— Эта, Петр Алексеевич, музыка именуется роговою, — с готовностию отозвался Державин. — Вроде живого органа. Изобрел ее чешский валторнист Мареш для покойного щеголя Семена Кирилловича Нарышкина. Вообрази себе: в оркестре сем каждый музыкант играет на охотничьем роге, который может издать только один звук! Представляешь, какая надобна слаженность?..
— Гаврила Романович! На ловца и зверь бежит… — не без кокетства обратилась к Державину сорокалетняя франтиха в преогромнейших фижмах и уборе с цветами и страусовыми перьями, отчего издали ее можно было принять за шлюпку под парусами. То была княгиня Вяземская, подошедшая в сопровождении сухолицей девушки с несколько вымученною улыбкой. — Познакомьтесь с моей двоюродною сестрою — княжной Катериной Сергеевной Урусовой…
— Как же! Почитатель вашего таланта, — поклонился Державин стихотворице, только что выпустившей сборник «Ироиды, музам посвященные».
— Я тоже читывала ваши вирши… — осмелела княжна. — И толь звучные! «Эпистолу на прибытие из чужих краев Шувалова» и «Петру Великому»…
— Небось и вы, Гаврила Романович, душечка, припасли для нас что-нибудь новенькое? — кивая страусовыми перьями, заиграла голосом Елена Никитична.
— Угадали! Приготовил пиесу и специально для хозяина сегодняшнего празднества, — ответствовал Державин. — Да вот и он сам. И с какою свитой!
Мельгунов появился в сопровождении князя Вяземского и его ближних — Храповицкого и Хвостова. Завязался ничего не значащий веселый разговор, в коем не участвовал лишь Гасвицкий, смущенно поглядывавший на нимф и наяд — крепостных девушек с пупырчатою гусиной кожею и синими от холода коленками.
— Други мои! — провозгласил Мельгунов так зычно, что покраснело его скуловатое лицо. — Приглашаю всех за столы! Рассаживайтесь без чинов и званий — здесь, в нашей блаженной Аркадии, равны все!
Мельгунов был ревностным масоном и не забывал повторить, где мог, масонскую идею братства — даже за веселым столом. Он подал знак, и невидимый оркестрион заиграл русскую плясовую «Я по цветикам ходила…». Вельможи в камзолах, шитых золотом и шелками, голубого, малинового, светло-коричневого и светло-зеленого цвета (темных цветов не носили), перебрасываясь шуточками, расположились за обширными столами. Начался молодецкий попляс цыган в белых кафтанах с золотыми позументами.
После первого же покала музыканты по приказу хозяина смолкли, и Мельгунов оборотил к Державину свое скуловатое лицо:
— Братец, Гаврила Романович! Пока мы еще не во хмелю и оценить прекрасное по достоинству можем, прочти-ка уже нам что-нибудь…
Державин поднялся при общем внимании и словно бы задумался. Говорил он обычно отрывисто и некрасно, но, когда дело доходило до чего-то близкого сердцу, преображался. Самые черты его простого лица, казалось, обретали особое благородство. Он начал тихо:
Оставя беспокойство в граде
И все, смущает что умы,
В простой, приятельской прохладе
Свое проводим время мы.
Постепенно голос его окреп, стихи полились звучно, празднично понеслись над столами:
Невинны красоты природы
По холмам, рощам, островам,
Кустарники, луга и воды —
Приятная забава нам.
Мы положили меж друзьями
Законы равенства хранить;
Богатством, властью и чинами
Себя отнюдь не возносить.
Но если весел кто, забавен,
Любезнее других тот нам;
А если скромен, благонравен,
Мы чтим того не по чинам…
Кто ищет общества, согласья,
Приди, повеселись у нас,
И то для человека счастье,
Когда один приятен час.
Последние слова потонули в рукоплескательных одобрениях. Державин поймал восхищенный взгляд Урусовой, и ему стало не по себе. Только скрипунчик Вяземский был недоволен:
— Зачем чиновнику марать стихи? Сие дело живописцев!..
Но бубнежа его никто не слушал.
Постепенно хмель брал свое. Кто-то неверным голосом затянул песню, кто-то пошел к нимфам щипать их за голые коленки и стегна. На другом конце стола меньшой из братьев Окуневых, забияка и задира, громко начал рассказывать о некоем питерском проказнике, одержимом скифскою жаждою, в коем все тотчас же признали сенатского обер-прокурора при Вяземском, входившего уже в большую силу Александра Васильевича Храповицкого. Тот нахмурил красивое, с тонкими чертами лицо:
— Остроты ваши забавны, но не колки!
— Александр Васильевич, — не унимался Окунев, — а правда ли то, что некий помещик в трактирном споре с вами оставил под каждым вашим глазом источники света?
— Да вы, я вижу, нескромный проказник и смут-ник! Хватит вам содомить! — вспылил Храповицкий и, вынеся из-за столов свое тучнеющее тело, дал знак Окуневу отойти с ним в сторонку.
— Уж и сказать ничего нельзя! — бормотал, подымаясь, пьяноватый юноша. — Экой он таки спесивенек!
Предчувствуя неладное, Державин порешил пойти за спорщиками, но его перехватила княгиня Вяземская:
— Голубчик, Гаврила Романович, вот я сижу и думаю: чем тебе не пара княжна Катерина Сергеевна? Знатна, богата, умна, да и стихи славные пишет…
— Вот-вот! — нашелся Державин. — Она стихи пишет, да и я мараю. Так мы все забудем, и щи сварить будет некому.
Из кустов, раскрасневшись, выскочил Окунев и бросился к Державину:
— Гаврила! Будешь моим секундантом! Мы в лоск рассорились с Храповицким и решили ссору удовлетворить поединком! Посредником от него будет сенаторский секретарь Хвостов…
Что делать! Короткая приязнь к Окуневым препятствовала от сего предложения отказаться. Но смущало соперничество против любимца главного своего начальника Вяземского, к которому едва только входить стал в милость.
— Соглашаюсь… И даю тебе слово… — наконец сказал отрывисто Державин. — Только ежели этому не по-противуречит начальник мой прокурор Рязанов…
— А если он будет против?
— Тогда попрошу секундировать дружка моего — майора Гасвицкого.
Незаметно набежало облачко, стало тучкой, и на пирующих обрушился по-летнему крупный, но по-апрельски ледяной дождь, который несколько остудил хмельные головы и разбавил вино в покалах. С визгом кинулись искать защиты от тешившейся стихии фальшивые богини и мордастые гении. У краснощеких сильфид ветер срывал тюники, курносые амуры теряли башмаки, а ядреные телесами нимфы вязли в грязи. У иных богинь не только распустились кудри, смоклые от дождя, но от холода мокро стало и под носом.
— Значит, завтра в Екатерингофском лесу в шесть пополудни! — крикнул, убегая, Окунев.
Державин махнул ему рукою, позвал Гасвицкого и поспешил с ним на поиски прокурора Рязанова.
Вымокнув до нитки, нашел он своего начальника обедающим у старшего члена Герольдии Льва Тредиаковского, сына стихотворца, в его доме на Васильевском острове. Уже был вечер. Вызвав Рязанова, предоброго человека, изложил Державин свое дело.
— Эх, молодо-зелено! — вздохнул прокурор. — Да что же с вами поделаешь! Отправляйся, только постарайся не давать поединщикам потыкаться на шпагах. Авось все кончат миром!
В сей миг в прихожую вышла из зала госпожа Бастидонова, а за ней легко впорхнула та, о которой все эти дни мечтал поэт. В ожидании кареты мать и дочь постояли несколько в прихожей, а когда вышли, Державин сказал Рязанову с обычной своей прямотой:
— Коль эта девушка пойдет за меня, я на ней женюсь…
В лесу снег был глубок и рыхл, и поединщики с секундантами шли гусем, стараясь ступать след в след. Державин, чувствуя, как хлюпает у него в башмаках, мысленно сетовал на Гасвицкого, которому поручалось привезти оружие на выбор: «И куда запропастился?..» Протрезвевший Окунев скоса бросал на шедшего с мрачным видом Храповицкого вопрошающие взгляды, и Державину подумалось: «Пожалуй, соперники сии, не будучи столь уж отважными дуэлянтами, будут примирены без пролития крови…»
— Господа! — крикнул он, останавливаясь. — Да полноте вам дуться! Эко дело, право! Ну погорячились, а теперь-то что дурь разводить? Тем более в прощеное-то воскресение, когда господь велит грехи друг дружке прощать! Как ты, Миша? — оборотился он к Окуневу.
— Признаю, братец, — краснея, проговорил тот, — что наплел вчера лишнего.
Храповицкий, казалось, только и ожидал от него первого шага.
— Да и я на вас не сержусь особо, коли вы сами согласились, что были неделикатны…
— А ежели так, — подхватил обрадованно Державин, — то не худо бы вам повиниться друг перед другом, расцеловаться, да и решить все миром!
Поединщики тут же исполнили его просьбицу.
— Вот те на! — смуглолицый, острый на слово Хвостов, возглавлявший процессию, остановился и развел руками. — Благородные люди нешто эдак-то поступают? Надобно хоть немного поцарапаться, чтобы потом стыдно не было!
— Помилуй, Александр Семенович! — начал было урезонивать разошедшегося посредника Державин. — К чему ты призываешь? Увечить друг друга и из-за чего — говоренной вчерась спьяну пустоши? Статимое ли это дело?
— Вы, Гаврило Романович, видать, пуще всего страшитесь, как бы из-за дуэли расположения нашего генерал-прокурора не потерять, — насмешливо процедил Хвостов.
— Ах так! — Державин одновременно с отпрыгом в сторону выхватил свою шпагу. — Извольте, сударь, стать в позитуру.
Хвостов снял и бросил перчатки, блеснул солитер на пальце.
— Я готов!
Оба они были почти по пояс в снегу.
— A-а, побелел смугляк! — наливаясь яростью, прошептал Державин. — Сейчас я тебя проучу!..
— Стойте! Братуха! Обожди!
Не разбирая пути, медведем по снегу катился Гасвицкий, держа в охапке палаши и сабли. Он бросился между рыцарей и отважно пресек битву, впрочем, едва ли могущую быть смертоносною. Бормоча друг другу извинения, забияки вернули шпаги на перевязь. Примирение секундантов завершили Храповицкий и Окунев.