Правда, у него появился и еще один могущественный недоброжелатель — входивший в силу полковник и статс-секретарь императрицы граф Завадовский.
По окончании русско-турецкой войны и после заключения Кучук-Кайнарджийского мира фельдмаршал Румянцев-Задунайский представил Екатерине II двух полковников, отлично во время войны при нем служивших, — Александра Андреевича Безбородко и Петра Васильевича Завадовского. Безбородко, внук малороссийского казака, был нехорош собою — толстое, глупое лицо, отвислые губы, жирное туловище. Подумав, царица изволила спросить его:
— Ты учился где-нибудь?
— В Киевской академии, ваше императорское величество.
— Это хорошо. Вас я помещаю в иностранную коллегию, займитесь делами. Я уверена, что вы скоро ознакомитесь с ними.
Через год Безбородко знал дела лучше всех служащих, удивляя памятью саму императрицу и цитуя год, месяц, число и место, где что было сделано, указывая даже цифры листа или страницы, на которых написано было то, что он пересказал. Вскоре он был назначен к Екатерине II для принятия прошений, подаваемых на высочайшее имя, и начал делать стремительную государственную карьеру.
Иной оказалась судьба Завадовского, мужчины, прекрасного собою, большого роста и крепкого сложения. В ту же ночь он определен был в фавориты. Его случай при дворе продолжался недолго, но он успел приобрести значение и впоследствии, при Александре Павловиче, был первым министром просвещения. С ним и столкнулся Державин в Невском монастыре, будучи на карауле при погребении 16 апреля 776-го года жены великого князя Павла Петровича — Натальи Алексеевны. Здесь, в Благовещенской церкви, была усыпальница как особ царствующего дома, так и первых вельмож государства.
Когда траурная процессия входила в церковь, Державин, уже сменившийся с караула и стоявший на паперти, подошел к Завадовскому и учтиво подал ему прошение в конверте. Но неожиданное и непомерное возвышение фортуны, видать, помутило разум фаворита.
— Здесь подают, но только нищим! — высокомерно сказал он и прошения не принял.
— Что ж, бог простит! — в сердцах ответствовал поручик. — Верно, каждый зарабатывает себе место в жизни кто чем может!
Завадовский затаил на Державина злобу и впоследствии не раз проявлял свою враждебность.
Державин же не оставлял мысли в ожидаемом получении награды от Екатерины II и настойчиво бомбардировал вельмож прошениями на высочайшее имя. В июле 776-го года он передал новое письмо императрице через ее статс-секретаря Безбородко и по прошествии пяти месяцев, когда наряжен был во дворец с ротою на караул, позван был к Потемкину. Он нашел фаворита сидящим в кабинете и кусающим по привычке ногти. После некоторого молчания Потемкин спросил:
— Чего вы хотите?
Державин с попыхов не знал, что ответить, и сказал, что не понимает вопроса.
— Государыня приказала спросить, — повысил голос Потемкин, — чего вы по прошению вашему за службу свою желаете?
— Я уже имел счастие чрез господина Безбородко отозваться, что ничего не желаю, коль скоро служба моя благоугодною ее величеству показалась! — пришепеливая от волнения, отвечал поручик.
— Вы должны непременно сказать, — возразил вельможа.
— Когда так, то за производство дел в секретной комиссии желаю быть награжденным деревнями наравне со сверстниками моими, гвардии офицерами, — откликнулся смело Державин. — А за спасение колоний по собственному моему подвигу, как за военное действие, чином полковника.
Потемкин встал с кресел и, не запахивая халата, зашагал по кабинету, грызя ногти.
— Хорошо! — сказал он наконец. — Но вы в военную службу не способны, и я прикажу заготовить записку о выпуске вас в статскую.
Указом от 15 февраля 777-го года Державин был пожалован в коллежские советники, то есть произведен в чин шестого класса петровской Табели о рангах, что соответствовало в военной службе полковнику. Одновременно он получил 300 душ в Полоцкой провинции, отошедшей к России после раздела Польши. Теперь Державин мог спокойно оглядеться и не спеша найти себе хорошее место. Вскоре через старых друзей Окуневых, когда-то, при производстве его в офицеры одолживших ему свою карету, он спознакомился с домом сильного вельможи, могущего раздавать статские места, — генерал-прокурора князя Александра Алексеевича Вяземского.
Как загадочна, как непонятна и таинственна стихия таланта, в подземной своей работе вдруг приводящая к творческому взрыву! Кем был до сих пор наш герой? Исполнительным гвардейским поручиком, усмирителем пугачевцев, азартным и ловким игроком, не чуждым порою и плутовства. «И чего я тут не делал? То в кости, то в карты, то в шары, то в шашки…» Правда, мы видели и другого Державина, отважного в минуту опасности, прямого перед сильным, отзывчивого в чужом горе, доброго и великодушного к слабому. Несчастья, обиды, страдания не ожесточили его, а, напротив, как бы даже повлияли благотворно — обострили в нем смелость и подвижность, запальчивость нрава, резкость языка и стремление спешить делать добро.
Служебное возвышение Державина началось с того, что, приехав в один день спозаранков на дачу генерал-прокурора Вяземского Мурзинку, лежащую на взморье близ Екатерингофа, нашел он бедную старуху, стоящую у дверей. Новопроизведенный коллежский советник просил Вяземского о помещении на порожнюю ваканцию. Только что приятель Державина Окунев покинул в сенате экзекуторское место — должность чиновника, наблюдающего за порядком, — и перешел на более выгодное.
Вместо ответа князь скрипуче сказал:
— Примите-ко у сей престарелой женщины ее просьбу и изложите экстракт. Право, отбою нет от просителей!..
Старуха в перепелястом платке с робостию подала прошение — Державин пролетел его взглядом:
— Дело-то очевидное, ваше сиятельство, хоть письмо и слепо написано! Все тут отверзто и ясно. Опекун, пакостник, малолетних наследников вчистую охапал. Даже все сундуки и комоды ошарил.
Князь взял бумагу, собственным обозрением неспешно ее проверил и положил пред себя на столике:
— Желаемое место ваше!..
Александр Алексеевич Вяземский, сын флотского лейтенанта, происходил из древнего, но захудалого рода и сделал карьеру благодаря собственному упорству, ловкости и жестокости. Это был враг нововведений, душитель работных людей, восставших в 763-м году на сибирских заводах, опытный царедворец и политик. Не токмо государственного таланта, но толики даже малой сметливого и живого ума у него не имелось; недаром современники обидливо именовали его не иначе как «свинцовой головой» и человеком «с осиновым рассудком». Даже Екатерина II, слушая путаные словесные доклады Вяземского и не желая учинять ему за околесицу попырку и журьбу, почасту изволила приказывать: «Князь Александр Алексеевич! Вели это написать да подай мне».
Она знала, что Вяземский собственноручно ничего не составит, и это будет написано толковыми повытчиками и столоначальниками его канцелярии — А. И. Васильевым, Л. С. Алексеевым, Д. П. Трощинским или А. С. Хвостовым.
Вяземский упрочил свое положение, когда породнился с одним из знатнейших родов — с князьями Трубецкими. Женившись на княжне Елене Никитичне, дочери бывшего при Елизавете Петровне генерал-прокурором Н. Ю. Трубецкого, Вяземский вошел в верхи российской знати, образовавшей своего рода общество в обществе.
В течение двадцати девяти лет Вяземский оставался одним из наиболее влиятельных государственных деятелей, соединяя в лице генерал-прокурора обязанности трех министров: юстиции, внутренних дел, финансов и сверх того был начальником тайной полиции.
Первому сближению Вяземского с Державиным скорее всего содействовал Херасков, сводный брат Елены Никитичны по матери. Позванный к князю на свадебный бал Державин с тех пор часто бывал у него, проводя с ним время в модной тогда игре в вист. И хотя в ней счастливо играть не умел, но платил всегда исправно и с веселым духом, чем Вяземскому понравился и приобрел его благоволение. Князь был охотник до французских романов, и Державин вечерами читывал ему подобные книги; случалось, что за ними и чтец и слушатель дремали. Но особой благосклонностью пользовался поэт у княгини Елены Никитичны, имевшей на него свои виды.
В те поры на Мишином острове, принадлежащем президенту камер-коллегии Мельгунову (потом остров купил И. П. Елагин й дал ему свое имя), устраивались с самой весны веселые пикники на природе. Музыка, песни, бенгальские огни придавали им полное очарование. На один из пикников, в предпоследний день масленицы, Державин прихватил с собою приехавшего из Саратова Петра Гасвицкого, бывшего уже секунд-майором.
Еще лежал по лесам ноздреватый апрельский снег, а на проталинах расставлены были палатки из дорогих турецких шалей. Гостей встречала костюмированная прислуга: женщины наряжены были нимфами, наядами, сильфидами, дети — амурами.
Гасвицкий смущался, прятал красные ручищи в карманы кафтана пли начинал напряженно раскланиваться вослед Державину, кого-то все высматривавшему середь гостей, разодетых по последней моде. Дамы особенно оживляли вид пикника нарядами, красочность и блеск коих были обязаны тонкому вкусу парижских артизанов — «а-ла-бельпуль», «прелестная простота», «расцветающая приятность», «раскрытые прелести». Иные носили на голове уборы на манер шишака Минервы или по-драгунски, другие — левантские тюрбаны и уборки из цветов.
— Да ты никак свиданьице кому тут назначил? — пробасил Гасвицкий, заметив, как вертит головою его друг.
Державин сжал его толстую, словно лядвие, руку:
— Признаюсь тебе, мечтаю стретить здесь одну девицу… Я ее уже видел дважды — в первой раз в доме господина экзекутора Козодавлева, а вдругорядь на театре. Как хороша! Только бледна очень…
— Да кто ж она, ежели не секрет?
— Дочь бывшей кормилицы великого князя Павла Петровича госпожи Басгидоновой…
Заиграл скрытый в шатре оркестр, и стройно и согласно полилася необычайно звучная музыка.
— Что это, братуха? — встрепенулся Гасвицкий. — Не пойму, какие чудные инструменты…