якову прапорщик, а кучера определил стать на запятки.
Подробности поручения были изложены в двух запечатанных и надписанных «по секрету» пакетах, которые надлежало открыть, удалившись от Казани не ближе тридцати верст. Пока ехали через Кремль, повозку все заносило, и Державин крикнул:
— Что это, лошади с придурью?
— Нет, — не оборачиваясь, прогудел Серебряков. — Частые ездоки, вишь, поугладили путь.
Но вот ползкая дорога кончилась, и через Тайницкие ворота повозка шибко побежала к спуску на замерзшую и широкую здесь Казанку. Белокаменный Кремль таял, сваливался за горизонт, едущих обнимала ширь степей. Державин, придерживая голубую форменную шляпу, огляделся: родные сердцу просторы. Странствия по этим степям в юности дали ему поболе, нежели науки, отозвались много позже в его душе широтою и смелостию поэтических суждений. Величие степей, их безмерность и малость человека заставляли позабыть о подстерегающих опасностях, рождая мысли о вечности и творце, о тщете и гордыне… Неясные еще строки лепились смутно, рождались высокопарные, надутые образы. Но, ощущая это, он чувствовал, что стихотворчество, казалось бы прочно забытое, властно просилось наружу, — то неожиданным уподоблением, то мольбой о чем-то, то смелой, все подчиняющей мыслью:
Небесный дар, краса веков,
К тебе, великость лучезарна,
Когда средь сих моих стихов
Восходит мысль высокопарна,
Подай и сердцу столько сил,
Чтоб я тобой одной был явен,
Тобой в несчастьи, в счастья равен,
Одну бы добродетель чтил…
Повозка пересекла Волгу. Строки цеплялись одна за другую, саднили в голове огненными занозами, вторили в такт стуку копыт по мерзлой дороге. Стихи набегали, толпились, тесня образами, обращались к небу и трону, прося, требуя. Чего? У кого?
Велик напастьми человек!
В горниле злато как разжженно
От праха зрится очищенно,
Так наш, бедами бренный век.
Услышьте, все земны владыки,
И все державные главы!
Еще совсем вы не велики,
Коль бед не претерпели вы!..
Внезапно лошади остановились на всем расскоке.
— Падалище на дороге, барин.
Это был пропнутый стрелою солдат. Поодаль лежал еще один. Повев ветра донес переклик не переклик, не то вой, не то голос.
— Едем тише, Иван! — отрывисто попросил прапорщик, вынимая из чехлов два пистолета.
— Едем, ваше благородие, — спокойно отозвался Серебряков. — Ишь, ржет конь к печали, ногою топает к погонке…
С полверсты лошади шли ступою. Теперь уже явственно слышался жалобный псиный скулеж.
— Ишь ты! — сказал Державин. — Собака-то не к добру развылась…
За поворотом открылось свежее пепелище: кучи праха, остовы изб. У одночельной печи, странно белевшей посреди золы и углей, завозилась куча тряпья и обернулась старухой. Шамкая беззубым ртом, она трясла восковым кулачком, грозя повозке. Когда путники поравнялись с ней, старуха внезапно вскинулась с криком:
— Ахфицер! Душегуб! Пусть на тебя нападут все двенадцать сестер-лихорадок!..
— Молчи, старая псовка! — замахнулся кнутовищем Серебряков.
А вослед им несся дребезжащий голос:
— Трясея, огнея, ледея, гнетея, грынуша, глухея, ломея, пухнея, желтея, коркуша, глядея, огнеястра!..
Некоторое время Державин со своим подзираем молчали. Затем Серебряков прогудел:
— Думаю-подумаю… Раздумьице возьмет. А что, барин, ежель самозванец, не хуже, и победит?
— И этот переметнуться может! — с ужасом прошептал прапорщик и отвернулся.
Зимний день короток, незаметно навалился вечер. Попримучив лошадей, путники остановились в разоренной деревеньке. Державин приказал старостихе затопить печь. В поддымки в черной избе быть несносно. Прапорщик вышел в сенцы, запалил огонь и вскрыл пакеты. В первом ордере ему предписывалось ехать в Симбирск, присоединиться к подполковнику Гриневу и идти с ним на Самару; во втором — по занятии Самары отыскать злоумышленников и уговорителей народа и, заковав их, отправить к Бибикову. Прочих виновных для страха на площади наказать плетьми.
Державин позвал старосту:
— Лошадей, и живо!
— Не будет лошадей! — отрезал староста, мужик с покляпым носом и злыми глазами. — Всех ужо забрали военные команды…
— Ты отлыжки-те свои брось! — повысил прапорщик голос.
— Да что, я тебе рожу лошадей?! — закричал староста.
Державин щелкнул курком и приставил к его горлу пистолет:
— Будут лошади?
— Слышь, Марья, — сиплым голосом позвал тот старостиху, с откровенной ненавистью глядя на офицера. — Слышь, выведи барину из подклетья меринка чалого да кобылу гнедую…
Державин все более укреплялся в той мысли, что весь народ — не токмо крестьянство, но и ремесленники, мелкие купцы, низы духовенства, — поддерживает Пугачева и отвергает дворянскую власть.
В России кипела, клокотала, ширилась, полыхала настоящая гражданская война, и не на живот, а на смерть. Антинародный режим Екатерины II довел угнетенные сословия до последней черты терпения; восстание против ненавистного дворянства было, если брать низы, почти всеобщим, всеохватным. Именем царицы восставших распяливали на петлях, удавливали осилом, подвешивали на глаголях за ребро, резали языки и рвали ноздри; крестьяне, казаки, башкиры вешали и жгли помещиков, офицеров, чиновников, истребляли самый род их, вплоть до малого потомства. В числе лиц, подлежавших казни по взятии Пугачевым Яицкого городка, значились не только его комендант подполковник Симонов и капитан Андрей Крылов, но и шестилетний сын последнего Иван. В указе от 1 декабря 773-го года Пугачев призывал всех «помещиков и вотчинников как сущих преступников закона и общего покоя, злодеев и противников лишать всей жизни, то есть казнить смертию».
Лишь редкие участники этой войны отличались человеколюбием и стремились действовать без пролития крови; Державин к ним не принадлежал. Офицер секретной комиссии, он для пресечения смуты готов был на любые, самые жестокие меры.
Весь вечер, меняя лошадей, гнал он повозку и остановился в десятом часу пополудни верстах в пяти от Симбирска. Надобно было выяснить, не заняли ли город пугачевцы. Навстречу медленно катили праздные розвальни поселянина, возвращавшегося по продаже продуктов.
— Эй, парень! — позвал Державин малого, стоящего на запятках. — Как поравняемся с санями — хватай мужика за шиворот, да и тащи в повозку!
— Не сумею я, барин… Озяб дюже… — подал тот робкий голос.
— Эх, разгильдяй! Ну-ка ложись тогда на мое место! Державин вскочил на запятки, притворился дремлющим и, когда сани оказались рядом — швырк мужика на снег. Еще мгновение, и Серебряков уже крутил пленнику руки.
— Кто в городе?
— Военные! Военные, ваша милость! — лепетал обезумевший от страха обыватель.
— Да какие военные? Государыни или злодеи?
— Знать не знаю, ведать не ведаю! Видел лишь, что собирали они по1 городу шубы…
— Одеты как? В мундирах?
— Нет, в русском обыкновенном платье… Только ружья у всех со штыками.
Последняя подробность проясняла картину: у пугачевцев ружья не имели штыков. Отпустив мужика, Державин смело въехал в Симбирск, Воевода объявил ему, что подполковник Гринев с командою часа с два как выступил из города по Самарской дороге для соединения с отрядом майора Муфеля. Гвардии прапорщик нагнал Гринева, а Самару они уже нашли занятой Муфелем.
Образ мыслей народа, городского совета, самого бургомистра, протопопа и первостатейных людей ужаснул его: все они участвовали в торжественной встрече Арапова безо всякого на то принуждения, а самарские священники служили в честь Пугачева благодарственные молебны. Бибиков предписал важнейших преступников казнить, «а других пересечь, ибо всех казнить будет много».
Недолго пробыв в Самаре, Державин вслед за Гриневым отправился вниз по Волге.
Это была пора, о которой сам Державин вспоминал впоследствии как о «неприятной комиссии», — день и ночь испытывал он наедине преступников и безо всякого письмоводителя или писца собирал их показания, «в которых они многие непристойные речи изрыгали на высочайшую власть».
Между тем решительными усилиями Бибикова положение переменилось. Если вначале разъезды Пугачева, забравшего одну за другой крепости на Общем Сырту от Яицкого городка до Оренбурга, появлялись по всей левой стороне Волги и правительственные войска не имели вовсе успеха, Карр бежал от страха, полковник Чернышов убит, Фрейман терпел неудачи, то теперь генерал-майор Мансуров твердо стоял на самарской линии, а генерал князь П. М. Голицын запирал дорогу от Казани к Оренбургу. Появилась возможность вернуться к тайному делу, которое так занимало Державина.
По его докладу ночью в кабинет Бибикова был приведен Иван Серебряков.
При виде вельможи в голубой кавалерии и звездах плут с воплем пал перед ним на колена.
— Батюшка наш! Кормилец! Не оставь! — И по его рябому лицу потекла мутная слеза.
Бибиков сузил умные карие глаза:
— Хватит скоморошничать. Этого я, братец, право, не люблю.
Серебряков тут же просох лицом и деловито сказал:
— Ну так вот, ваше высокопревосходительство. Я к вам с собственным важным доношением и бумагою от малыковского помещика подпоручика Максимова…
Повторив все, что он рассказал Державину, бродяга закончил:
— Прежде невода рыбы не ловят. Но как ныне войски для истребления сего изверга пришли, то толпа его будет разбита, а ему придется искать себе убежища тайно. Где же ему лучше найтить можно, как не на Иргизе или Узенях? У его друзей раскольников! Тут-то мы, не хуже, его и сцапаем! Только для сего надобно будет немало средств. Да и людей, тот край знающих. И допреж всех Герасимова и подпоручика Максимова, которым очюнно хорошо ведомы народа тамошнего склонности.
Бибиков быстро пробежал поданные Серебряковым бумаги и коротко приказал: