Степенный хозяин рассказывал:
– Все едят траву. А уж половый хлеб – праздник. Даже в урожай мякину добавляют…
– Как же народ держится? – Державин, худощавый, высокий, в сенаторском мундире при звёздах, волнуясь, ходил по убогой горенке.
– Спасаемся, чем придётся. Да хоть вот…
Мужик вывалил из горшка на стол отваренные сыроеги:
– Живём, чем лес подарит…
Кондратий меж тем принёс круглый аржаной каравай и начал по кусочку скармливать ребятишкам, приговаривая:
– Не жадничайте! Животы сведёт, колики пойдут. Ешьте помалу, ешьте. Не глотайте целиком. Ишь, голодные цыплята подняли цык!
Явился приказчик Огинского, узнавший о приезде вельможи из самого Питербурха. При его виде крестьянин страшливо вжал голову в плечи.
– Для чего, ответь мне, поселяне доведены до такого жалостного состояния? – укорно встретил его Державин. – И пошто им не ссужают вовсе хлеба?
Тот вместо ответа вынул из-за обшлага бумагу и протянул сенатору. Это было повеление Огинского непременно собрать с крепостных по три рубля серебром – вместо подвод, обычно посылаемых в Ригу для нужд гетмана.
– Вот, ваше высокопревосходительство, – сказал приказчик, – ежели б и нашлись у кого какие деньжонки на покупку пропитания, то вместо того должны были б исполнить господскую сию повинность!
– Так это же немилосердное сдирство! – возмутился Державин.
Отказавшись заночевать в доме приказчика, сенатор отправился дальше.
И ночью не выпало ничего, сухорось. Прикрыв ноги полостью, сотканной из мочал, Державин решал: «Разведать, у кого из богатых владельцев есть хлеб, распечатать хлебные магазейны, взять муки заимообразно на основании указа Петра Великого и распределить среди бедных. Но поселянам Огинского и этого мало! Ещё не известно, не отымут ли сей хлеб по приказу жестокосердого господина приказчики в счёт уплаты денег. Нет, тут надобно поступать круче!»
Державин порешил властью, данной ему императором, взять имения Огинского в опеку, за счёт помещика закупить хлеб и раздать его крестьянам.
Пополох, вызванный этой решительной мерой, среди местных дворян, верно, оказал некое действие. Следуя к местечку Лёзне, сенатор обнаружил, что в селениях помещика Дроздовского крестьяне уже получили небольшое снабжение от своего господина рожью. Но именно в Лёзне, в сорока вёрстах от Витебска Державин впервые ощутил размеры ещё одного бедствия, не менее опасного для белорусских поселян, чем неурожай и панское тиранство.
Посреди дороги лежал мертвецки пьяный тощий мужик. Другой питух притулился у забора. Из невзрачной избёнки неслись визгливые звуки скрипицы – старался какой-то неискусный пиликало.
Нагнувшись, чтоб не задеть головой о низкую ободверину, сенатор вошёл в шинок. Видимо-невидимо питухов сидело и валялось по лавкам. Наперекор скрипице заунывно тянул песню ражий парень в драной гуньке:
Хмялинушка в головушке бродить,
Бродить, бродить, да вон ня выходить…
Глядя на него, ухмылялась дородная губастая плеха за стойкой. Тщедушный мужичонка, показывая на парня, о чём-то упрашивал шинкарку. Та наконец налила ему две чарки хлебного вина и вынула для записи долговую тетрадь. Мужичонка, пошатываясь, понёс парню угощение.
– Повадил земляка ходить в кабак… – сказал Кондратий, стоявший позади Державина.
При виде вельможи шинкарка переменилась в лице, кланяясь, начала звать его в чистую комнату. Прибежал и её муж, плешак в грязном лапсердаке, и тоже кланялся, почёсываясь, ровно чувствовал свербёж во всём теле.
– Видно, вместе шашничают. Да! Шинкарями поселяне сии споены с кругу! – сквозь зубы процедил Державин и быстро вышел из злачного места.
«Кому выгодно, чтобы целый народ спивался?» – повторял сенатор в карете.
Он начал примечать, как много на пути противузаконно устроенных шинков и винокурень. Помещики вошли повсеместно в выгодный для обеих сторон сговор с факторами, винокурами, шинкарями. По их преступному соглашению крестьянину возбранялось покупать на стороне всё нужное и продавать избытки хлеба иному, кроме корчмарей. Те же, сбывая им товары втрое дороже и покупая у них хлеб втрое дешевле истинных цен, обогащались барышами и доводили поселян до нищеты.
Остановившись на ночлег, Державин записывал результаты своих наблюдений: «Сии корчмы ничто иное суть, как сильный соблазн для простого народа. В них крестьяне развращают свои нравы, делаются гуляками и нерадетельными к работам. Там выманивают у них не токмо насущный хлеб, но и в земле посеянный, хлебопашенные орудия, имущество, время, здоровье и самую жизнь… Сие злоупотребление усугубляет обычай, так называемый коледа, посредством коей винокуры и шинкари, ездя по деревням, а особливо осенью при собрании жатвы, и напоив крестьян со всеми их семействами, собирают с них долги свои и похищают последнее нужное их пропитание…»
Ещё одна беда: предприимчивые факторы вывозят хлеб за кордон и возвращают его уже в виде вина, снова для спаивания поселян. В продолжение пути Державин стретил около ста повозок с рожью, закупленной местными коммерсантами в Кричеве, Мстиславле и других местечках для отправления в Ригу и Минск и затем за границу. Видя в этом прямое нарушение закона, сенатор приказал за счёт владельцев снабжать этим хлебом наиболее нуждающихся крестьян.
Назавтра Державин обнаружил в имении помещика Храповицкого незаконное винокурение, производимое жителями местечка. С поликой поймал, куда уж больше! Осерчав на тех, кто скопом, и сговором, и всяческими корыстными умышлениями лишал крестьян их пропитания, сенатор самолично запечатал винокурню, а котлы и прочую посуду отдал под присмотр.
В Шилове к вельможе явилась депутация от местечек во главе с фактором при помещике Зориче Ноткиным – круглолицым, с покатыми плечами и, чувствовалось, недюжинной физической силой. Ноткин поднёс Державину собственную оду в честь восшествия на престол Императора Павла, но сенатор встретил его угрозливыми вопросами:
– Вы долго будете дурманить водкою крестьян-бедняков? Долго шинки будут, как чума, опустошать белорусскую землю?
Ноткин не смутился. Он сочувственно закивал головой, с горестной улыбкой соглашаясь с доводами сенатора. Не улыбались только его тёмные и как бы непрозрачные глаза.
Державин наметил широкий и последовательный план спасения белорусов от хронического голода. Он послал с дороги подробный доклад о предпринятых в крае мерах Павлу и генерал-прокурору Петру Хрисанфовичу Обольянинову, который не раз способствовал смягчению крутости императора и заботился о беспристрастности в судах. Ответ был милостивым: Державину было пожаловано две награды разом – чин действительного тайного советника и почётный командорский крест святого Иоанна Иерусалимского.
Почти полгода, с июня по октябрь, провёл сенатор в Белоруссии, изучая подробно условия жизни, быт, промыслы местечек и деревень, и начал составлять обширную записку о положении края и причинах голода среди крестьян. Видя опасный для простого народа сговор помещиков с винокурами и корчмарями, порешил он внести предложение о преобразовании края и переселении в другие части России нетрудового люда, как-то: так называемой панцырной шляхты, составлявшей многочисленное окружение богатых магнатов, и факторов, винокуров, шинкарей, перекупщиков, истощавших белорусских поселян.
Между тем местные дворяне, недовольные тем, что Державин велел им крестьян своих кормить и наложил опеку на имение Огинского, пробудились от дремучки и послали на сенатора оклеветание Павлу, стараясь встревожить его опасностью народного мятежа. Но, к их удивлению, эти письма вызвали у пылкого императора приступ гнева против самих авторов. Он уже приказал военным начальникам, находящимся с полками в Полоцке, действовать против шляхты, и лишь Державин представлениями своими успокоил государя.
Исполнением сих нелёгких комиссий сенатор приобрёл у Павла великое уважение и доверенность. На возвратном пути он заехал в резиденцию государя Гатчино и остановился у генерал-прокурора Обольянинова в скромном и строгом по архитектуре Большом Гатчинском дворце. Здесь всё было непохоже на любимые постройки покойной Екатерины II: не имелось ни пышных украшений на фасадах, ни многочисленных статуй на фронтонах и аттиках, ни «вздыхающих кариатид», представляющих печальный вид мучимого и страдающего человечества. Язык камня выражал и утверждал павловский дух, как и язык его указов.
Обольянинов, остролицый, с анненской звездой и знаками французского королевского ордена святого Лазаря, провёл Державина в свои комнаты роскошной, бело-золотой готической галереей. Здесь он объявил сенатору, что Павел возвёл его в должность президента коммерц-коллегии.
– По какой причине пал на меня сей выбор? – удивился Державин.
– Предместник ваш, князь Гагарин, – отвечал генерал-прокурор, – подозревается государем в покровительстве англичанам, коих его величество терпеть не может. Не имея к нему больше доверенности, государь нашёл достойным вас.
– Но где же Гагарин? – сказал Державин, памятуя, что речь идёт о близком лице любовницы императора.
– Сделан министром коммерции. А вы президентом с полною доверенностью.
– В чём же состоит та доверенность? – унимая раздражение, осведомился сенатор.
Обольянинов предложил ему печатную инструкцию. Быстро прочтя её, Державин, всё более разгорячаясь, стал рассуждать:
– Пётр Хрисанфович, что же это получается? Министр управляет коммерциею, определяет и отрешает чиновников, смотрит за таможнями, делает предписания консулам, составляет торговые трактаты и тарифы. Он определяет всё это коллегии, и та его распоряжения исполняет. А мне что остаётся?
В запалке Державин говорил быстро и сбивчиво – знал за собою, что шепелон, шепетун, но утишить речь свою для придания ей большей внятности уже не мог. Не владел собою.
– Я не что иное, как рогожная чучела, которую будут набивать бумагами! – горячо продолжал Державин. – А голова, руки и ноги, действующие коммерциею, – князь Гагарин!