епердеть!..
Брань и крики донеслись с другого конца залы. Игроки подступили к поручику, требуя закончить партию. Но офицер оказался не из робких.
— С мошенниками не играю! А ну подходи, смажу! — добродушным, не соответствующим моменту басом рокотал он.
Прибежал хозяин и развел спорщиков.
Державин же с Максимовым подхватили Блудова подмикитки, запихнули в карету и повезли на Поварскую.
Только подъезжая к знакомой церкви Бориса и Глеба, вспомнил сержант про Стешу: чем-то для бедняжки все кончилось? Покосился на Максимова — тот оттопырил губы и сопел, видно все обдумывая, как лучше завладеть кладом Черняя.
Карета уже повернула к дому Блудова, когда вдруг ударили в темноте трещотки и чьи-то сильные руки подхватили лошадей под уздцы.
— Дворянский сын Гаврило Державин! — просунулось в карету усатое рыло в треуголке.
— Что надобно? — встрепенулся сержант.
— Велено тебя взять под стражу и доставить немедля в полицейскую часть!
Семые сутки сидит лейб-гвардии сержант в карауле вместе с татями да беглыми людьми, никакой, однако, вины за собою не зная.
Как вошел в камору — ошибло его смрадом. Лег он в уголку, прикрылся мундиром и все размышлял. Объедья да помои, что давали, не ел, брезговал.
Когда на другой день после ареста привели его в судейскую, Державин с обычной для него горячностью сам подступился с вопросами: «За что ж вы меня, безвинного человека, схватили? К чему прицепились?» Но видавшие виды судейские крючки ухом не повели — сидели как болваны деревянные. А потом зачали спрашивать и домогаться, чтобы он признался в зазорном обхождении с дьяконовой дочкою и во искупление греха на ней женился. «Да вы что? Никак решили вовсе оболтать меня?» — дивясь безумству и наглости альгвазилов, одно и мог молвить изумленный Державин. «Никто на тя наговаривать не собирается, а отпирки твои не помогут. Звана ужо и твоя обличительница, — невозмутимо ответствовал председательствующий. — Обвопилась под плетьми, да потом и во всем и призналась». И верно, появилась вскорости Стеша, вся в пересадинах, и, не подымая отеклого от побоев и слез лица, все твердила, что сержант ее очреватил. «Ах, Стеша, Стеша! Что же ты грех такой на себя берешь! Где же правда на земле?» — сокрушенно сказал Державин и более ни на какие домогательства не поддавался.
А как свидетелей-очевидцев не оказалось, пришлось отправить его обратно в караул.
Знать, крючки судейские спокон веку жестокосерды были. Спомнилось ему, как, оставшись после смерти отца сиротою на двенадцатом году, терпел он с матерью и младшим братом всякие притеснения и лишения от соседей, отнявших у них лучшие земли, понастроивших там мельниц и потопивших их луга. А как входили они с ними в тяжбу, то в приказах сильная рука всегда перемогала. Да бедному везде бедно! Чтоб хоть какое-нибудь отыскать правосудие, должна была мать с малыми своими сыновьями по нескольку часов простаивать в передних у судей. Но те, выходя, не хотели ее даже порядочно выслушать, а с холодной безжалостностию проходили мимо. Нет, никогда не изгладятся в его памяти слезы и страдания матери от сего кривосудия!..
Так все-таки где правда, где вышний суд и воздаяние? До какой подлости и худобы доведен самый род его! А ведь Державины не самые худые дворяне на Руси! Предок его — мурза Багрим выехал служить из Большой Орды при державе великого князя Василья Васильевича, который самолично и окрестил его в православную христианскую веру. Вотчин у него было не счесть — во Владимире, в Суздалп, в Переяславле, в Юрьеве Польском, в Новгороде, в Нижнем… От Багрима, окрещенного Ильей, пошли дети — Дмитрий Парбек, Акинф, Юрья, Тегль, а от Дмитрия Ильина сына Нарбекова — Назарий, Алексей, Держава. Этот последний и был родоначальником их фамилии.
Что ж с того богатства осталось?
Дед Державина, Девята Иванов, пока силы были, служил верой и правдой России и Петру Великому, ходил в Крымские походы: в первом с боярином Долгоруковым, во втором — с Шереметьевым, был и против башкирцев, и против донских казаков, нес исправно службу в Казани, о чем «безо всякого закрытия и фальши» сообщал императору Петру Алексеевичу в 722-м году. Четверо его сыновей, а среди них и отец Гаврилы, состояли в российской армии: Иван в Преображенском полку в солдатах с 713-го году, да Иван меньшой в морском флоте с 715-го году мичманом, да Роман, коей определен в полк в солдаты с 722-го году, а потом пришел черед и четвертого — Василия.
Но жаловался государю Девята Державин: «А когда я стал стар и дряхл и глазами худо вижу и скорбен главною и внутреннею болезнью, то впал в бедность. Оклада на мне денежного не положено. Сын Потап 8 лет в доме увечен, глух и дряхл. Жительство имею в Казанском уезде в деревне Кармачах».
Истинно, молвить стыдно — имел в ней Девята Иванович только свой двор, да крестьян три двора, а людей семь душ: в том числе два недоросля, да бобыльский один двор, и у помещика жили за скудостию сын крестьянский да два недоросля… Нет, до бога высоко, до царя далеко!..
Сбродный люд в каморе меж тем болтал разное: беглые все больше сетовали на тяжкие подати, на лютующих помещиков и старост, на нестерпимую голодуху.
— С весны починаем в мучицу пелы да солому подмешивать, а иные едят лист липовый и кору березовую толченую, отчего происходят многие болезни, даже до умертвия, — обыденно рассказывал мужичонка с всклокоченной бородой.
В другом углу гнусаво гудел густобородый верзила в донельзя драном чекмене:
— …Потому как покушался довесть до сведения нашей матушки царицы о беззакониях, творимых у нас на Яике… Жалованье повсеместно удерживают и всяко самовольничают: старые права и обычаи рыбной ловли уничтожают. В багренье, да в севрюжье рыболовство, да в осеннюю плавню половину улова забирают себе. Нам то не любо…
— Так тебе, ослопина, и надо! — насмешливо отозвался кто-то из темноты. — Глядишь, скоро все отымут: ни севрюжки, ни женки собственной не попробуешь — будешь холоп холопом!
— …Генерал Черепов с командою многих побил, а иных повесил, прочих же сек нещадным или простым кнутом, — продолжал уныло гудеть казак. — Им веселие, а нам отягощение и разорение…
— Эх вы, а еще вольными казаками прозываетесь, — снова послышался насмешливый голос. — Что же тогда нам, подъяремным, делать прикажешь?
Ах, когда бы нам, братцы, учинилась воля,
Мы б себе не взяли ни земли, ни поля,
Пошли б, братцы, в солдатскую службу.
И сделали б между собою дружбу.
Всякую неправду стали бы выводить
И злых господ корень переводить…
— В Шацком уезде, — бормотал мужичонка, — холопы ночью, в самое первосоние усадьбу да и запалили с четырех концов. Так боярин, сказывают, со страху постель свою опрудил. А от усадьбы богатой да ото всех служб остался один прах…
Державин в сии подлые разговоры не вступал, лежал себе да помалкивал. Только подумал: «Нет, эта болезнь нам еще отрыгнется…»
— Ах! Безвинно меня оболтали!.. — с воплем вверзился в камору щеголь в новехоньком шелковом камзоле, отороченном кружевными пелепелами.
«Ишь, шаркун паркетный, чать, много полов перешаркал, попробуй и энтого!» — с неприязнью подумалось Державину, но тут же сержант поспешил подняться. Щеголь пал оземь в омрак с дерготою, корчами и кривлянием.
Державин подошел, опрыскал его водою, и щеголь очнулся. Назвался дворянским сыном Бурсовым Борисом. Поведал, что обвиняют его в подделывании векселей на крупную сумму денег, тогда как он ни сном ни духом неповинен. Показалось Державину, что видел он сего щеголя в нечистых компаниях за зернью да картами, но по свойственному ему простодушию сержант тут же отогнал от себя подозрения.
— Ничего не поделаешь, братец, терпи… Видно, одного мы с тобою поля ягоды — оба напрасно страдаем… — сказал он Бурсову. — Переждем-перетерпим, да после споминать будем и смеяться!..
А как было ему теперь не до смеху, то снова лег в своем уголку. Стал думать о себе, о своей судьбе-судьбинушке злой.
Всю юность в трудах провел, да что толку? Трудиться барану вечор и порану! Прилежен был, учась три коротких года в Казанской гимназии под началом известного автора и переводчика Михаила Ивановича Веревкина. Скромностью и рвением выделялся среди солдат-дворян в Преображенском полку, где не токмо понужден был по бедности пойти на хлебы к семейному солдату, с коим жил в одной связи, но и наравне с крестьянскими детьми ходил за провиянтом, чистил каналы, разгребал снег около съезжей, усыпал песком учебную площадку…
Как боготворил он молодую императрицу Екатерину Алексеевну! В памятный день переворота, в ту самую минуту, когда она отправилась в Питербурх для свершения отважного дела, стоял на часах в Петергофском дворце, но позже никакой милости не удостоился. Осьмой уж год в Преображенском полку, а офицерского чина все не получил, тогда как другие вона уж как далеко прыгнули!
Будучи в ямской подставе, написал славословие государыне Екатерине Алексеевне в ожидаемом от нее благодеянии и покровительстве:
Таков твой суд есть милосердый,
Ты как к нам сердобольна мать…
Грозишь закона нам стрелою;
Но жизнь преступших ты блюдешь,
Нас матерной казнишь рукою —
И крови нашей ты не льешь…
Но мелькнуло в пышном царском поезде и пропало ее лицо. Где же, где же наконец вышний суд? Или истинно 32 то, что добродетель цветет только в надутых трагедиях господина Сумарокова? А в свете сем, верно, скромность и честность почета не имут… Матушка государыня! все тебе ведомо! Воззри же на верного слугу твоего, что в позоре да мучениях безвинно дни влачит! Явись, явись как столп светел и огнесиянен!..
Свеча внезапно облистала мрачную камору: судейский с бельмом, за ним караульный солдат.
— Господин лейб-гвардии сержант! По отводу суд обезвиняет тебя, можешь итить домой. Однако обо всем сообщено в твою московскую канцелярию…