Она задумалась, слёзы навернулись на её прекрасные глаза, а там и хлынули ручьём, и она приникла к нему.
– Дерись! А ежели он тебя убьёт, то я знаю, как ему отомщу!..
Равномерно ходит взад и вперёд медный маятник больших кабинетных часов. Державин в халате наопашку сидит за столом, хотя било уже три пополуночи. В руке замерло перо, а взгляд устремлён куда-то вдаль, мимо обитых ситцем стен, мимо лепного потолка, мимо полок с книгами.
Медленно ходит маятник, словно меч, отсекая каждым взмахом чьи-то жизни, приближая последний час каждого живущего. Ибо нет бывших мертвецов, но будущие – все. Безмятежно спит наверху в спаленке драгоценная, любимая Катюня. Но и ей неминуемо должен прийти черёд. И когда? Бог весть!
Медным гулким звоном куранты отметили перечасье, и вновь мёртвая тишина в доме. Крупные косые строки ложатся на чистый лист:
Глагол времён! металла звон!
Твой страшный глас меня смущает;
Зовёт меня, зовёт твой стон,
Зовёт – и к гробу приближает…
Никто на свете сем не минует роковой чаши. Перед смертью равны все и все одинаки – и смерд, и царь, и нищий, и фогач. Самая природа подчиняется бегу времени, а значит, и смерти.
Ничто от роковых когтей,
Никая тварь не убегает:
Монарх и узник – снедь червей;
Гробницы злость стихий снедает…
Скользим мы бездны на краю,
В которую стремглав свалимся;
Приемлем с жизнью смерть свою;
На то, чтоб умереть, родимся;
Без жалости всё Смерть разит:
И звёзды ею сокрушатся,
И солнцы ею потушатся,
И всем мирам она грозит.
Поутру Степан Васильевич Перфильев приехал к Державину, чтобы сказать; «Мещёрский приказал долго жить». И вот поэт в роскошном особняке, в знакомой зале, где вместо пиршественных столов покоится в богатом, повапленном ковчеге то, что было ещё недавно князем Мещёрским. Богач, весельчак, знаток изысканных кушаний и тонких вин, любитель всех утех жизни, он, верно, почитал себя бессмертным. Как и большинство людей!
Не мнит лишь смертный умирать
И быть себя он вечным чает,
Приходит Смерть к нему, как тать,
И жизнь внезапу похищает…
Утехи, радость и любовь
Где купно с здравием блистали,
У всех там пененеет кровь
И дух мятётся от печали.
Где стол был яств, там гроб стоит,
Где пиршеств раздавались лики,
Надгробные там воют клики,
И бледна Смерть на всех глядит…
Что земные радости, коли ты обречён? Всё, всё проходит! Будешь вспоминать, как о воде протёкшей, свою жизнь. Слава, богатство, любовь – всё губит смерть, всё никнет перед вечностию!
Поэт вздрогнул; он услыхал жалобный и протяжный голос, являющий болезнь или скорбь.
– Ганюшка, милый! – В длинной ночной сорочке, с тельником на шее, порасхлипавшись, говорила ему Катюня. – Ты ещё не спишь! А мне толь дурной сон привиделся… Лоснилось, что недолго проживу… Страшно стало, спасу нет. Стала тебя искать и не нашла…
Он вытирал слёзы с любимого лица, гладил густые тёмные кудри, целовал её шею и плечи.
Нет, надо жить, не сетовать на неизбежность смерти. Верить в разумный смысл жизни, в высшее её оправдание и радоваться тому, что она дана тебе!
Жизнь есть небес мгновенный дар;
Устрой её к себе к покою,
И с чистою твоей душою
Благословляй судеб удар.
Глава четвёртая«Фелица»
«Слыхал я, сказал юноша, толкование розы без шипов, которая не колется, от нашего учителя; сей цветок не что иное значит, как добродетель: иные думают достигнуть косыми дорогами, но никто не достигнет окромя прямою дорогою…»
В один из присутственных майских дней 1783-го года, когда Державин по обыкновению обедывал у своего начальника, слуга сообщил, что в прихожей его дожидается почтальон с письмом. Не выказав удивления, поэт принял большой свёрток бумаги с надписью: «Из Оренбурга, от царевны киргизкайсацкой Державину». Открыв печать, Державин нашёл в свёртке богатую табакерку с бриллиантовой осыпью и в ней пятьсот червонных. Чтобы не дать подозрения о взятках, решил он показать сей драгоценный подарок генерал-прокурору.
– Что ещё за дары от киргизцев? – сердито проскрипел Вяземский.
– Ваше сиятельство, – со значением произнёс Васильев, – примечайте: табакерка-то последней французской работы.
Скрипунчик Вяземский смекнул, откуда подарок, и сменил гнев на милость:
– Вижу, братец, и поздравляю. Как такой подарок не принять! Но за что бы это?
– Кто его знает! – с показным простодушием ответствовал Державин. – Разве что за сочинение моё, которое княгиня Дашкова сама собою, без моего имени напечатала в первом нумере нового журнала «Собеседник Любителей Российского Слова…»[37].
– Собеседник? Дашкова? – Туповатый Вяземский встревожился. В княгине Екатерине Романовне, недавно назначенной первым Президентом Российской академии наук, образованнейшей женщине, близком царице яйце, он не без оснований видел ярого своего недоброжелателя. – Когда так, изволь мне это сочинение представить.
Державин принёс нумер журнала, где появилась «Ода к премудрой Киргизской царевне Фелице, писанная некоторым татарским Мурзой[38], издавна поселившимся в Москве и живущим по делам своим в Санкт-Петербурге», и Вяземский уединённо принялся её читать и перечитывать с многими перешептами. С этой поры закрались в сердце генерал-прокурора ненависть и злоба к поэту. При всяком удобном и неудобном случае он цеплялся к нему и почти явно ругал, проповедуя, что все стихотворцы не способны ни к какому делу. Вяземский узнал себя, конечно, в мурзе, носящем имя «Брюзга», не говоря уже о том вельможе, что, зевая, спит за Библией.
Но узнал себя в «Фелице» не он один.
На мысль написать оду Державина натолкнула сказка, сочинённая Екатериной II для великого князя Александра Павловича, когда ему не было ещё и четырёх лет. В сказке этой молодой киевский царевич Хлор, гуляя, попадает в плен к киргизскому хану, который приказывает ему найти розу без шипов, то есть добродетель. Чтоб ему помочь, является дочь хана, весёлая и любезная Фелица, но так как её не отпускает суровый муж Брюзга, то она высылает к ребёнку своего сына Рассудок, который и провожает его. На пути Хлора подстерегают разные искушения и между прочим зазывает к себе мурза Лентяг, чтобы соблазнами отвратить мальчика от цели. Но Рассудок насильно увлекает его и приводит к крутой каменистой горе, где растёт роза без шипов. Взобравшись на гору, мальчик срывает вожделенный цветок и несёт его хану, который и возвращает Хлора отцу.
Перенеся имя Фелицы на Екатерину II, Державин получил счастливую возможность показать картину нравов, господствовавших в русских верхах, и одновременно высказать свою заветную мечту о просвещённой, кроткой и человеколюбивой труженице на троне. Царевне, идеалу добродетели, он противопоставляет себя, как одного из мурз – воплощение всяческих недостатков. Лёгким, весёлым, шуточным слогом, ещё не знакомым российской словесности, повествует он о слабостях вельмож, ловкими и колкими намёками задевая придворных, и являет в противовес нынешнему царствованию печальные стороны памятного всем бесчинства времён Анны Иоанновны. Защитой поэту от возможного гнева вельможи повсюду служит сама августейшая Фелица, знаменитым обращением к которой открывается ода:
Богоподобная царевна
Киргиз-кайсацкия орды,
Которой мудрость несравненна
Открыла верные следы
Царевичу младому Хлору
Взойти на ту высоку гору,
Где роза без шипов растёт,
Где добродетель обитает!
Она мой дух и ум пленяет;
Подай найти её совет.
Впервые Державин прочитал «Фелицу» друзьям. Втепоры поэт снимал дом на Литейной вместе с сослуживцем по экспедиции о государственных доходах Козодавлевым. Дождавшись, когда сосед его, человек любопытный, отлучился на вечер, Державин пригласил к себе Капниста, Львова и Хемницера. Катерина Яковлевна в продолжение всего чтения сидела за вязаньем и, не вступая в разговор, душою и мыслями была вместе с мужем.
Восторгам товарищей не было конца.
– Ты, Гаврила Романович, при небывалой ещё у нас лёгкости и звучности стиха придал оде пленительный, игривый характер! – говорил Львов.
Капнист расцеловал поэта:
– Молодец! Ты разом шагнул выше всех!
– Сия замечательная насмешливость совершенно в духе народа нашего. У оды твоей русский оттенок. – Львов оборотился к Хемницеру. – А ты что тауришься?
– Всё это верно, господа! – молчавший до тех пор Хемницер покачал пудреною головой. – Но что скажут их сиятельства обиженные наши князья и графы? «Между лентяем и брюзгой, между тщеславьем и пороком нашёл кто разве ненароком путь добродетели прямой», – рази не ясно, что и брюзга Вяземский, и порок Потёмкин дела сего так не оставят… Нет, друзья, что ни говорите, однако ж выдавать её в свет я не советую…
– А что, Гаврила Романович, пожалуй, в этом совете есть резон, хоть и печальный, – согласился Львов. – Спомни судьбу своей оды «Властителям и судиям»…
Да, Державин не мог позабыть, как его ода, бывшая переложением в стихах одного из религиозных песнопений – 81 псалма, набранная в ноябрьском нумере журнала «Санкт-Петербургский вестник» за 1780-й год, подверглась запрещению. Книжка журнала была остановлена. Конечно, за гневное обличение сильных мира сего, за обвинение их в притеснительстве и мздоимстве: «Не внемлют! – видят и не знают! Покрыты мздою очёса: злодейства землю потрясают, неправда зыблет небеса». Ещё свежи в памяти российских верхов события пугачёвщины, ещё жив страх перед новою крестьянскою войной. Лист с текстом оды был выдран из всех нумеров журнала.