Затем все общество переехало в Кибинцы. Здесь в построенном Трощинским театре гостям показали старые и новые пьесы, в том числе и с участием крепостных актеров. Сосед вельможи, мелкий помещик Василий Афанасьевич Гоголь, сам играл в написанных им комедиях — «Простак» и «Собака-вивця». Знакомясь с его супругой, состоявшей в родстве с Трощинским, Державин обратил внимание на ее старшую дочь Марию и трехлетнего живоглазого и длинноносого мальчика, который с любопытством глазел на величественного старца-поэта.
Когда Державины и Капнисты вернулись в Обуховку и остались одни, Александра Алексеевна села за фортепьяно и начала разыгрывать разные духовные гимны, затем спела херувимскую песнь, причем оба старичка подпевали ей дребезжащими голосами.
Меньше двух недель пробыл Державин в Обуховке, надо было возвращаться домой. В Москве поэт удивился перемене, произошедшей за толь короткое время: многие каменные дома, которых только стены уцелели от пожара, были исправлены и уже снова стали обитаемы. Везде кипела работа. Перед отъездом в Питербурх поэт снова повстречался с Василием Львовичем Пушкиным.
Споминая знакомые по юности своей московские места, обезображенные пожаром, Державин говорил своему спутнику:
— Ах! Толь завидую я молодежи, кипению крови, веселью и проказам, которые у каждого, чай, бывали… Твой «Опасный сосед» говорит, сколь ты еще молод…
— Гаврила Романович! — засмеялся Пушкин. — Какая молодость! Разве что только вблизи ваших почтенных седин. Меня уже давно тянет к покою, к беззаботной неге и безбурной жизни.
Он с доброй улыбкой на темном лице прочитал последние строфы своей поэмы:
Блажен, стократ блажен, кто в тишине живет
И в сонмище людей неистовых нейдет.
Кто, веселясь с подругой молодою,
За нежный поцелуй не награжден бедою;
С кем не встречается опасный мой сосед;
Кто любит пошутить, но только не во вред;
Кто иногда стихи от скуки сочиняет
И над рецензией славянской засыпает…
— И тут колкость Шишкову! — пожурил его Державин.
— Я все свое спел… — продолжал Пушкин. — Вот племянник мой, тот и юн и проказлив, а уж талантлив бог знает как! Мы, старшие, очень в него верим…
— А сколько ему лет? — с интересом спросил Державин.
— Минуло в июне четырнадцать…
За год до своей кончины Державин отправился на выпускные экзамены в Царскосельский лицей, чтоб увидеть это чудо.
Их встречу Пушкин запомнил и описал.
«Державина видел я только однажды в жизни, но никогда того не позабуду. Это было в 1815 году, на публичном экзамене в Лицее. Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы взволновались. Дельвиг вышел на лестницу, чтоб дождаться его и поцеловать ему руку, руку, написавшую «Водопад». Державин приехал. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: где, братец, здесь нужник? Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига, который отменил свое намерение и возвратился в залу. Дельвиг это рассказывал мне с удивительным простодушием и веселостию. Державин был очень стар. Он был в мундире и в плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил. Он сидел, подперши голову рукою. Лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвислы: портрет его (где представлен он в колпаке и халате) очень похож. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен в русской словесности. Тут он оживился, глаза заблистали; он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостию необыкновенной. Наконец вызвали меня. Я прочел мои «Воспоминания в Царском Селе», стоя в двух шагах от Державина».
Навис покров угрюмой нощи
На своде дремлющих небес;
В безмолвной тишине почили дол и рощи,
В седом тумане дальний лес;
Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,
Чуть дышит ветерок, уснувший на листах,
И тихая луна, как лебедь величавый,
Плывет в сребристых облаках…
«Я не в силах описать состояния души моей: когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отрочески зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом…»
О громкий дек военных споров,
Свидетель славы россиян!
Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов,
Потомки грозные славян,
Перуном Зевсовым победу похищали;
Их смелым подвигам страшась дивился мир;
Державин и Петров героям песнь бряцали
Струнами громозвучных лир.
«Не помню, как я кончил свое чтение, не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел обнять…»
Достойный внук Екатерины!
Почто небесных аонид,
Как наших дней певец, славянской бард дружины,
Мой дух восторгом не горит?
О, если б Аполлон пиитов дар чудесный
Влиял мне ныне в грудь! Тобою восхищен,
На лире б возгремел гармонией небесной
И воссиял во тьме времен.
О скальд России вдохновенный,
Воспевший ратных грозный строй,
В круг друзей твоих, с душой воспламененной,
Взгреми на арфе золотой!
Да снова стройный глас героям в честь прольется,
И струны трепетны посыплют огнь в сердца,
И ратнпк молодой вскипит и содрогнется
При звуке ратного певца.
НЕОБХОДИМОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ
Державин? Что мы помним о нем? Как верно подмечено, он «оставлен для хрестоматий средних школ, да и то общими, затверженными местами, вроде: «Богоподобная царевна Киргизкайсацкия орды, которой мудрость несравненна» или: «Где стол был яств, там гроб стоит»[17]. В такой горькой иронии немало справедливого. Собственно, то же сожаление можно выразить и говоря об отношении современного читателя ко всей русской литературе XVIII века.
Между тем специалисты-литературоведы продолжают всестороннюю и скрупулезную работу по изучению поэзии Державина, ее связей с современной ему русской и западноевропейской литературой, публикуются все новые документы и материалы, позволяющие точнее судить о взглядах знаменитого поэта, о его подлинном отношении к Екатерине II, Павлу, Александру I, о его эстетике и поэтике, о его литературных пристрастиях. Образовался (и только увеличивается) разрыв между количеством и уровнем исследований (для немногих) и литературой, популярно представляющей державинскую эпоху, самого Державина и писателей той поры (для многих).
Причина таится отчасти в самой сложности предмета. Для сегодняшней читательской аудитории, любителей поэзии, чьи вкусы сформировались на произведениях А. Твардовского, А. Прокофьева, М. Светлова, Л. Мартынова, а позже — В. Федорова, Е. Исаева, Е. Евтушенко, Е. Винокурова, многие стихи Державина выглядят «нечитабельными» или, по крайней мере, «малочитабельными». Архаизмы, обилие славянизмов и мифологических имен, высокопарности и просто поэтическое косноязычие, нагромождение слов мешают общению с Державиным как с великим поэтом, ярко осветившим своим талантом весь небосклон русской литературы XVIII века. Впрочем, это начади ощущать уже в первой трети следующего, девятнадцатого, столетия. Преклонявшийся в юности перед Державиным Пушкин позднее сказал: «Перечел я Державина всего, и вот мое окончательное мнение. Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка (вот почему он ниже Ломоносова) — он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии, ни даже о правилах стихосложения. — Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо. Он не только не выдерживает оды, он не может выдержать и строфы… Что ж в нем: мысли, картины и движения истинно поэтические; читая его, кажется, читаешь дурной, вольный перевод с какого-то чудесного подлинника. Ей-богу, его гений думал по-татарски, а русской грамоты не знал за недосугом… Гений его можно сравнить с гением Суворова — жаль, что наш поэт слишком часто кричал петухом…» (Письмо к А. Дельвигу.) Но тот же Пушкин добавлял: «Державин, со временем переведенный, изумит Европу…»
В державинских стихах все трепещет подъемом, всюду преувеличения и контрасты, искренность и театральность, блеск сгущенных красок:
Лазурны тучи, краезлаты,
Блистающи рубином сквозь,
Как испещренный флот, богатый,
Стремятся по эфиру вкось…
Это могучая, дерзкая живопись, это необыкновенная предметность и вещность, где все может сделаться темой поэзии. Вплоть до обеденного стола:
Шексниска стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят;
В графинах вина, пунш, блистая
То льдом, то искрами манят;
С курильниц благовонья льются,
Плоды среди корзин смеются,
Не смеют слуги и дохнуть…
Но самая главная особенность, самая удивительная черта в поэзии Державина — его гиперболизм, точно и глубоко подмеченный Гоголем. Быть может, никто не говорил о Державине так проникновенно, как Гоголь: «У него есть что-то еще более исполинское и парящее, нежели у Ломоносова. Недоумевает ум решить, откуда взялся в нем этот гиперболический размах его речи. Остаток ли это нашего сказочного русского богатырства, которое, в виде какого-то темного пророчества, носится до сих пор над нашею землею, преобразуя что-то высшее, нас ожидающее, или же это навеялось на него отдаленным татарским его происхождением, степями, где бродят бедные остатки орд, распаляющие свое воображение рассказами о богатырях в несколько верст вышиною, живущих по тысяче лет на свете — чтобы то ни было, но это свойство в Державине изумительно. Иногда, бог весть, как издалека забирает он слова и выражения именно затем, чтобы стать ближе к своему предмету. Дико, громадно все; но где только помогла ему сила вдохновения, там весь этот громозд служит на то, чтобы неестественною силою оживить предмет, так что кажется, как бы тысячью глазами глядит он