Возглавивший Крестьянскую войну Пугачев заставил дворянскую империю считаться с собой как с грозной силой. Против него были двинуты лучшие боевые генералы: Бибиков, Голицын, а позднее и сам Суворов.
11 марта 1774 года Голицын соединился с Мансуровым на Самарской линии и пошел к Оренбургу, путь на который запирала крепость Татищевая. Собрав до 8 тысяч повстанцев при 36 пушках, Пугачев решил дать здесь 22 марта бой главным карательным силам. Сражение, отличавшееся необычайным упорством, длилось более шести часов. Удивленный Голицын доносил Бибикову: «Дело столь важно было, что он не ожидал такой дерзости и распоряжения в таковых непросвещенных людях в военном ремесле, как есть побежденные бунтовщики». Потеряв всю артиллерию, до 2500 убитыми и 3 тысяч пленными, Пугачев бежал за реку Сакмару, где Голицын настиг его и разбил вторично. С несколькими сотнями повстанцев крестьянский царь ушел на уральские заводы. Шестимесячная осада с Оренбурга была снята…
— Ни на час не откладывая, итить освобождать Яицкий городок! Комендант Симонов с командою, как ведомо мне, едва живы от голоду и не имеют уже вовсе снарядов… — Державин обвел взглядом сидевших в горнице: капитан Елагин, прибывший от Лодыженского с двумя сотнями солдат и двумя пушками; храбрый до дерзости Андрей Карпицкий; готовый ввязаться в любое прибыльное дело плутяга Максимов. — Ты, братец, — обратился к нему Державин, — обеспечишь нас на первый случай провиянтом. Рыльце-то у тебя еще со времен Черняя в пушку. — Максимов при сих словах сделал на всякий случай удивленные глаза. — И ежели сейчас пожертвуешь казне хоть сто четвертей муки, сие на твоей судьбе сказаться не замедлит!..
На другой день маленькое войско начало трудную переправу через разлившуюся Волгу. Державин вооружил полторы сотни малыковских крестьян и, кроме того, полагал присоединить на Иргизе донских казаков конторы опекунств.
С высокого левого берега прапорщик следил, как перевозят в лодках кули с максимовской мукой. К нему подскакал на мохнатой казачьей лошадке Карпицкий.
— Гаврила Романыч, объявился Иов… С письмом генерала Мансурова…
Старец — борода с прозеленью, взгляд уклончивый — поклонился в пояс, подал пакет.
Прочитав ордер, Державин с сожалением сказал Карпицкому:
— Вели, Андрей, моим именем переправляться назад. Его превосходительство Мансуров сам уже Яик освободил… — и оборотился к Иову: — Ну, старец, сказывай, почто от тебя вестей никаких столь долго не было?
— Под стражею, батюшка, под стражею у злодеев находился… — запричитал Иов, зорко поглядывая на офицера. — Чего только не натерпелся — одному господу ведомо. А Дюпина с моим тебе письмом пугачевцы по дороге умертвили… Меня-то самого едва енерал Мансуров из челюстей смерти вырвал…
Рассказ Иова о его похождениях был сбивчив и путан. Прапорщик не верил ни единому его слову. «Как он раскольник, — размышлял Державин, — а они все подозреваются в доброжелательстве злодею, то не было ли от него вместо услуги каких пакостей?»
— Ладно! — порешил он. — Останешься покамест при мне, а там я тебе дело найду…
В Малыковке Державина ожидало сразу два известия. Одно было до крайности приятным: он был произведен за усердие и храбрость в гвардии поручики. Однако второе повергло его в печаль. Только теперь он узнал, что еще 9 апреля в Бугульме скончался Бибиков.
«Он был крайне болен, — предварял сообщение о смерти генерал-аншефа адъютант его штаба Бушуев, — и вчерашний вечер мы были в крайнем смущении о его жизни, но сегодня смог он подписать все мои бумаги с великим трудом. Он приказал о сем таить, однако ж я, по преданности моей к вам, не могу от вас того скрыть». Бибиков сам прекрасно понимал свое положение и за два дня до кончины писал по-французски Екатерине II: «Если бы при мне был хоть один искусный человек, он спас бы меня; но, увы, я умираю вдали от вас…»
Сквозь слезы на лице глядел Державин на грозовое, клубящееся дымными горами весеннее небо. Он привязался к Бибикову, полюбил его как отца — за мужество, твердый нрав и доброе сердце, за благоприветливость и безмерную заботу о подчиненных. Не стихи, а слова признательности приходили нестройною толпою:
Не показать мое искусство,
Я днесь теперь пишу стихи,
И рифм в печальном слоге нет здесь;
Но вздох, но знак, но чувство лишь
Того тебе благодаренья,
В моем что невместимо сердце,
Я здесь изобразить хочу.
Пускай о том и все узнают:
Я сделал мавзолей сим вечный
Из горьких слез моих тебе.
После поражения под Татищевой Пугачев бросился через Общий Сырт к селениям и заводам на реке Белой, но подполковник И. И. Михельсон понудил его вернуться к Пику. Тогда, овладев крепостью Магнитной, крестьянский царь перешел через Уральские горы в киргизскую степь и взял несколько укреплений по Уйской линии. Однако 21 мая под крепостью Троицкая увеличившаяся до 11–12 тысяч человек при 30 пушках пугачевская армия была наголову разбита генералом де Колонгом. Как сообщал де Колонг, «сколько сам злодей ни усиливал свои отчаянные силы, разъезжая на подобие ветра, удержать и удерживать, однако, остался рассыпанным так, что вся толпа ево раздробилась на малые партии и в разные дороги принуждена обратиться в бег». Потеряв до четырех тысяч только убитыми, три тысячи пленными и лишившись 28 пушек, Пугачев на следующий день был настигнут Михельсоном и снова потерпел поражение. Он ушел лишь с осьмью казаками и пропал из виду.
Принявший после кончины Бибикова воинскую команду и казанскую секретную комиссию, князь Щербатов ожидал, что теперь-то Пугачев кинется к Узеням, и торопил Державина укрепить пикеты по обеим сторонам Волги, составить от Иргиза до Яика цепь из фузелерных рот и донских казаков. Снова тревожно стало на Средней Волге. После занятия Мансуровым Яицкого городка казаки, ушедшие в степи, подняли восстание среди оренбургских и ставропольских калмыков. Теперь уже Кречетников, недавно еще издевавшийся над Державиным, посылал ему из Саратова одно письмо за другим, взывая о помощи.
Каратели расправлялись с захваченными повстанцами. В Оренбурге скопилось так много колодников, что из Казани выехала специальная комиссия во главе с Луниным и Мавриным. В Малыковке Державин с утра до ночи разбирал дела плененных пугачевцев. Серебряков привез с Иргиза очередную партию несчастных. Иные облыгали друг друга, но большинство держалось твердо, удивляя гвардии поручика силою духа.
Серебряков ввел очередного пленника — яицкого казака, заросшего до самых глаз черным волосом.
— Переветник его глупского величества… — тяжело глядя на пугачевца, доложил он. — Допрошен на Иргизе. Очюнно врет и сам не ведает что… Будешь говорить правду?
Охрак кровию был ему ответом.
— Это мелкая сошка… Распетлять и высечь простым кнутом. Кто там еще?
— Злодей Мамаев. Был приближен к самому Пугачеву и творил с ним неслыханные дела.
Мамаев, тощий, борода с сивизной, был уже так замучен допросами, что совсем запутался в показаниях. Он еле держался на ногах, и от побоев в горнице его сгадило. Сперва он признался Державину, что служил у Пугачева кабинетным секретарем, что вместе с ним они бежали из Казани и по дороге заезжали к игумену Филарету, что посылали в Санкт-Питербурх двух яицких казаков, желая извести императрицу и великого князя, а других — в Казань, чтоб отравить Бибикова…
— Вот, барин, какого я тебе изверга-то доставил… — улыбнулся всем своим страшным рябым лицом Серебряков. — Небось и меня за то, не хуже, наградою не обнесут.
Но, поняв, что бить его не будут, Мамаев тут же начал во всем отпираться.
— Ах, кровопивец! — завопил Серебряков. — Тебе сухим из воды все одно не выйтить! Признавайся ино по-хорошему!
Державин поглядел на Мамаева, который был весь в синевах от побоев, ничего не сказал Серебрякову и вышел в соседнюю горницу. Там под стражею сидел старец Иов. Поручик уже дознался, что со своим товарищем Дюпиным он сам пришел к бывшей под Яицким городком жене Пугачева Устинье, объявил о своем поручении и открыл письмо к Симонову.
— Что, скитник, сибирки ожидаешь? Иди-ко замаливать грехи.
Вернувшись с Иовом, поручик грозно подступился к пленнику:
— Ну вот, ты показываешь, будто бы все наврал на себя напрасно. А ведь вот это старец Филарет. Он сам говорит, что ты с Пугачевым к нему приезжал. Так для чего ты меня обманываешь?
— Нет, я его не знаю!
— Как! Так вы не приезжали ко мне? — уставил на Мамаева хитрые свои очеса Иов. — Побойся бога! Лучше, дурак, скажи правду, так тебе ничего не будет.
— Виноват перед богом! — повалился в ноги Державину Мамаев. — Так и было! Мы с Пугачевым приезжали к нему.
— Ну так врешь, дурак! — рассмеялся поручик. — Теперь я вижу, что ты все тут перепутал. А ведь я чуть не послал твоего вранья в Питербурх, а самого тебя не отправил в колодках в Казань! Сказывай, кем же ты был на самом деле в пугачевской толпе?
— Писарем… — тихо выдавил Мамаев.
— Эх, Серебряков, плачет по тебе каторга! — отрывисто проговорил Державин. — Мало того, что ты грабительски народ грабил, так еще пыткою понудил сего писаря на себя поклеп возвести!
— Делал токмо то, что все, барин, делают, не боле, — мрачно прогудел Серебряков, поняв, что проиграл. — А ты погляди-ко лучше, как ваш брат над народом изголяется. Истинно, кому насрано, а вам маслено!
Державин не ответил на дерзость. Он сорвал зло на Серебрякове, но оттого только, что чувствовал себя беспомощным вблизи другого, великого зла и несправедливости.
Вечером он писал казанскому губернатору фон Брандту: «Надобно остановить грабительство или, чтоб сказать яснее, беспрестанное взяточничество, которое почти совершенно истощает людей. В секретной инструкции, данной мне покойным Алексеем Ильичом, было между прочим предписано разузнавать образ мыслей населения. Сколько я мог приметить, это лихоимство производит наиболее ропота в жителях, потому что всякий, кто имеет с ними малейшее дело, грабит их. Это делает легковерную и неразумную чернь недовольною и, если сметь говорить откровенно, это всего более п