»[18].
В описаниях поразивших Державина событий он как бы стремится стать вровень с творцом, с творящей силой, чтобы с этой вершины увидеть и отобразить происходящее. Кажется, ему мало и всей вселенной, таящейся в ее недрах ужасной и величественной энергии, чтобы передать, скажем, военный подвиг — взятие русскими Измаила:
Представь последний день природы,
Что пролилася звезд река;
На огнь пошли стеною воды,
Бугры взвились за облака;
Что вихри тучи к тучам гнали,
Что мрак лишь молньи освещали.
Что гром потряс всемирну ось,
Что солнце мглою покровенно,
Ядро казалось раскаленно:
Се вид, как вшел в Измаил Росс!
Будучи, как сказал П. А. Вяземский, бардом «народа, почти всегда стоявшего под ружьем», Державин создал величественный поэтический комментарий к воженной истории России. Инстинкт государственности —. важнейшая черта его творчества. Подчинение своих, личных интересов интересам всей страны пронизывает всю поэзию XVIII столетия. Через головы декадентов начала нашего века и унылых, разуверившихся поэтов народнического толка доносятся до нас бодрые, мощные голоса Ломоносова и Державина.
В преобладающем своем большинстве даже внешне поэты XVIII века имели мало общего, скажем, с городским книжником начала XX столетия — «юношей бледным, со взором горящим», декадентом, пораженным бледной немочью. Сильные и ловкие, ладные, с грубыми руками, привыкшими и к перу и к шпаге, поэты той далекой поры происходили из служилого, боевого дворянства (так, бригадир Капнист пал при Гросс-Егерсдорфе в год рождения его сына-поэта) или даже, как это было с великим Ломоносовым (да и не только с ним), вели свою родословную прямо от черносошных крестьян.
Для второй половины XIX века крылатыми стали слова Некрасова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», и посегодня сохранившие свою «учительную» силу и злободневность. Применительно же к предшествующему, восемнадцатому столетию слова эти, однако, звучали бы примерно так: «Поэтом можешь ты не быть, но офицером быть обязан». Первый солдат России Суворов любил упражняться в стихотворчестве, а первый поэт России Державин после десятилетнего пребывания в нижних чинах, мы помним, долго служил боевым офицером и не раз смотрел смерти прямо в глаза.
Столетие было жестоким, нравы — суровыми, и поэты немного стеснялись своего призвания. Сделавшись уже признанным писателем, Державин, словно оправдываясь, замечал, что сочинял стихи «от должности в часы свободны». Разбирать фузею — с медным шомполом, штыком, пыжевником, трещоткою, замочною заверткою и погонным ремнем — рядовой лейб-гвардии Преображенского полка Гавриил Державин научился куда раньше, чем отличать ямб от хорея.
В том веке литература долго «оставалась воистину «потехой», которой отдавали «час» («И мои безделки» назвал свой первый поэтический сборник И. И. Дмитриев), а «время» принадлежало огневому «делу». В Чесменском бою. погиб талантливый стихотворец Ф. А. Козловский; солдатский мундир семеновца носил с четырнадцати лет Дмитриев, и в том же нежном возрасте надел мундир измайловца Капнист; в завоевании Крыма и сражении под Шумлой, вынудившем турок просить мира, участвовал Ю. А. Нелединский-Мелецкий, первый в ряду «лучших сочинителей» (как отозвался о нем Державин), автор песни, ставшей народной — «Выйду я на реченьку, погляжу на быструю…». Наконец, не лишне помянуть, что едва ли не самые лучшие стихи на кончину Суворова оставил не кто иной, как боевой адмирал А. С. Шишков.
То было время победоносных, гремевших почти без перерыва целое семидесятилетие войн, которые продолжили и завершили блистательные начинания Петра Великого. Ларга, Кагул, Чесма, Рымник, Измаил, Мачин — все это не просто названия на географической карте, но громовые победы, давшие России необходимый ей выход к Черному морю, а Адда, Треббия, Нови упрочили ее авторитет как великой державы на Европейском континенте. «Упрекнем ли Екатерину излишним воинским славолюбием? — вопрошал Н. М. Карамзин и сам отвечал на этот вопрос. — Ее победы утвердили внешнюю безопасность государства». Вот эта мысль об укреплении государственности, воспитании государственного инстинкта и патриотического чувства проходит через всю поэзию XVIII века, находя в Державине свое наивысшее, наиболее полное воплощение: «Заговорит Державин о России — слышишь в себе неестественную силу и как бы сам дышишь величием России» (Гоголь).
Державин, понятно, не мог подняться до народности в высоком, пушкинском, значении этого слова. Но национальный характер его поэзии выразился уже в том, что, как сам он сказал о себе, «первый я дерзнул в забавном Русском слоге о добродетелях Фелицы возгласить». Легкая, живая разговорная речь — «забавный русский слог» — наполнила его поэзию, соприкасаясь со стихией другой — торжественной, хочется сказать, державной. И несмотря на ярко выраженную во многих его стихах сословную, дворянскую направленность, мы находим у него немало совершенно новых для литературы, можно сказать, народных образов, предвосхищающих уже открытия наступающего XIX века.
За пять лет до нашествия «двунадесяти языков» и народной войны против Наполеона, когда его армии только еще завоевывали Германию, написано стихотворение «Крестьянский праздник». В ту пору державинский талант как будто бы уже угасал. Но взгляните, как сильно, легко и мощно льется его поэзия! Какое проникновение в сельский, крестьянский быт! Сколько меткого, остроумного и даже вещего в противопоставлении коренной русской жизни претензиям завоевателя. Право, трудно удержаться от того, чтобы не процитировать это стихотворение целиком. Оно того заслуживает:
Горшки не боги обжигают,
Не все пьют пиво богачи:
Пусть, Муза! нас хоть осуждают;
Но днесь ты в кобас побренчи
И, всшед на холм высокий, званский,
Прогаркни праздник сей крестьянский,
Который господа дают, —
Где все молодки с молодцами,
Под балалайками, гудками,
С парнями, с девками поют.
Поют под пляской в песнях сельских,
Что можно и крестьянам быть
По упражненьях деревенских
Счастливым, радостным — и пить.
Раздайтесь же, круги пошире
И на преславном атом пире
Гуляй, удала голова!
Ничто теперь уже не диво:
Коль есть в глазах вино и пиво,
Все, братцы, в свете трын-трава.
Гуляйте, бороды с усами,
Купайтесь по-уши в чанах,
И вы, повойники с чепцами,
Не оставайтесь на дрожжах;
Но что кто хочет, то тяните,
Проказьте, вздорьте, курамшите;
Тут нет вины, где пир горой;
Но, в домы вшед, питьем не лейтесь;
С женой муж яицами бейтесь,
Или скачите чихардой.
Но только, встав поутру рано,
Перекрестите шумный лоб,
Умыв водой лицо багряно;
С похмелья чару водки троп —
Уж не влекитесь больше к пьянству,
Здоровью вредну, христианству
И разорительну всем вам;
А в руки взяв серп, соху, косу,
Пребудьте, не поднявши носу,
Любезны богу, господам.
Не зря на ветреных французов
Что мнилп ровны быть царям
И, не подняв их вздорных грузов,
Спустилися в навоз к скотам,
И днесь, как звери, с ревом, с воем
Пьют кровь немецкую разбоем,
Мечтав, и Русь что мишура;
Но вы не трусы ведь, ребята,
Штыками ваша грудь рогата;
В милпцьи гаркните: ура!
Ура, российские крестьяне,
В труде и в бое молодцы!
Когда вы в сердце христиане,
Не вероломны, не страмцы:
То всех пред вами див явленье,
Бесов французских наважденье
Пред ветром убежит, как прах.
Вы все на свете в грязь попрете,
Вселенну кулаком тряхнете,
Жить славой будете в веках.
Как это бывает часто в державинских стихах, просторечье соседствует здесь с ораторской интонацией, простая, грубая словесная живопись, почти лубок — с возвышенной политической лирикой. Одическая тональность Державина нашла своих продолжателей. Отсюда протягивается линия (о чем писали Б. Эйхенбаум и Ю. Тынянов) к высокой архаике и гражданственному дидактизму Ф. Тютчева. Еще более важна была реформа, проделанная Державиным, который в своем творчестве смешал высокие и низкие «штили» и открыл дорогу в русской поэзии живому, «подлому» языку. А непрестанная мысль о смерти, которая «глядит уж чрез забор», ощущение непрочности бытия, мрачного присутствия конца посреди веселья и пира, понуждает вспомнить о лирике Баратынского и снова — Тютчева.
Как поэт-философ, Державин продолжал ломоносовскую традицию, но в отличие от своего великого предшественника не был ученым-энциклопедистом. Его поэзия ни в коей мере поэтому не была «научной»: поражаясь величию природы, но, не разбирая слов, громоздил картину на картину, образ на образ, «гнул русский язык на колено» (по меткому выражению С. Т. Аксакова) и выходил победителем, добиваясь поразительных по силе результатов, —
Ты цепь существ в себе вмещаешь,
Ее содержишь и живишь,
Коней с началом сопрягаешь
И смертию живот даришь.
Как искры сыплются, стремятся,
Так солнцы от тебя родятся;
Как в мразный ясный день зимой