Шувалов, не подымаясь с кресел, открыл бюро и вынул связку бумаг. Получив под великим секретом от Козодавлева список державинской «Фелицы» и любя автора, не мог он не вытерпеть, чтобы не прочесть сие первое такого рода на русском языке творение:
— Вот забавная вещица, которая, возможно, опровергнет, княгиня, ваше суждение…
Он читал хорошо. Быстро и легко полилися веселые, добродушно-насмешливые, а порою язвительные строки. Все внимали молча, только Костров все порывался вскочить, всплескивая руками, парик его растрепался, и мука осыпала лицо. Но, видно, изрядный хмель мешал ему утвердиться на ногах, и он снова опускался в кресла.
…А я, проспавши до полудни,
Курю табак и кофе пью;
Преображая в праздник будни,
Кружу в химерах мысль мою:
То плен от Персов похищаю,
То стрелы к Туркам обращаю;
То, возмечтав, что я султан,
Вселенну устрашаю взглядом;
То вдруг, прельщался нарядом,
Скачу к портному по кафтан.
— Браво, браво! — не удержалась Дашкова. — Точная копия светлейшего князя Потемкина.
— Коего мысли на счет сей оды мы еще узнаем… — вставил насмешливо племянник хозяина и главный директор банков Андрей Петрович Шувалов.
Или в пиру я пребогатом,
Где праздник для меня дают.
Где блещет стол сребром и златом,
Где тысячи различных блюд, —
Там славный окорок вестфальской,
Там звенья рыбы астраханской,
Там плов и пироги стоят, —
Шампанским вафли запиваю
И все на свете забываю
Средь вин сластей и аромат…
Или великолепным цугом
В карете английской, златой,
С собакой, шутом, или другом,
Или с красавицей какой,
Я под качелями гуляю,
В шинки пить меду заезжаю;
Или, как то наскучит мне,
По склонности моей к премене,
Имея шапку на бекрене,
Лечу на резвом бегуне.
Или музыкой и певцами,
Органом и волынкой вдруг,
Или кулачными бойцами
И пляской веселю мой дух;
Или, о всех делах заботу
Оставя, езжу на охоту
И забавляюсь лаем псов;
Или над невскими брегами
Я тешусь по ночам рогами
И греблей удалых гребцов…
Таков, Фелица, я развратен!
Но на меня весь свет похож…
Шувалов сделал паузу и многозначительно оглядел слушателей. Но те уже сами понимали, что не какого-то одного вельможу избрал неизвестный им поэт мишенью для насмешек. Роскошь и всяческие излишества — распутство, пьянство, картеж, гульба, чревоугодие заполоняли жизнь придворных. Всякий, кто имел чин выше полковничьего, понужден был ездить в карете, запряженной четверкой или шестеркой лошадей, с бородатым кучером в кафтане и двумя форейторами. У многих вельмож по старому обычаю содержались еще шуты. У покойной Анны Иоанновны было обер-дураков несчетно: кавалер ордена святого Бенедикта итальянец Педрилло, Самоедский король шут Лакоста, при собачках — князь Волконский. А квасник князь Голицын, исполняя ролю наседки, сидел в плетушке и при появлении императрицы резво кудахтал. Анна Иоанновна женила его на калмычке Бужениновой, приказав выстроить для них знаменитый Ледяной дом. Однако и у князя Потемкина-Тавричеокого был обер-дурак Мосс, и при Алексее Орлове неотлучно находился свой шут. Тот же Орлов был охотник до конских скачек, сохранив до старости свою страсть. Он вывел знаменитую породу рысаков и в бархатной малиновой шубе самолично ездивал на них то тротом, то на рысях. Все Орловы любили всякое молодечество, кулачные бои и песни, а кроме того, греблю. А среди поклонников псовой охоты особливо выделялся граф Петр Иванович Панин…
— Шувалов! — Костров уже стоял, хоть и колеблясь тощим своим телом, на ногах. — Ты меценат, лиющий доброты и отыскивающий посреди россиян истых гениев! Ты… — и он продекламировал отрывок из своей оды, писанной в честь прибытия вельможи в Москву в 779-м году:
Такое наш Парнас приял себе начало;
Так солнце в нем наук тобою воссияло!..
Так теплая роса твоих благотворений,
В сердца разлившись муз и в недра их селений,
Растит парнасские плоды;
Их сладость общество вкушает —
И благодарностью венчает
Тобой подъемлемы изящные труды…
Костров плакал. Уже не мука, а тесто ползло по его красному лицу. Прерывчато всхлипывая, он бормотал:
— Каков пиит? Непротоптанным воистину путем шагает! Толь прекрасная новизна! Видно, парящи оды уже свое отжили.
— Ладно, ладно, Ермила Иванович, садись… — с довольной важностию мурчал Шувалов. — Что ты, право, разрюмился?.. Эй, люди! отведите господина Кострова за столы да налейте ему еще пуншу!
— Ваша взяла! — Дашкова уже стояла рядом с Шуваловым и перелистывала оду. — Вот драгоценная находка для первого нумера нового журнала.
Одобряли оду все — чиновники, военные и сам статс-секретарь при государыне Александр Андреевич Безбородко. И все же Шувалов не на шутку встревожился, когда поутру к вельможе явился посыльный от Потемкина. Второе лицо в России, он затребовал оду к себе.
— Как нам быть и что делать? Отсылать ли ее к нему так, как она есть, или выкинуть некоторые места.
Шувалов пригласил к себе несчастного автора «Фе-лицы» и все ему рассказал. Сам он отличался крайней нерешительностью, что служило при дворе вечным предметом для насмешек.
— Кто же Потемкину сказывал? — негодуя, отрывисто спросил Державин.
— Не иначе, как племяш мой Андрей Петрович пустил все в разгласку! Он как человек придворный, видно, хотел тем подслужиться.
Державин задумался.
— Ежели сочинение это уже известно, — твердо сказал он, — то когда вы его не пошлете или что-нибудь из него выкинете, князь в самом деле может почесть, что оно нащот его написано… Но как оное есть не что иное, как общее изображение страстей человеческих и писано без всякого злого намерения, то я подпишу свое имя и прошу вас, ваше высокопревосходительство, отослать его к требователю!
Показав вид бодрости, поэт, однако ж, беспокоился, чтоб толь сильный человек, как Потемкин, не начал бы ему мстить и не сделал бы каких неприятных внушений императрице. Он никак не мог предполагать, что в сей миг ода его уже печаталась по указанию княгини Дашковой на первых страницах «Собеседника Любителей Российского Слова»…
В воскресение порану, когда Дашкова обыкновенно прихаживала к Екатерине II, она поднесла «Фелицу» на апробацию государыне. Императрица имела обыкновение вставать в шесть пополуночи, когда в Зимнем дворце все еще спали. Она одевалась, зажигала свечки и разводила камин, переходила в другую комнату, где для нее была приготовлена теплая вода для полоскания горла. Затем опа брала лед для обтирания лица у камчадалки Алексеевой. После утреннего туалета Екатерина II шла в кабинет, куда приносили ей крепкий кофе с густыми сливками и гренками. Кофе для императрицы варили из одного фунта на пять чашек, после нее лакеи доливали воды в остаток, а истопники за ними еще и переваривали.
Выпив кофе, — Екатерина II садилась за дела. В ее кабинете все бумаги лежали в согласии с раз и навсегда заведенным порядком. Во время чтения бумаг перед нею ставилась табакерка с изображением Петра Великого. Императрица говорила, глядя на него:
— Я мысленно спрашиваю, что бы он запретил или что бы он стал делать на моем месте?
После девяти часов первый к ней входил с докладом обер-полицеймейстер Никита Иванович Рылеев, человек исполнительный и преданный государыне, но до крайности тупой, прославившийся приказом питербурхским жителям, дабы они загодя, а именно за три дня, извещали полицию, у кого в доме имеет быть пожар. Государыня расспрашивала его о происшествиях в городе, о состоянии цен на припасы и что говорят о ней в народе. После него появлялся генерал-прокурор Вяземский с мемориями от сената, за ним — генерал-рекетмейстер для утверждения рассмотренных тяжб, управляющие военною, иностранною коллегиями.
Не терпя разных попрошаек, Екатерина II любила щедро награждать. Подарки она делала всегда неожиданно: то пошлет плохонькую табакерку, набитую червонцами, то горшок простых цветов с драгоценным камнем на стебле, то рукомойник с водою, из которого выпадет прекрасное кольцо. Бывали подарки и обличительного свойства — для исправления нравов придворных. Узнав, что некий пожилой вельможа полюбил очень крепкие напитки, Екатерина II подарила ему огромных размеров кубок; другому перестарку, поклоннику прекрасного пола, взявшему к себе на содержание танцовщицу, послала попугая, наученного говорить: «Стыдно старику дурачиться!»; а охотнику до женских рукоделий, поднесшему ей расшитую шелками подушку, подарила бриллиантовые серьги…
В понедельник поутру Дашкова была вызвана императрицей, которая ожидала ее в парадной уборной. Екатерина II сидела в креслах, и ее распущенные прекрасные темные волосы доставали до пола. Но парикмахер Козлов в растерянности не смел к ней приблизиться — лицо государыни было заплакано.
— Кто? Кто сей сочинитель, который меня так тонко знает? — спросила она у Дашковой, и, как быв неубранной, направилась к себе в кабинет.
Мурзам твоим не подражая,
Почасту ходишь ты пешком,
И пища самая простая
Бывает за твоим столом;
Не дорожа твоим покоем,
Читаешь, пишешь пред налоем
И всем из твоего пера
Блаженства смертным проливаешь;
Подобно в карты не играешь,