– Что ж, он теперь пустил против тебя боевыми порядками полк свой? – густым голосом отозвался Гасвицкий.
– Нет, полк его выведен на Кавказскую линию. А он, вишь, выпросился в отпуск и начал новые проделки. Приказал всем своим крестьянам, а также чужим соседним собраться и строить ему дом. Насильник! Кажный должен был к нему являться со всем инструментом и необходимым материалом…
– А у кого не было лесу?
– Те сами оставались под открытым небом: гренадеры и бомбардиры из свиты генерала разбирали избу несчастного мужика в час времени. И тот сам вёз свои лесины Загряжскому. А сейчас генерал и до меня добрался. Веришь ли, взял из театра казённого машиниста и увёз к себе в имение. Я, ссылаясь на то, что в нём нужда, потребовал его присылки. Генерал преспокойно объяснил, что не выпустит. Тогда… – Державин смял салфетку и бросил на стол. – Тогда я приказал взять у него машиниста насильно, через полицию, что и было исполнено…
Гасвицкий оглушительно захохотал, отчего и без того красное его лицо налилось сизой кровью. «Эх, Петруха! Смерть примешь от апоплексического удара», – невольно подумал Державин и, пришепеливая от волнения, сказал:
– Но не на того он напал! Меня ему не съесть!..
– Проварилось ли белужье звено? – решив отвлечь мужа от неприятного разговора, осведомилась Катерина Яковлевна.
Гасвицкий вместо ответа только зачавкал набитым ртом, а Державин подцепил кусок и поморщился:
– Кушанье солоненько состряпано! Али ты, хозяюшка, в кого-то влюблена?
– Ах, милый суевер! Влюблена – и сколько лет! – в тон ему ответствовала Катерина Яковлевна, залившись нежным румянцем. – Да всё в тебя, в тебя, Ганюшка!..
– Ну ладно, – посветлел губернатор. – Тогда попотчуй нас к чаю сдобниками. Да вели подать на стол сахару и колотого и толчёного…
Рёв, гиканье и свист заполнили площадь. Нерадивый отставной бомбардир, спавший в приворотной будке, кинул алебарду и прыснул вдоль улицы. Против окон в сопровождении двух штаб-офицеров остановил коня Загряжский – тучный, пучеглазый, длинноносый, в зелёном генеральском мундире. Он размахивал шпагою и кричал дискантом:
– Эй, губернатор! Выходи, обидчик, потолкуем!
Кондратий побежал было в людскую за ополчением, но, убедившись, что прямой опасности губернатору нет, воротился, покачал сивеющею головой:
– Ишь пялится пучеглаз, ровно сирин ночной! Спородила его мать, а ума не вложила…
Державин не выдержал, вскочил на высокое окно:
– Пошто ж ты сильничаешь, ирод? Уважай государынину власть!
Загряжский ещё пуще выпучил глаза:
– У меня, вишь, никому спуску нет! И ты для меня не губернатор, а… – и он похлопал себя по широкой заднице, обтянутой голубыми рейтузами.
Гасвицкий побагровел:
– Ну, погоди, я тебе сошник твой длинный переломаю!
Он выхватил у Кондратия фузею и на тяжёлых ногах кинулся к двери. Но Загряжский стрекнул шпорами лошадь и полетел центральной улицею, выкрикивая срамные слова.
– Ну что с ним прикажешь делать! – сокрушённо сказал Державин вернувшемуся другу. – Ведёт себя татски, да и тверёзым никогда не бывает.
Проводив Катерину Яковлевну, старые друзья сидели за ужином. Им прислуживал Кондратий, который рассказал об услышанном от соседской кухарки:
– Наш-то енерал с двумя пистолетами ворвался в обед к господину Арапову при больших гостях. Слуги попадали, как сноповье. Стращал разными угрозами ваше высокопревосходительство. Грозился, что дождётся ночами вашего выезда…
Сержение генерала не испугало Державина. Бесило другое: опять секретарь Гудовича Лаба, проворный, умеющий подольщаться к разного характера людям, вместе с вице-губернатором Ушаковым зачнёт плесть свою паутину. А Гудович, видать, человек слабый или, попросту сказать, дурак, набитый барскою пышностию. И наушничанье сие он воспримет как новый знак неблагополучия в губернии Тамбовской…
Внизу раздались тяжёлые удары в дверь. Губернатор поднялся:
– Кондратий! Ежели это давешний безобразник – впусти, мы с ним объяснимся.
Один из офицеров, сопровождавших днём Загряжского, развязно вошёл в кабинет:
– Имею честь, ваше высокопревосходительство, передать вызов от его высокопревосходительства генерал-майора Загряжского на дуэль. Как благородный дворянин он предлагает вам кровью смыть нанесённое ему оскорбление.
– Гаврила Романович! – медведем поднялся Гасвицкий. – Дозволь я вместо тебя отправлюсь на дуэль. Могу на шпагах, могу и на пистолетах, а могу… – он растопырил огромную свою пятерню, – и на кулачки вызвать…
– Постой, братуха, дело сурьезное! – усадил его Державин и оборотился к офицеру: – Я как губернатор дурачества такого совершить не могу! – он повысил голос так, что слова его были слышны за окном, где в темноте прятался Загряжский. – Но если господину генералу угодно объясниться со мной по какому-то частному делу – прошу его к себе. Если же у него дело официальное – приглашаю его как правитель в наместническое правление во время присутствия. Честь имею!..
Офицер растворился в темноте, а затем двенадцать копыт, высекая из булыжника искры, загремели по площади.
Загряжский ускакал в Рязань к Гудовичу, а когда и там не нашёл поддержки, поехал жаловаться на Державина в Киев Потёмкину.
С тяжёлым сердцем покидал Гасвицкий своего друга. Он подметил за ним не только обычное любление правды.
Окружённый большею частию чиновниками корыстными и коварными, губернатор порою попадал в неловкое положение. Спасский капитан-исправник Рогожин беззастенчиво грабил крестьян и, собирая подати, вместо положенного законом рубля брал десять. Кто-либо осмеливавшийся противодействовать его алчности тотчас подвергался жестокому наказанию. Приказчик полковника Мельгунова Ульяновский, просвещённый и гуманный человек, описал подвиги Рогожина, послав бумагу губернатору. Однако спасений нижний земский суд обвинил во всех грехах самого Ульяновского.
Во время разбирательства в Спасск приехал Державин. Губернатора поджидала депутация. По наущению Рогожина восемь стариков подали Державину жалобу на Ульяновского, выхваляя капитана-исправника как примерного начальника. Когда Гудович решил поступить с преступником по всей строгости законов и отправить его в уголовную палату под суд, за Рогожина вступился Державин, и капитан-исправник позднее поплатился одною отставкой.
Одним из главных виновников неприятностей, выпавших на долю тамбовского губернатора, был местный купец Матвей Петров Бородин.
Этот первый богатей Тамбова взялся по подряду поставлять кирпич и тем выручить город из тяжёлого положения.
Явившись в наместническое правление, он заявил, что имеет готового кирпича на складах в Тамбове и под Лебедянью более миллиона штук. Были назначены чиновник и губернский архитектор, чтобы освидетельствовать количество и качество кирпича, и оба заявили, что действительно кирпичу найдено 1 миллион 140 тысяч 500 и что он самой лучшей выжиги. Прошла зима 1787/88-го года, но кирпич так и не был доставлен. Весной же, по проведённому следствию, оказалось, что кирпича у Бородина едва полмиллиона, из коего числа четверть, если не половина, никуда не годится. Однако миллионщик вышел сухим из воды и, к крайнему неудовольствию губернатора, продолжал своё плутовство.
Когда в казённых палатах происходили торги на винный откуп, тамбовская палата отдала этот откуп Бородину. Как полагал Державин, в сговор с Бородиным вступил вице-губернатор Ушаков. Считая Бородина «хитрым и совершенным плутом», он прямо заявил об этом генерал-губернатору. Но Гудович и Ушаков под защитою князя Вяземского и родственника Гудовича Завадовского оказались сильнее, и сила одержала верх над правдой.
Событием, окончательно подорвавшим репутацию Державина-губернатора в Питербурхе, было так называемое «провиантское дело».
В августе 1787-го года Турция объявила войну России[42]. Испытывая острую нужду в продовольствии для двух действующих армий, главнокомандующий Потёмкин в начале следующего года отправил по губерниям специального комиссионера – воронежского купца Гарденина с открытым указом о содействии в покупке и доставке провианта для армии. 23 марта 1788-го года он явился к Державину и сообщил, что закупил большое количество хлеба в Тамбовском и Симбирском наместничествах, уплатив помещикам в задаток до 50 тысяч рублей. На доплату за этот хлеб и отправку его было ассигновано 35 тысяч рублей из тамбовской казённой палаты.
Державин направил Гарденина к Ушакову как к председателю казённой палаты, но тот объявил, что необходимой суммы в наличии ещё нет. Губернатор порешил идти напролом. Он повелел коменданту с советником правления и секретарём освидетельствовать находившуюся в ведении палаты казну. Ревизия была проведена, остаточных наличных сумм за 1787-й год оказалось 177 тысяч рублей и в том числе 17 тысяч, которые были ассигнованы для провиантской комиссии. Губернатор потребовал эти семнадцать тысяч выдать Гарденину.
Этот поступок, в самом деле превышавший полномочия губернатора, оказался для Державина роковым. Все его недруги в губернии и столице подняли шум, требуя снятия Державина и даже предания его суду. Возмущённый Гудович писал князю Воронцову: «Злость, властолюбие, неумеренное, пристрастие заводить по партикулярной злобе следствия, угнетая почти всех живущих с ним без изъятия, довели его до того, что он себя совсем и против начальника позабыл…» Порицали Державина даже его питербурхские друзья.
Повторилось пережитое им в Петрозаводске, только в несравненно больших размерах. Теперь обвинения были серьёзнее, последствия ожидались более решительные.
Державин тяжко страдал, подумывал уехать в действующую армию или даже навсегда покинуть Россию. К обвинениям в самоуправстве, в дерзкой попытке «целую палату обесчестить» прибавились новые беды. Отправив из Моршанска для питербурхских казённых магазинов большое количество хлеба водою, он узнал, что много барок погибло в пути, на других хлеб вымок и сгнил.