— Я давно замечаю ваши придирки! — смело сказал поэт, приняв списки назад. — Не иначе, как сей господин вас на меня науськал!
Генерал-прокурор от возмущения захлебнулся и стал издавать ноздрями шипящий звук.
— Вы известный скалозуб и непочтитель! — вставил Бутурлин. — И как только его сиятельство вас терпит!
— Ах бездельник! Чья бы корова мычала! Молчал бы уж лучше! — пришепеливая, крикнул Державин.
— А вы, Гаврило Романович, дремучка! — скороговоркою бросил Бутурлин. — На службе, замечал я не раз, спите, да еще с прихрапом! Оттого, видно, и списки дурно составили…
— Коли вы лучше умеете, пишите бумаги сами!
Державин в сердцах сунул Бутурлину списки и выбежал вон из кабинета.
В те поры Державин с женою жил на даче Вяземского Мурзинке: он занимал верх, а в нижнем этаже располагался столоначальник Васильев. На другой день, в субботу, Васильев навестил его и именем князя передал приказ подать прошение об отставке.
В воскресенье опальный поэт уже был на другой даче Вяземского, в Александровском. Как обычно по воскресеньям, генерал-прокурор отправлялся с докладами к императрице в Царское Село, а оттуда возвращался ввечеру. Приехав, Вяземский сел в кресла, окруженный семейством и многими его ласкателями. Державин вошел в гостиную и голосом твердым и решительным сказал:
— Ваше сиятельство! Через господина Васильева изволили мне приказать подать челобитную в отставку. Вот она! А что изъявили свое неудовольствие на мою службу, то, как вы сами недавно одобрили меня перед ее величеством и исходатайствовали мне чин статского советника за мои труды и способности, представляю вам в нынешней обиде моей дать отчет тому, перед кем открыты будут некогда совести ваши!
Он отвесил поклон и вышел.
Глубокая тишина сделалась в комнате между множества людей. Молчание нарушила княгиня Елена Никитишна:
— Он прав перед тобою, князь! А Бутурлин обносит его, так как сам не способен к работе…
Вяземский заволновался. Завидя из окна, как Державин идет через двор, он скрипуче проговорил:
— Конечно, он пеш. Подайте ему чью-нибудь карету…
Несколько прихлебателей кинулись выполнять его приказание. Но Державин, поблагодарив, карету не принял и пошел в Мурзинку, лежащую от Александровского в двух верстах, где дожидалась его женушка.
Приехавший поздно вечером в Мурзинку Васильев рассказал, что князь раскаивается в своем поступке, но только не хочет сему придать публичной огласки. Он просит Державина сделать вид, якобы он пришел с ним объясниться в своей горячности, и все пойдет по-прежнему. Посоветовавшись с Катериной Яковлевной, поэт на другой день так и поступил. После обеда, когда у генерал-прокурора было еще много гостей, Державин подошел к нему и попросил аудиенции с ним наедине в кабинете.
— Пожалуй, мой друг, изволь! — улыбнулся Вяземский.
В кабинете они перекинулись совсем не значащим, и благосклонное обхождение начальника со своим подчиненным возобновилось, хоть и ненадолго.
Возвращаясь в Мурзинку вместе с Катериной Яковлевной, Державин говорил с ней в карете о несправедливостях житейских.
— Сколько раз я твердила тебе, Ганюшка: горяч ты очень. А ведь с сильным не борись, с богатым не судись.
— Ах! — отвечал тот. — Я сглуповал, что тебя не послушался! Но посмотри: мне предстоит еще кончить распрю с Бутурлиным. Он человек благородный и за мой презрительный с ним поступок вызовет меня на дуэль. Как ты думаешь, может, отказаться какой-нибудь пристойной уловкой? Но тогда навлечешь на себя некоторые от прощелыг насмешки! Скажут, что храбр на пере, да трус на шпаге!
Она задумалась, слезы навернулись на ее прекрасные глаза, а там и хлынули ручьем, и она приникла к нему.
— Дерись! А ежели он тебя убьет, то я знаю, как ему отомщу!..
Равномерно ходит взад и вперед медный маятник больших кабинетных часов. Державин в халате наопашку сидит за столом, хотя било уже три пополуночи. В руке замерло перо, а взгляд устремлен куда-то вдаль, мимо обитых ситцем стен, мимо лепного потолка, мимо полок с книгами.
Медленно ходит маятник, словно меч, отсекая каждым взмахом чьи-то жизни, приближая последний час каждого живущего. Ибо нет бывших мертвецов, но будущие — все. Безмятежно спит наверху в спаленке драгоценная, любимая Катюня. По и ей неминуемо должен прийти черед. И когда? Бог весть!
Медным гулким звоном куранты отметили перечасье, и вновь мертвая тишина в доме. Крупные косые строки ложатся на чистый лист:
Глагол времен! металла звон!
Твой страшный глас меня смущает;
Зовет меня, зовет твой стон,
Зовет — и к гробу приближает…
Никто на свете сем не минует роковой чаши. Перед смертью равны все и все одинаки — и смерд, и царь, и нищий, и фогач. Самая природа подчиняется бегу времени, а значит, и смерти.
Ничто от роковых когтей,
Никая тварь не убегает:
Монарх и узник — снедь червей;
Гробницы злость стихий снедает…
Скользим мы бездны на краю,
В которую стремглав свалимся;
Приемлем с жизнью смерть свою;
На то, чтоб умереть, родимся;
Без жалости все Смерть разит:
И звезды ею сокрушатся,
И солнцы ею потушатся,
И всем мирам она грозит.
Поутру Степан Васильевич Перфильев приехал к Державину, чтобы сказать; «Мещерский приказал долго жить». И вот поэт в роскошном особняке, в знакомой зале, где вместо пиршественных столов покоится в богатом, повапленном ковчеге то, что было еще недавно князем Мещерским. Богач, весельчак, знаток изысканных кушаний и тонких вин, любитель всех утех жизни, он, верно, почитал себя бессмертным. Как и большинство людей!
Не мнит лишь смертный умирать
И быть себя он вечным чает,
Приходит Смерть к нему, как тать,
И жизнь внезапу похищает…
Утехи, радость и любовь
Где купно с здравием блистали,
У всех там цепенеет кровь
И дух мятется от печали.
Где стол был яств, там гроб стоит,
Где пиршеств раздавались лики,
Надгробные там воют клики,
И бледна Смерть на всех глядит…
Что земные радости, коли ты обречен? Все, все проходит! Будешь вспоминать, как о воде протекшей, свою жизнь. Слава, богатство, любовь — все губит смерть, все никнет перед вечностию!
Поэт вздрогнул; он услыхал жалобный и протяжный голос, являющий болезнь или скорбь.
— Ганюшка, милый! — В длинной ночной сорочке, с тельником на шее, порасхлипавшись, говорила ему Катюня. — Ты еще не спишь! А мне толь дурной сон привиделся… Поснилось, что недолго проживу… Страшно стало, спасу нет. Стала тебя искать и не нашла…
Он вытирал слезы с любимого лица, гладил густые темные кудри, целовал ее шею и плечи.
Нет, надо жить, не сетовать на неизбежность смерти. Верить в разумный смысл жизни, в высшее ее оправдание и радоваться тому, что она дана тебе!
Жизнь есть небес мгновенный дар;
Устрой ее к себе к покою,
И с чистою твоей душою
Благословляй судеб удар.
Глава четвертая«ФЕЛИЦА»
«Слыхал я, сказал юноша, толкование розы без шипов, которая не колется, от нашего учителя; сей цветок не что иное значит, как добродетель: иные думают достигнуть косыми дорогами, но никто не достигнет окромя прямою дорогою…»
В один из присутственных майских дней 783-го года, когда Державин по обыкновению обедывал у своего начальника, слуга сообщил, что в прихожей его дожидается почтальон с письмом. Не выказав удивления, поэт принял большой сверток бумаги с надписью: «Из Оренбурга, от царевны киргизкайсацкой Державину». Открыв печать, Державин нашел в свертке богатую табакерку с бриллиантовой осыпью и в ней пятьсот червонных. Чтобы не дать подозрения о взятках, решил он показать сей драгоценный подарок генерал-прокурору.
— Что еще за дары от киргизцев? — сердито проскрипел Вяземский.
— Ваше сиятельство, — со значением произнес Васильев, — примечайте: табакерка-то последней французской работы.
Скрипунчик Вяземский смекнул, откуда подарок, и сменил гнев на милость:
— Вижу, братец, и поздравляю. Как такой подарок не принять! Но за что бы это?
— Кто его знает! — с показным простодушием ответствовал Державин. — Разве что за сочинение мое, которое княгиня Дашкова сама собою, без моего имени напечатала в первом нумере нового журнала «Собеседник Любителей Российского Слова…».
— Собеседник? Дашкова? — Туповатый Вяземский встревожился. В княгине Екатерине Романовне, недавно назначенной первым Президентом Российской академии наук, образованнейшей женщине, близком царице лице, он не без оснований видел ярого своего недоброжелателя. — Когда так, изволь мне это сочинение представить.
Державин принес нумер журнала, где появилась «Ода к премудрой Киргизской царевне Фелице, писанная некоторым татарским Мурзой, издавна поселившимся в Москве и живущим по делам своим в Санкт-Петербурге», и Вяземский уединенно принялся ее читать и перечитывать с многими перешептами. С этой поры закрались в сердце генерал-прокурора ненависть и злоба к поэту. При всяком удобном и неудобном случае он цеплялся к нему и почти явно ругал, проповедуя, что все стихотворцы не способны ни к какому делу. Вяземский узнал себя, конечно, в мурзе, носящем имя «Брюзга», не говоря уже о том вельможе, что, зевая, спит за Библией.
Но узнал себя в «Фелице» не он один.