Державин в сем месте не удержался, заколыхавшись от смеха и подняв растопыренную пятерню.
«Ганюшка мой кланяется вам, а Катенька нет, за тем, что вся слилась и склеилась оспою. Итак и за нее вам кланяюсь, и за жену, которая так засуетилась около дочери своей, что не отстает ни на минуту и не может и к вам теперь писать. Но уверяет чрез меня, что несказанно вас любит и почитает и желает, чтоб вы ее столько ж любили. Прощайте. Я пишу затем так коротко сие письмо, что не надеюсь, что оно застало вас в Питере и будет следовательно вояжировать по всей России и приидет к вам в Тамбов как горчица после ужина. Прощайте. Желаю вам всевозможных благ. Еще целую ручки ваши, Катерына Яковлевна, а ваше губернаторство дружески обнимаю…»
— Как живого вижу Василья Васильевича! — Катерина Яковлевна встала с кресел, положила голову на плечо мужа.
— Катюха, давай ему послание сочиним. Пособляй!
— Кто же лучше тебя, Ганюшка, в сем свете сочинить сумеет!
Она с кроткою улыбкой следила за быстрой рукой мужа.
— Изволь, готово! — Державин поднялся с листком: «Гаврила, тамбовский губернатор, и Екатерина, тамбовская губернаторша, здравия вам желают и нарочного курьера наведаться о здравии вашем отправляют, и о себе объявляют, что они очень весело и покойно поживают и всю петрозаводскую скуку позабывают, и вас к себе в гости приглашают, и бал для вас и пир сделать обещают, и более писать теперь чего не знают…»
— Весело справлено! — Катерина Яковлевна сделала приписку и самолично законвертовала письмо. — А что наш губернатор? Ужли намерен седни всю эту почту прочесть?
— А это зависит от приказаний дражайшей госпожи губернаторши! — в тон ей ответствовал Державин.
— Тогда иди-ка, Ганюшка, я тебе лучше спиночку почешу…
28 июня 786-го года, в годовщину восшествия на престол императрицы Катерины Алексеевны, в зале Тамбовского дворянского собрания состоялось празднество, особая пышность которого объяснялась присутствием генерал-губернатора. На сцене представлен был греческий храм. В подражание древнему афинскому обычаю из него вышли попарно дети в белых туниках, с цветочными перевязами. Во время их шествия хор исполнил сочиненный Державиным к сему случаю «Гимн богине»:
Премудрая Афина!
Всещедро божество!
Ты нам покров едина,
Ты наше торжество!
Благоволи прибавить
Щедроту к нам свою,
Почтить того, прославить,
Кто только лишь твою
Одну святую волю
И твой закон хранит…
Дети остановились перед наместником, поднесли ему венец, сплетенный из дубовых листьев, и корзину цветов, а юноша обратился к Гудовичу:
— За оказанные благодеяния здешнему обществу подносим искренние знаки нашей вам благодарности и почтения.
— Позволь, — добавила девушка, — да радость нашу изъявим мы плясками и играми…
Празднество завершилось балом и иллюминацией…
Гудович был в восторге от оказанной ему чести. Отъехав в Рязань, он там столь часто повторял подробности празднества, что каждый знал о них, словно был сам свидетелем торжества. Рязанский губернатор Волков прямо говорил, что если и поправится Тамбов, как только Державиным.
Между тем дела в губернии были в расстройстве. Плачевное положение усугублялось тем, что за шесть лет Тамбов сменил уже четырех губернаторов. За это время недоимка по губернии выросла громадная. В ведении дел и во всех присутственных местах царил полный беспорядок: некоторые дела были запутаны, заброшены, а другие и вовсе исчезли без следа. Не хватало канцелярских служащих, а те, что были, следуя примеру Бельского, щеголяли и хвастали друг перед другом своими познаниями и ловкостию в науке лихоимства и крючкотворства…
Державин уже много старался и хлопотал о переводе в Тамбов на службу нескольких своих прежних сослуживцев и вообще любимых им лиц из Петрозаводска, Питербурха и Москвы. Переманивал он Грибовского, которого собирался сделать директором училищ. Звал Эмина, затем переводчика Тацита — Поспелова, и все покамест напрасно.
Самый город был в жалком положении: присутственные места разваливались без ремонта, а частные здания строились как попало — без планов и архитекторов.
Сами границы Тамбовской и смежных с нею губерний были еще совершенно не определены и не ведомы никому. Производство уголовных дел тянулось бесконечно; все без исключения лица, находившиеся под судом, невзирая на род преступления, содержались в тюрьмах. Да и каких тюрьмах! Новый губернатор самолично убедился в их непригодности.
В сопровождении коменданта Булдакова, Бельского и других чиновников уголовной палаты Державин обозрел эти смердящие, вросшие от времени в землю, без света, без печей избы или, лучше сказать, скверные хлевы. Под самым потолком находились нары, на которых лежали колодники. Из мрачных нор едва-едва белели лица, слышны жалобные стоны, сопровождаемые звоном цепей.
— Сколько ж тут несчастных? — пришепеливая от волнения, спросил губернатор у коменданта.
— Более ста пятидесяти, ваше высокопревосходительство! — бодро, зычным военным голосом отвечал полковник Булдаков.
Потрясенный Державин только и молвил:
— Беспорядок сей надобно отвратить, и немедля!
— По делу сидят! — высунул свое пористое лицо Бельский.
— Молчите, вы! — распаляясь, прикрикнул губернатор. — Из-за вас-то и вся волокита! Медлите в уголовной палате, не подписываете дел и не отзываетесь никаким голосом!
Он приказал, не дожидаясь разрешения наместника, разломать несколько ветхих строений приказа общественного призрения и, перебрав их, сделать пристройку к кордегарде близ острога для колодников, которые не в тяжких винах судятся. А для больших преступников очистить и исправить в остроге избы. Одновременно он распорядился, дабы производство дел о колодниках было ускорено и преступников разделили по степеням виновности, а некоторых выпустили на поруки.
Через год в городе уже существовал настоящий тюремный замок с кухней и лазаретом, содержащийся чисто и опрятно, что по тем временам было диковинкой. Но, воюя с беззакониями и нарушениями государственных уложений, губернатор внезапно для себя обнаружил, что в Тамбове не было законов! Иными словами, во всем городе не имелось ни одной книжки избранных собраний законов, и сотни подьячих, десятки высших чиновников руководствовались всякий раз чем бог на душу положит. Вследствие этого один из вице-губернаторов даже разрешил иеромонаху жениться, вспомнив какую-то несуществующую статью.
Державин просит своего московского родственника Арсеньева купить и выслать несколько экземпляров собраний законов. Но, видно, провидение не благоволило к Тамбову или же Арсеньев принял Тамбовскую губернию за плавающий по волнам корабль или стрелковый батальон. Прибывшие для управления краем книги были: «Регламент адмиралтейства» и «Полковничья инструкция». Оказалось, что в столице ничего нельзя было найти, кроме этих двух книг. Так и продолжал Державин управлять краем без законов, но это не умерило его энергии и пыла.
Он обратился к князю Трубецкому, другу и сподвижнику знаменитого книгоиздателя, просветителя и масона Новикова, одного из основателей Типографской компании, с просьбою продать типографский станок, известное количество литых букв, а также подыскать мастеров, которые согласились бы приехать в Тамбов. До этого целая куча копиистов занималась в наместническом правлении размножением одинаковых административных предписаний. Вскоре из Москвы явилось все нужное для типографии, и предписания стали печататься. Кроме того, заведены были «Губернские ведомости», в коих сообщалось о проезжих именитых людях, о проходе воинских команд, о цене на хлеб и на товары первой необходимости. Вслед за тем в Тамбове обнаружились свои переводчики и переводчицы, затеплилась литературная жизнь.
В губернаторском доме — помимо вечеров, балов и концертов, которые давались почти ежедневно, — стараниями Державина заведены были классы для детей и молодежи. Здесь преподавались грамматика, арифметика, геометрия, а раз в неделю — уроки танцевания, для чего был выписан танцмейстер.
Первый год державинского губернаторства в Тамбове совпал с появлением указа об учреждении в российских городах народных училищ. В самом Тамбове до того не было учебных заведений, кроме жалкой гарнизонной школы и духовной семинарии. Открытие училищ намечалось ко дню коронации Екатерины II — 22 сентября. Времени оставалось в обрез, но Державин со всем своим пылом принялся за дело. Для помещения наняли дом купца Ионы Бородина, а его брат Матвей в день открытия училища довольствовал народ питием и обедом на городской площади перед наместническим домом.
Но самым примечательным событием стала речь свободного поселянина — однодворца Захарьина.
После торжественного молебствия приглашенные собрались в училище, где под пушечную пальбу учитель Роминский сказал благодарственное слово императрице. Публика направилась было к выходу, ее остановил у самой двери Захарьин. Губернатор попросил всех воротиться в залу, и Захарьин произнес речь перед портретом Екатерины II: «По воспитанию моему и по рождению я человек грубый: я бедный однодворец и теперь только от сохи; но, услыша, что государыня благоволила приказать в здешнем городе открыть народное училище, почувствовал я восхитительное потрясение в душе моей…»
Публика прослезилась. Приятели сообщали Державину, что, когда выступление Захарьина было напечатано в столице, жители забыли «магнетизм, до нее занимавший весь город». Тронута была и сама Екатерина II.
Державин торжествовал: взволновавшая всех речь однодворца была написана им самим.
Помимо хлопот об обществе, которое губернатор старался забавлять и веселить и в этих забавах по возможности образовывать и поучать, он не забывал и о нуждах самого города, нуждах почти неотложных. При Державине был составлен подробный план Тамбова, городская земля стала продаваться участками с обязательством строить на ней известным законным порядком, а не так, как кому вздумается.