еет собою: слишком горячится, путается в словах и голос имеет довольно грубый…»
На прощание Державин сказал:
— Милости просим на обед послезавтра. Завтра хотя и праздник, но у нас невеселый: память по Николае Александровиче Львове.
Увы, Львов скончался 21 декабря 1803 года, не дожив и до пятидесяти двух лет. «Вот, братец, — горестно писал Державин Капнисту, — уже двое из стихотворческого круга нашего на том свете. Я говорю о Хемницере и Николае Александровиче». Смерть Львова Державин оплакал в стихах «Память другу».
Взамен рассыпавшегося скромного содружества складывалось иное, объединившее питерских староверов в противовес московскому кружку Карамзина. Их возглавил автор «Рассуждения о старом и новом слоге», непримиримый противник нового — в государственной политике, обычаях, языке, литературе адмирал А. С. Шишков. Среди молодых писателей, стремившихся подражать чувствительной и легкой речи Карамзина, нашлось несколько таких, которые уродовали литературную речь нелепыми галлицизмами. Свой главный удар Шишков нанес низкопоклонству перед иноземной, французской модой.
«Какое знание можем мы иметь в природном языке своем, когда дети знатнейших бояр и дворян наших от самых юных ногтей своих находятся на руках у французов, прилепляются к их нравам, научаются презирать свои обычаи, нечувствительно получают весь образ мыслей их и понятий, говорят языком их свободнее, нежели своим и даже до того заражаются к ним пристрастием, что не токмо не стыдятся не знать оного, но еще многие из них сим постыднейшим из всех невежеством, как бы некоторым украшающих их достоинством, хвастают и величаются».
«Все то, что собственно наше, стало становиться в глазах наших худо и презренно. Французы учат нас всему: как ходить, как стоять, как петь, как говорить, как кланяться и даже как сморкаться и кашлять. Мы без знания языка их почитаем себя невеждами и дураками. Пишем друг к другу по-французски. Благородные девицы стыдятся спеть русскую песню. Мы кликнули клич, кто из французов, какого бы роду, звания и состояния он ни был, хочет за дорогую плату, сопряженную с великим уважением и доверенностию, принять на себя попечение о воспитании наших детей. Явились их престрашные толпы; стали нас брить, стричь, чесать. Научили нас удивляться всему тому, что они делают, презирать благочестивые нравы предков наших и насмехаться над всеми их мнениями и делами. Одним словом, они запрягли нас в колесницу, сели в оную и торжественно управляют нами, а мы их возим с гордостью, и те у нас в посмеянии, которые не спешат отличать себя честию возить их. Не могли они истребить в нас свойственного нам духа храбрости; но и тот не защищает нас от них: мы учителей своих побеждаем оружием; а они победителей своих побеждают комедиями, романами, пудрою, гребенками. От сего-то между прочими вещами родилось в нас и презрение к славянскому языку».
Нетрудно увидеть, сколь истинны были эти и другие остроумные рассуждения Шишкова, иные из которых напоминают цитаты из «Горя от ума» Грибоедова. Сам Шишков прекрасно владел несколькими языками, издал ряд книг по военной специальности, в том числе морской словарь, писал неплохие стихи, много сил отдал изучению древнерусской литературы, в частности, перевел и подробно прокомментировал «Слово о полку Игореве».
Но, ополчась противу всего иноземного, Шишков был односторонен и в своей прямолинейности доходил до абсурда. Не пощадил он и Карамзина. Карамзина, кумира читающей публики, писателя, автора «Бедной Лизы» и других произведений, свежий и гибкий язык которых был главной причиною успеха!
Россия речью той пленилась
И, с новой грамотой в руке,
Читать и мыслить приучилась
На карамзинском языке… —
восторженно писал позднее князь П. А. Вяземский. Карамзин постарался очистить язык от славянизмов и церковной лексики и ввел множество новых слов, им счастливо придуманных. Таковы, например: влияние, обстоятельство, развитие, утонченный, переворот, трогательно, занимательно, промышленность, будущность, носильщик, оттенок, потребность, усовершенствовать… Все эти карамзинские «выдумки» остались и удержались, как и принявшие русское «подданство» французские слова: сцена, эпоха, гармония, катастрофа, процесс, серьезный, моральный… Впрочем, и он порой излишне увлекался французским изяществом, и тогда появлялось что-нибудь вроде «элеганс».
Трактат Шишкова «Рассуждения о старом и новом слоге» вызвал тотчас волнения в литературном мире. В ответ посыпались колкие эпиграммы на адмирала и его приверженцев.
Шишков изливал свое негодование Державину.
— Что пишет ваш Карамзин! «Все народное ничто перед человеческим». Каково? А вот еще: «Надо быть людьми, а не славянами». Точно славяне не люди!
Темно-карие, живые глаза адмирала метали молнии из-под нависших бровей. «Нет, словно две корабельные пушки мечут из люков ядра», — подумалось Державину.
— Нет-нет! Вы только поглядите! — бледное лицо адмирала тронул нездоровый, воспаленный румянец, седые с желтизной волосы растрепались. — В славянской речи Карамзин отвергает все с порога, а язык великого Ломоносова кажется ему диким и варварским!..
Они прогуливались по большой, в два света галерее, в доме Державина на Фонтанке. В то время оба уже дружили, сблизившись как сочлены по Российской академии, к которой Шишков, будучи гораздо моложе своего собеседника, принадлежал только с 796-го года. Державин горячо поддерживал Шишкова во многих его воззрениях: не соглашался с новой государственной политикой, не принимал искалеченного новизной языка и произведений молодых галломанов. Но Карамзина по-прежнему чтил высоко.
— Вы знаете, Александр Семенович, что я не грамматик, — уклончиво отвечал он разгоряченному адмиралу, — и о всех тонкостях языка судить не могу. И все же сдается мне, что некоторые рассуждения ваши пристрастны. И как раз те, где вы ругаете Карамзина. Иное дело — подражатели его. Эти мальчишки, выказывая свои таланты, силятся проповедовать правила, которых следствия опасны. Они все принимают легкомысленно и ищут только блестящего. Мудрость же заключается в средине крайностей…
— А как же мне, по-вашему, поступить с этими мальчишками? — сквозь зубы процедил Шишков. — Написать возражение и жестоко отделать их?
— Не советую! — быстро отозвался Державин. — Спомните книгу премудрости Иисуса Сирака: «Дунь на искру — разгорится, а плюнь, так погаснет».
Он прекрасно понимал, что Шишков им недоволен, но скрывать своего уважения, более того — восхищения Карамзиным не собирался. Никогда Державин не только не ощущал к талантливым людям ни зависти, ни злобы, но даже не понимал, как возможно сие гадкое чувство. Впрочем, и Шишковым в его полемике руководили намерения самые чистые: не личное нерасположение к Карамзину, а только несходство в мнениях и образе воззрения на свойства русского языка.
— Кто ожидается сегодня на нашем собрании? — сглаживая неловкость от возникшего молчания, спросил Державин.
Шишков давно уже толковал ему о пользе, какую бы принесли русской словесности литературные вечера, в которые допускались бы и молодые поэты для чтения своих произведений. Он предложил Державину установить такие вечера, хотя по одному разу в неделю. Старый поэт обрадовался этой идее, и они провели уже несколько таких собраний.
— Обычные наши друзья… — остывая, кротко уже отвечал адмирал. — А из молодых Шулепников…
— И еще один талантливый юноша! — подхватил Державин. — Жихарев. Привез из Москвы славную трагедию «Артабан»…
Он был рад, что не совсем приятный разговор позади, что в аванзале уже слышны голоса первых гостей, что можно отдаться покойному сидению в креслах и слушанию литературных новинок.
Появился князь Сергей Александрович Ширинский-Шихматов, моряк маленького росточку, но необыкновенно благообразный, известный своими громкими одами. За ним — давний приятель Державина Александр Семенович Хвостов, поэт, переводчик и дипломат, украшенный боевым «Георгием» за участие во второй турецкой войне; сенатор и переводчик Фенелонова «Телемаха» Иван Семенович Захаров; толстый, пухлый Петр Матвеевич Карабанов, высокопарно переводивший французских поэтов XVIII века; князь Дмитрий Петрович Горчаков, прославившийся колкими сатирами; юный Жихарев. Позже всех приехал в сопровождении Михаила Сергеевича Шулепникова тучнеющий круглолицый Крылов.
Сначала говорили о событиях военных. Сбылось пророчество великого Суворова: Бонапарт, овладев Веною, принудил Австрию к уничижительному миру; вскоре он напал на прусские войска и, прежде чем они успели соединиться, разбил их и без сопротивления вступил в Берлин. Его появление вблизи русских границ понудило Александра I возобновить войну с счастливым завоевателем.
Новый, 1807 год ознаменовался кровавыми баталиями. 27 января у Прейсши-Эйлау русская армия в отсутствие заблудившегося в метель своего начальника — Беннигсена отбила все атаки французов, а затем князь Багратион, взяв на себя командование корпусом, бросил его в наступление. Только ночь развела соперников.
Долго рассуждали старики о кровопролитии при Эйлау и о последствиях, какие от русской победы произойти могут. Наконец по слову Державина приступили к делу.
— Начнем с молодежи, — сказал Хвостов, — у кого что есть, господа?
Жихарев, уже не смевший читать своего «Артабана», коего жестоко и справедливо раскритиковал знаменитый актер Дмитриевский, поспешил ответить, что ничего с собой не взял.
— Так не знаете ли чего наизусть? — смеясь, продолжал Хвостов. — Как же это вы идете на сражение безо всякого оружия?
Шулепников отвечал, что может прочитать стихи свои к «Трубочке».
— Ну хоть к «Трубочке»! — подхватил Захаров, меценат Щулепникова. — Стишки очень хорошие…
Молодой поэт подвинулся к столу, прочитал десятка три куплетов, но не произвел никакого впечатления на слушателей.
— Пахнет табачным дымом, — насмешливо шепнул толстый Карабанов Хвостову.