Прошел день, другой, третий: Державин противу своего обыкновения не показывался Херасковым. И между тем, как они тужили и собирались навестить оскорбленного поэта, Державин с веселым видом вошел к ним в гостиную. Обрадованные хозяева удвоили к нему свою ласку и зачали спрашивать, отчего он пропал.
— Два дня, друзья мои, — отвечал поручик, — сидел я дома с затворенными ставнями и все горевал о моей оде, в первую ночь даже глаз не сомкнул. А сегодня решился ехать к Елагину, заявить себя сочинителем осмеянной им оды и показать ему, что и дурной лирик может быть человеком порядочным и заслужить его внимание. Я так и сделал. Елагин был растроган, осыпал меня ласками, упросил остаться обедать, и я прямо от него к вам!..
Ода «На великость», которую разбранил Елагин, вошла в первую книжечку Державина «Оды, переведенные и сочиненные при горе Читалагае 1774 года», напечатанную без имени автора при Академии наук и выпущенную в продажу в начале 776-го года. Само название «Читалагай» или «Шитлагай» носил один из холмов против колонии Шафгаузен, на Волге. На вершине этого холма в пугачевщину стоял артиллерийский отряд, вытребованный Державиным из Саратова. Живя в колонии, поручик нашел у немцев сочинения короля Фридриха II и вздумал перевести некоторые из них. Всего в книжечке восемь од: четыре переводные (в прозе) и четыре оригинальные — «На великость», «На знатность», «На смерть генерал-аншефа Бибикова» и «На день рождения ее величества» (то есть Екатерины II). Оды эти, бесспорно, далеки от совершенства — язык их тяжел и неправилен, корявые и высокопарные обороты переполняют строфы. Дала себя знать дурная подготовка Державина, отсутствие упорядоченного образования. Только одну из них — «На смерть Бибикова» — он включил затем в собрание своих произведений. Но недостатки державинских стихов лишь резче подчеркивают творческую смелость поэта, обратившегося к знаменитым историческим событиям и фигурам — Екатерине II, Румянцеву, Бибикову. Удивляют глубокие и оригинальные суждения. Державин продолжает размышление любимого им Ломоносова и скрыто полемизирует с его одой, посвященной восшествию на престол Екатерины II, где, в частности, сказано:
Услышьте, судии земные
И все державные главы:
Законы нарушать святые
От буйности блюдете вы…
В оде «На великость» Державин, обращаясь к той же Екатерине II, задается вопросом: а имеет ли земной судия человеческое право на то, чтобы ограждать от произвола законами подданных? Сам поэт столь много страдал — от бедности и притеснения сильных, и потому он чувствует, что право давать другим законы также надо выстрадать, обрести мудрость, пройдя через беды и невзгоды:
Услышьте, все земны владыки
И все державные главы,
Еще совсем вы не велики,
Коль бед не претерпели вы!
Сам Державин очень сурово отнесся к собственным ранним опытам, отмечая, что оды эти «писаны весьма нечистым и неясным слогом». Иначе восприняли их современные ему поэты, например И. И. Дмитриев, сказавший впоследствии Державину: «Я всегда любил эти оды… ты уж и в них карабкаешься на Парнас». Он нашел, что в этих стихах «уже показывалась замашка врожденного таланта и главное свойство его: благородная смелость, строгие правила и резкость в выражениях».
Недаром даже в позднейшей оде «Вельможа» мы встретим несколько отрывков, почти без изменения перенесенных Державиным из оды «На знатность». В том числе и такие дышащие благородством строки:
Я князь, коль мой сияет дух,
Владелец — коль страстьми владею,
Болярин — коль за всех болею,
Царю, закону, церкви друг.
В безуспешных хлопотах проходило время. Меж тем завершились дни празднеств и на участников отгремевших войн пролился дождь наград. Не были обойдены и недавние товарищи Державина по секретной комиссии: гвардейские офицеры Маврин, Сабакин и Горчаков получили значительные имения в Полоцкой провинции. Поручик порешил действовать отважнее и обратиться с просьбицей к фавориту, графу и полуполковнику Преображенского полка Григорию Александровичу Потемкину.
Перечислив эпизоды, в коих он отличился, Державин писал своему командиру: «От всех генералов, бывших с начала сей экспедиции, за все мои похвальные дела имею похвальные ордера. Сверх сего, в Казани и в Оренбургском уезде лишился всего… имения, даже мать моя была в полону. Я два раза чуть не был в руках Пугачева. Потерял все. а пользоваться монаршею милостию, взять из новоучрежденных банков не могу, потому что я под деревни мои должен в банк. Вот обстоятельства под командою вашего сиятельства служащего офицера. Для него я обижен перед ровными мне? Дайте руку помощи и дайте прославление имени своему».
Потемкин жил в те поры под Москвой вместо с Екатериною II, в маленьком, не более шести комнат домике, — императрица купила у князя Кантемира его деревню Черная Грязь. Приехав туда, Державин нашел при дверях вельможи камер-лакея, который воспрещал вход в уборную, где Потемкину чесали волосы. Поручик смело отстранил лакея со словами:
— Где офицер идет к своему подполковнику, там ему никто препятствовать не может!
Громадный Потемкин сидел в пудер-мантеле, из которого торчали только мясистые, несмотря па молодое лицо, щеки.
Оп уставил единственный сверкающий глаз на Державина. Поручик сказал свое имя и подал письмо. Фаворит пробежал глазом бумагу:
— Ступай! Я доложу государыне…
Через несколько дней, во время полкового ученья, Державин напомнил о себе Потемкину, и тот сказал, что императрица наградит его 6 августа, в день преображения, когда изволит удостоить обеденным столом штаб- и обер-офицеров Преображенского полка.
В назначенный день царила теплынь, и в Черной Грязи столы были выставлены прямо на воле. В ожидании торжества Державин слонялся между военного парода и увидал вылезающего из кареты Петра Михайловича Голицына. Тридцатисемилетний генерал-аншеф сам подошел к своему любимцу. Державин начал жаловаться па судьбу, рассказал, что оренбургское его именьице вконец расстроено поборами, учиненными командою подполковника Михельсона.
— Жили у меня в деревне, яко в съезжем месте, недели с две. Съели весь хлеб молоченый и немолоченый, солому и овес, скот и птиц. И даже сожгли дворы и разорили крестьян до основания, побрав у них одежду и все имущество…
Голицын нахмурил свое красивое лицо:
— Сколько ж ты хочешь?
— Надлежало б тысяч до двадцати пяти…
— Э, братец, это пустое, Могу дать тебе квитанцию только на семь.
Позвали к обеду, и Голицын ушел за верхние столы. Когда празднество было в разгаре, императрица сказала прислуживавшей ей камер-юнгфере Перекусихиной:
— Марья Савична! Как хорош генерал Голицын! Настоящая куколка.
Ее слова оказались роковыми для молодого князя: их услышал Потемкин. Помрачнев, он для виду посидел еще немного, а потом ушел из-за столов. Встретивший его Державин решил напомнить о себе, но граф поглядел на него и молча отскочил.
Преисполненный ревности к Голицыну, фаворит через некоторое время подослал к нему офицера Шепелева (впоследствии женатого на одной из потемкинских племянниц), тот вызвал Голицына на дуэль и предательски убил его. Державин лишился еще одного покровителя.
Впрочем, поручик был слишком далек от двора, чтоб знать его тайны. С квитанцией на семь тысяч рублей он помчался в Питербурх — задобрить банковских судей, продолжавших требовать с него денег по поручительству. Но сумма была чересчур мала. Рассудив, что он раздет и нуждается всего боле во всем нужном гвардейскому офицеру — белье, платье, экипаже, — Державин издержал полученные деньги. Из семи тысяч осталось лишь пятьдесят рублей.
Куда их потянуть?
Он решил поискать счастия в игре, которою в то время славился лейб-гвардии Семеновского полка капитан Жедринский. Его богатая квартира па Литейном была, ровно проходной двор, открыта днем и ночью. Там за зелеными столами можно было видеть молодцов военных, которые только и знали, что карты и дуэли. Ужасные шрамы па лицах свидетельствовали об их подвигах; у иных были и вечно зашнурованные рукава. Сам хозяин, смуглый гигант с черными подусниками, беспрестанно сосал свою пипку, с которой не расставался даже в постели, и нещадно дымил ею в лицо партнерам.
— Господа! Великое множество червей ждет своего освобождения из неволи! — провозгласил Жедринский, с вкусным треском распечатывая новую колоду атласных карт.
— Вот-вот! — подхватил обычный в таких случаях картежный «звон» граф Матвей Апраксин, богач и мот. — На зелено поле пора их выпустить…
Державин сел понтировать — играть против банкомета, место которого занял Апраксин. Карта пошла по маленькой, но удачно. Граф, удивленно восклицая: «И хлап проиграл?» «Все хватает, окаянный поручик, грандиссимо!» — только успевал придвигать к нему кучки золота. К утру у Державина было восемь тысяч рублей. Переехали на квартиру Апраскина, и картеж продолжался с удвоенной силой. В решительный момент поручик, моля господа простить его («О, грешен, окаянный!»), загнул несколько уголков и выигрыш утроил. Картеж сделался ежевечерним. Державин всегда верил, что выйграет. Без этого чувства он за столы не садился, и ему часто везло. Но теперь, глядя, как целые имения передвигаются к нему по сукну, ощутил что-то другое, и его окатил озноб.
— Вот, извольте получить. Десять тысяч. Больше наличными не имею, а отыгрываться в долг не считаю возможным! — Матвей Апраксин встал, сухо поклонился и притон Жедринского покинул.
Поручик очумело глядел на гору золота и ассигнаций, лежащую перед ним. За короткое время он выйграл в банк до сорока тысяч рублей. Вокруг уже вертелись подлипалы, почуявшие возможность поживиться, но Державин собрал деньги в кису и дунул восвояси.
С этого момента фортуна, кажется, начала улыбаться поручику. Заплатив двадцать тысяч по поручительству за исчезнувшего офицера, он начал жизнь весьма приятную, не уступая самим богачам. В сие время Державин коротко сошелся с довольно знатными господами — президентом камер-коллегии Мельгуновым, кавалером при великом князе Павле Петровиче — Перфильевым и президентом питербурхского магистрата Мещерским.