пускай о том и все узнают:
Я сделал мавзолей сим вечный
Из горьких слёз моих тебе.
После поражения под Татищевой Пугачёв бросился через Общий Сырт к селениям и заводам на реке Белой, но подполковник И. И. Михельсон понудил его вернуться к Яику. Тогда, овладев крепостью Магнитной, крестьянский царь перешёл через Уральские горы в киргизскую степь и взял несколько укреплений по Уйской линии. Однако 21 мая под крепостью Троицкая увеличившаяся до И–12 тысяч человек при 30 пушках пугачёвская армия была наголову разбита генералом де Колонгом. Как сообщал де Колонг, «сколько сам злодей ни усиливал свои отчаянные силы, разъезжая на подобие ветра, удержать и удерживать, однако, остался рассыпанным так, что вся толпа ево раздробилась на малые партии и в разные дороги принуждена обратиться в бег». Потеряв до четырёх тысяч только убитыми, три тысячи пленными и лишившись 28 пушек, Пугачёв на следующий день был настигнут Михельсоном и снова потерпел поражение. Он ушёл лишь с осьмью казаками и пропал из виду.
Принявший после кончины Бибикова воинскую команду и казанскую секретную комиссию, князь Щербатов ожидал, что теперь-то Пугачёв кинется к Узеням, и торопил Державина укрепить пикеты по обеим сторонам Волги, составить от Иргиза до Яика цепь из фузелерных рот и донских казаков. Снова тревожно стало на Средней Волге. После занятия Мансуровым Яицкого городка казаки, ушедшие в степи, подняли восстание среди оренбургских и ставропольских калмыков. Теперь уже Кречетников, недавно ещё издевавшийся над Державиным, посылал ему из Саратова одно письмо за другим, взывая о помощи.
Каратели расправлялись с захваченными повстанцами. В Оренбурге скопилось так много колодников, что из Казани выехала специальная комиссия во главе с Луниным и Мавриным. В Малыковке Державин с утра до ночи разбирал дела пленённых пугачёвцев. Серебряков привёз с Иргиза очередную партию несчастных. Иные облыгали друг друга, но большинство держалось твёрдо, удивляя гвардии поручика силою духа.
Серебряков ввёл очередного пленника – яицкого казака, заросшего до самых глаз чёрным волосом.
– Переветник его глупского величества… – тяжело глядя на пугачёвца, доложил он. – Допрошен на Иргизе. Очюнно врёт и сам не ведает что… Будешь говорить правду?
Охрак кровию был ему ответом.
– Это мелкая сошка… Распетлять и высечь простым кнутом. Кто там ещё?
– Злодей Мамаев. Был приближен к самому Пугачёву и творил с ним неслыханные дела.
Мамаев, тощий, борода с сивизной, был уже так замучен допросами, что совсем запутался в показаниях. Он еле держался на ногах, и от побоев в горнице его сгадило. Сперва он признался Державину, что служил у Пугачёва кабинетным секретарём, что вместе с ним они бежали из Казани и по дороге заезжали к игумену Филарету, что посылали в Санкт-Питербурх двух яицких казаков, желая извести императрицу я великого князя, а других – в Казань, чтоб отравить Бибикова…
– Вот, барин, какого я тебе изверга-то доставил… – улыбнулся всем своим страшным рябым лицом Серебряков. – Небось и меня за то, не хуже, наградою не обнесут.
Но, поняв, что бить его не будут, Мамаев тут же начал во всём отпираться.
– Ах, кровопивец! – завопил Серебряков. – Тебе сухим из воды всё одно не выйтить! Признавайся ино по-хорошему!
Державин поглядел на Мамаева, который был весь в синевах от побоев, ничего не сказал Серебрякову и вышел в соседнюю горницу. Там под стражею сидел старец Иов. Поручик уже дознался, что со своим товарищем Дюпиным он сам пришёл к бывшей под Яицким городком жене Пугачёва Устинье, объявил о своём поручении и открыл письмо к Симонову.
– Что, скитник, сибирки ожидаешь? Иди-ко замаливать грехи.
Вернувшись с Иовом, поручик грозно подступился к пленнику:
– Ну вот, ты показываешь, будто бы всё наврал на себя напрасно. А ведь вот это старец Филарет. Он сам говорит, что ты с Пугачёвым к нему приезжал. Так для чего ты меня обманываешь?
– Нет, я его не знаю!
– Как! Так вы не приезжали ко мне? – уставил на Мамаева хитрые свои очёса Иов. – Побойся бога! Лучше, дурак, скажи правду, так тебе ничего не будет.
– Виноват перед богом! – повалился в ноги Державину Мамаев. – Так и было! Мы с Пугачёвым приезжали к нему.
– Ну так врёшь, дурак! – рассмеялся поручик. – Теперь я вижу, что ты всё тут перепутал. А ведь я чуть не послал твоего вранья в Питербурх, а самого тебя не отправил в колодках в Казань! Сказывай, кем же ты был на самом деле в пугачёвской толпе?
– Писарем… – тихо выдавил Мамаев.
– Эх, Серебряков, плачет по тебе каторга! – отрывисто проговорил Державин. – Мало того, что ты грабительски народ грабил, так ещё пыткою понудил сего писаря на себя поклёп возвести!
– Делал токмо то, что всё, барин, делают, не боле, – мрачно прогудел Серебряков, поняв, что проиграл. – А ты погляди-ко лучше, как ваш брат над народом изгоняется. Истинно, кому насрано, а вам маслено!
Державин не ответил на дерзость. Он сорвал зло на Серебрякове, но оттого только, что чувствовал себя беспомощным вблизи другого, великого зла и несправедливости.
Вечером он писал казанскому губернатору фон Брандту: «Надобно остановить грабительство или, чтоб сказать яснее, беспрестанное взяточничество, которое почти совершенно истощает людей. В секретной инструкции, данной мне покойным Алексеем Ильичом, было между прочим предписано разузнавать образ мыслей населения. Сколько я мог приметить, это лихоимство производит наиболее ропота в жителях, потому что всякий, кто имеет с ними малейшее дело, грабит их. Это делает легковерную и неразумную чернь недовольною и, если сметь говорить откровенно, это всего более поддерживает язву, которая свирепствует в нашем отечестве».
Державин томился в бездействии, просил назначения у нового начальника, Павла Потёмкина, родственника фаворита. Тот ласково ободрял его: «За лишнее почитаю подтверждать вас, что труд ваш будет иметь должное воздаяние, вы известны, что её императорское величество прозорлива и милостива, а по мере и важности дел ваших, будучи посредником дел, не упущу я ничего предоставлять её величеству с достойной справедливостью». Так же благосклонны к поручику были князь Щербатов, генералы Голицын и Мансуров.
Меж тем события приняли внезапно совершенно неожиданный оборот: сызранский воевода Иванов сообщил Державину о разорении Казани. Пугачёв, разбитый, исчезнувший, вновь усилившись, устремился с уральских заводов к Каме и ворвался в Казань.
«Что с матушкой? – захолонуло сердце у Державина. – Жива ли? Не изведена ли собственной дворней?» Он только что получил из Саратова письмо Гасвицкого, который извещал между прочим о произошедшем в соседней с его имением деревне Пополутовой: после приезда туда двух казаков здешняя помещица по жалобе крестьян была высечена плетьми, причём «крестьяне все её били же», а затем казнили; троих её малолетних дочерей крестьяне забрали «на воспитание», а скот и пожитки поделили. Державин не мог знать того, что Фёкла Андреевна попала к Пугачёву в плен, пробыла короткое время в многотысячной толпе, которую он великим протяжением влёк за собой, и была спасена Михельсоном, поспевшим к Казани. Не только её городской дом, но и имения, как казанские, так и оренбургские, были разорены.
С объявлением Пугачёва под Казанью стеречь его на Иргизе и Узенях было вовсе бессмысленно. Решение пришло само собой. 13 июля 1774-го года жестокий пожар истребил Малыковку. Оставив с небольшою командою Серебрякова и Герасимова, Державин отъехал в Саратов.
В городском магистрате для обсуждения создавшегося положения собралось начальство штаб– и обер-офицеры и прочие значащие чины Саратова.
За отсутствием Кречетникова, отсиживавшегося в Астрахани, спор за главноначалие разгорелся между управляющим конторою колонистов статским советником Лодыженским и полковником Бошняком. Лодыженский носил чин бригадира и звание главного судьи опекунской конторы, то есть был выше коменданта. Но упрямый Бошняк, сын приехавшего при Петре Великом с князем Кантемиром грека, почитал его за человека сугубо штатского, в огневых делах несведущего и подчиняться ему не желал.
Державин, напомнив, что Пугачёв перешёл уже на правый берег Волги, выразил свою тревогу:
– Народ в городе от казанского несчастия в страшном колебании. Должно сказать, если в страну сию пойдёт злодей, то нет надежды никак за верность жителей поручиться…
– Саратову опасности быть не может! – отрезал Бошняк.
Гвардии поручик, пришепеливая от волнения, повысил голос:
– По тайному слуху все саратовцы ждут чаемого ими Петра Фёдоровича! Ни разум, ни проповедь о милосердии всемилостивейшей нашей государыни, – ничто не может извлечь укоренившегося грубого и невежественного мнения. Нужно нескольких преступников в сей край прислать для казни. Авось невиданное здесь и страшное позорище даст несколько иные мысли…
– Перестаньте нас стращать! – Бошняк тронул свой пышный ус, взглянул на Державина и, вспомнив угрозу побрить его, ещё более сердито заговорил: – Я получил бумагу от князя Щербатова, что Пугачёв Михельсоном совершенно разбит и так стремительно бежит к Курмышу, что почти всех своих оставляет на дороге, а сам убирается на перекладных лошадях!