в Кутаиси и крещен. Павел Петрович принял его под свое покровительство и велел воспитать на свой счет и обучить бритью. Позднее царский брадобрей выслужил себе графский титул и звание егермейстера его величества.
Павел I принял Державина чрезвычайно ласково. Дав для целования руку, он вспомнил свою молочную сестру — покойную Катерину Яковлевну, а затем сказал:
— Я знаю тебя как честного, умного и дельного человека. Хочу, чтобы ты был правителем моего Верховного совета и дозволяю тебе входить ко мне во всякое время. А теперь, если что имеешь, говори, не опасаясь…
Державин отрывисто ответил:
— Рад служить со всей ревностию, ежели вашему величеству угодно будет любить правду, как любил ее Петр Великий!
Павел метнул на поэта пламенный взор, однако весьма милостиво с ним раскланялся.
Верховный совет был учрежден Екатериною II для решения государственных дел, по которым императрица желала знать мнение самых ближних вельмож. Долгое время правителем совета был племянник Потемкина А. Н. Самойлов, назначенный затем генерал-прокурором.
Однако ж на другой день Державин с неудовольствием прочел указ об определении его в правители канцелярии совета, что было не одно и то же. Державин порешил обратиться к Павлу за инструкциями.
Новые члены совета Васильев и граф Сиверс утвердили его в этом намерении, рассуждая: «Что это за звание? Выше ли оно сенаторского? Стоять ли вам или сидеть в совете?» Зная крутой норов Павла, они настраивали Державина на сей шаг, боясь его возвышения и желая уронить его. Когда любимец Павла князь Куракин потребовал, чтобы Державин привез к нему на дом протоколы совета для поднесения государю, поэт оскорбился и отправился на аудиенцию к императору.
Павел I стоял посреди комнаты. Одна его рука была заложена за борт мундира, другой он опирался о край заваленного бумагами стола.
— Что вы, Гаврила Романович?
— По воле вашей, государь, был в совете. Но не знаю толком, что мне там делать, — пришепеливая, сказал Державин.
Павел запыхтел, испуская воздух через ноздри, что было знаком раздражения:
— Как не знаете? Делайте, сударь, что Самойлов делал.
— Я не знаю, делал ли он что-нибудь, — простодушно признался Державин. — В совете никаких бумаг его нет. Сказывают, что он носил только государыне протоколы совета. Осмеливаюсь просить инструкции.
Павел впился в него взглядом, словно желая выведать, нет ли у Державина какой затаенной, опасной мысли. Тот выдержал этот сверлящий взгляд.
— Хорошо, — миролюбиво заключил император, — предоставьте это мне.
Здесь следовало бы раскланяться и уйти, но Державин, по той свободе, какую он имел у покойной государыни, продолжил речь:
— Не знаю, сидеть ли мне в совете или стоять?
Павел I переменился в лице, глаза его засверкали. Отворя двери, он во весь голос закричал стоявшим перед кабинетом вельможам:
— Слушайте! Он почитает себя в совете лишним! — и, оборотись к нему, картаво: — Поди назад в сенат и сиди у меня смирно! Не то я тебя проучу!
Пораженный, как громом, таковым царским гневом, Державин в запальчивости крикнул стоявшим в зале:
— Ждите, будет от этого дурака толк!
Именным указом Павла I было велено отослать Державина назад в сенат за дерзость, сказанную государю. Кавалергардам приказано было во время собрания не впускать его в кавалергардскую залу.
Глава восьмаяРАЗГОВОРЫ
Вот здесь, на острове Киприды,
Великолепный храм стоял.
— Ах, как умели развлекаться, как веселились при дворе незабвенный и, увы! уже почившия в бозе матушки нашей Екатерины Алексеевны! — обрюзглый старик в голубой кавалерии и с анненской звездою говорил с пригнусью, как бы от слез умиления, душивших его. — Помнится, на масленицу 778-го года устроили празднество Азора, африканского вельможи. Накрыты были бархатными коврами три больших стола… На кажном — ящичек, золотая ложка и афишка, где прописано: «Африканский вельможа выложил ящик с бриллиантами не на продажу, а чтоб играть в макао. Кажное «девять» будет оплачиваться камнем в один карат…» Всего роздали в тот вечер из августейших ручек полторы сотни бриллиантов. То-то весело было — словно в волшебной сказке «Тысяча и одна ночь»…
— В Эрмитаже, — перебил его сухой, как мумия, вельможа в пудреной персоне, — имелась втепоры особливая зала — бриллиантовая. Там светлейший князь Потемкин при всех пересыпал груды драгоценных камней…
В первую годовщину кончины Екатерины II комнаты нового дома на Фонтанке, принадлежавшего бывшему управляющему канцелярией Потемкина Гарновскому, заполнили старцы, большею частию ровесники покойной царицы. Огромный дом не был вполне отстроен, и потому столы накрыли в первом этаже. Пили не чокаясь, негромко тарабарили. Вопреки известной латинской пословице о мертвой говорили всякое — хорошее и дурное, споминали бесчисленных ее фаворитов: Орловых, Васильчикова, Ланского, Зорича, Ермолова, Мамонова, Зубова и, конечно, могущественного вице-императора России князя Таврического.
— Его светлость князь Потемкин, — продолжал гугнивый анненский кавалер, — преизрядно любил картеж. Ему частенько проигрывали и не платили. А он забывал, но не терпел обману…
— Да кто же втепоры не обманывал! — перебил его забиячливый маленький бригадир — пыжик. — Помню, в присутствии всего двора некий известный вельможа, видя неминуемую гибель своего состояния, принужден был съесть пикового туза, чтоб только игра эта считалась неправильною!
— Ах, дайте дорассказать! — Анненский кавалер поднял сухой палец с золотым перстнем. — Как-то выйграл князь Потемкин у князя Куракина порядочную сумму. Тот, зная, как обожает светлейший бриллианты, отдал долг сими каменьями, которые, однако ж, оказались весьма дурными. Ладно! Потемкин досаду скрыл, пригласил плута на прогулку и завез его подальше от двора, на болото. Подученный кучер вывалил вельможу, а сам уехал. Гость весь в грязи едва выбрался на просуху. Ворочается в хоромы, а Потемкин встречает его громким смехом. На том все и кончилось!..
— Поспейте рюмку, я вам подолью, — красавец хозяин, сидевший во главе стола в полковничьем екатерининском мундире, откупорил еще одну бутылку италианского «алеатико». — А о светлейшем князе Таврическом можно рассказывать день и ночь. Одни фальшивые деревеньки, им возведенные вдоль берегов Днепра к приезду императрицы для ее любования, чего стоят…
— Как-то раз сел он с незнакомым партнером за карты, — шамкал худой вельможа, тряся пудреною головой. — Хорошо. Просадил тысяч пять и только тогда расчухал, что перед ним ремесленный игрок, и карты бросил. «Нет, братец, с тобой я буду играть только на плевки. Приходи ужо завтра!» Тот не смел ослушаться. Хорошо. Наутро Потемкин встречает его словами: «Ну, плюй на двадцать тысяч!» Оплетало карточный собрал все свои силенки, да и плюнул, как мог. «Выиграл, братец! — молвил князь. — Смотри, я дальше твоего носу плюнуть не могу!» — С этими словами князь Григорий Александрович харк ему в рожу — и тотчас отдал проигрыш!..
— Почечуй замучил, спасу нет… — бормотал соседу знаменитый по первой войне с турками генерал, который с тех далеких уже пор обеззубел, обезволосател и стал плюгавец подслепый и перхотун старый.
— А ты, батюшка, вели отварить красавки-то, да и прикладай настой к причинному месту, к грешной дыре… Все как рукой сымет…
— Светлейший князь Потемкин истинно величайший был герой! — Гарновский поднял хрустальный покал, любуясь, как переливается в нем светлое «алеатико».
— И, брат, что ты нам попусту пешки-то точишь, — грубо отозвался через весь стол краснолицый богатырь в генеральском мундире старого образца, расшитом по швам бриллиантами. — Великий деспот был твой Потемкин, да и умер поносно — от безмерного женонеистовства и чревобесия…
То был Николай Зубов, брат последнего фаворита.
— Ну ты, князь, полегче, чать, прошли ваши золотые денечки, — с неуверенностью в голосе сказал Гарновский.
— Не в укор покойной скажу, — невпопад закивал Зубову пудреной головой худой вельможа, — плотолюбие окаянное переполняло двор матушки нашей и умы и сердца ее ближних. А ведь небось наши бабы и прабабы и волоса подпупного у себя не зрели…
Тучный перестарок с бабьим лицом знай накладывал в золоченую тарелку с пышным потемкинским вензелем куски жареной утки. Некогда был весельчак, острослов, ловелас и задира, а ныне рожа старая, что передряблая репа. До преклонных лет проветреничал, теперь же стал прожорою, да так оплошал, что замечалось в нем на людях частое испускание ветров из живота.
Ни к кому не обращаясь, он тихо бубнил:
— Жареные потрошки осетровые и гусиные, да пупочки, да шейки, да ряпицы, да печенцы цыплячьи, да просоль семужный, да спинка осетровая, теша белужья, да прут белужий, да свинина мясная с проросью, да грибочки, в горшке томленные…
— Перво-наперво избранника матушки-государыни, — продолжал свой рассказ худой вельможа, — отправляли для осмотру к лейб-медику Роджерсону. Хорошо. По удостоверении его здоровья препровождали Анне Степановне Протасовой на трехнощное испытание. Она доносила государыне о благонадежности испытанного, после чего фаворит обедывал вместе с Марьей Савичной Перекуси-хиной и камердинером царицы Захаром Константиновичем Зотовым…
— Сами наскоромились вдоволь, а мне и пофриштыкать нечем… — бубнил перестарок.
— Да цыц ты, облава! Все уши пробрюзжал! — накинулся на него гугнивый анненский кавалер. — Хватит тебе жрать-то! На себя погляди, свинья ты отжирелая…
— В десять пополудни, когда государыня была уже в постели, — невозмутимо, словно самому себе, рассказывал сухой старик, — Перекусихина вводила новобранца в опочивальню благочестивейшей. Он был одет в китайский шлафрок, нес в руках книгу. Камер-фрау оставляла его для чтения в креслах, возле ложа помазанницы. На другой день Перекусихина также выводила из опочивальни посвященного и передавала его Захару Константиновичу Зотову. Тот вел новопоставленного наложника в приготовленные для него чертоги. Здесь Зотов докладывал раболепно фавориту, что всемилостивейшая государыня высочайше соизволили его назначить при своей о