И как подошла к Ердани, ни единого мгновенья не замешкалась — так и ступила легко в прорубь. Дыхание сразу перехватило.
— Ах! — тихонько воскликнула Соломония, погрузилась с головою, вынырнула, вся сжалась, чтобы не закричать. Затем, не дыша, развернулась, медленно подошла к кромке льда. Протянула руки, сама любуясь, какие они белые и красивые в серебре крещенской водицы. Её подхватили, вытащили. Восхищение зрителей настолько усилилось, что ледяная, ставшая прозрачной сорочица мигом нагрелась. Гордясь собою, что стойко сохраняет спокойствие в лице и движениях, Соломония не спеша направилась к своему жениху, который в восторге смотрел на неё, раскрыв рот. Когда она подошла, накинул на неё тёплый опашень и повёл к шатру, в котором она могла одеться.
Через некоторое время, уже полностью одетая, она вышла из шатра. Василий ждал её, взял за руку, повёл к отцу.
Государь Иван Васильевич твёрдо стоял на ногах неподалёку от Ердани, в которую продолжали прыгать девушки и жёны. Соломония краем глаза успела увидеть вылезающую из проруби гречанку, казначееву дочь. Та была чудо как хороша в просвечивающейся сорочке, но мало кто взирал на неё так, как на государеву невесту, да и она как-то скукожилась, дёргая челюстью, быстро побежала к шатру. Больше Соломония не задерживала на ней своего внимания и даже почти совсем забыла. Подойдя к Державному, она низко поклонилась ему и приложилась губами к руке. Справа от Ивана Васильевича стоял тощущий старец в грубых сапогах и страшной власянице. «Настоящий кощей!» — подумала о нём девушка. Слева стоял другой старец. Этого Соломония Юрьевна уже знала — тот самый Иосиф Волоцкий, который яростнее всех борется с ересью, и если бы не он, быть может, не стали бы еретиков жечь. За спиной у государя и старцев толпились самые знатные люди московские, братья и сёстры Василия, другая великокняжеская родня.
Глаза Державного горели пленительным восхищением, и Соломония невольно пожалела о том, что он так стар и немощен, что не за него ей суждено идти замуж, а за его сына.
— Хороша! — сказал Иван Васильевич. — Красивее я и не видывал. И какая смелая! Бултых — и глазом не моргнула. Не то что некоторые изнеженки. Славная жена у тебя будет, Василий. Завидую тебе. Жаль, что стар.
— Я сегодня придумал, как буду нарицать её, — сказал Василий. — Солнышком. То есть ласково от Соломонии.
— Ну, это ваши нежности, — поморщился Державный, но взгляд его продолжал так пленительно играть, что Соломонии сделалось совестно собственных своих мыслей.
— Как ваше здравие, государь? — спросила Соломония Юрьевна.
— Отменное! — отвечал Державный. — Ведь во Христа облекохся! Ниле, а Ниле! — повернулся он к «кощею», одетому во власяницу. — Как же мне уходить в скит? Не погуляв на свадьбе у сына?
— Всё в твоей воле, царь Иван, — молвил «кощей».
— На год задержусь, пожалуй, на Москве ещё поживу, — сказал Иван Васильевич. — Вот совет Осифа исполню, на царство венчаюсь и сына своего венчаю. Перед свадьбой его благословлю и на свадьбе повеселюсь. А тогда уже можно и в скит. Дашь мне один год отсрочки, Ниле?
— Не у меня, у Господа проси, — отвечал верижный старец.
— И у Него попрошу, и у тебя спрашиваю. Один только годик желаю на невестушку полюбоваться. С земным расстаться. Земное держит меня крепко, я ведь и не очень стар, вон сколько старее меня. Одно утешение, что отец мой ещё раньше помер. Но он сухоточный был, а во мне в последнее время перед болезнью наоборот — полнота появляться стала, даже на брюхе кое-какой тук завёлся. Сейчас вот только снова исхудал... Так что я держу государство моё, а государство меня держит.
— Ты за него хватаешься, — сказал «кощей», — да оно тебя уже не удерживает. Ладно, царь Иван, как знаешь. Я сегодня же потеку назад в свой скит. Соскучился.
— И на праздничном пиру не побудешь, авва Нил? — спросил Иосиф Волоцкий.
— Мне на нём нечего делать, — отвечал авва. — Не люблю я всё, что от Бога отвлекает.
— Да ведь и Господь на пирах сиживал, — усмехнулся Иосиф. — И на свадьбе гулял в Кане Галилейской, не побрезговал мирскими радостями. И Святое Таинство Причастия заповедовал нам, пируя в честь праздника Пасхи со учениками своими.
— Не мучай меня, Осифе, — взмолился отшельник. — Оставь Богу Богово, а мне — моё. Я живу, как умею. И вовсе не требую от тебя или от кого-то другого отвращаться мирских радостей. Кто знает, может быть, ты после смерти на пиру пред Вышним Престолом веселиться будешь, а я на тебя из преисподнего скита взирать и о тебе радоваться. Мир сотворён Господом, и отвращаться от него — грех. Я же таковой есмь грешник, что меня мир от общения с Богом отвлекает и начинает злить, когда ради него не могу обращаться мыслью к Создателю. Прощайте мне, ежели за что не любите меня. Здравия всем желаю и непрестанно буду о вас молиться. А тебя, царь Иван, всё же буду ожидать в скиту моём. Хочешь, келью для тебя поставим, а хочешь, сам построишь, когда придёшь?
— Тут уж как ты сам... — нерешительно отвечал Иван Васильевич.
— Храни вас Господи, — поклонился «кощей», оделся в ветхую холостяную ризу, препоясался верёвкой и зашагал в сторону Тайницкой стрельницы. Какой-то другой, тоже немолодой инок пустился за ним вдогонку.
— Да и нам пора прощаться с Ерданью, — сказал будущий свекр Соломонии. — Что, Вася, где пировать будем? В Грановитой?
— В Золотой столы накрывают, — отвечал Василий.
— Надо бы в честь праздника Алёну с Дмитрием позвать, — вопросительно произнёс Державный.
— Еретичку с еретенышем?! — тотчас вспыхнул Иосиф Волоцкий. — Коли так, то я не пойду на пир.
— Ну, как знаете! — тяжело вздохнул государь Иван. — Нет, так нет. И впрямь, незачем с еретиками трапезу делить. Но со стола надо им ястия и пития послать. Пусть потешатся.
— Святой воды с них хватило бы, — не унимался Иосиф.
— Дозвольте мне их навестить с дарами, — вдруг, набравшись смелости, попросила Соломония Юрьевна. Ей давно хотелось побывать у горестной вдовы покойного Ивана Младого и её сына, засаженных в великокняжеском дворце за приставы.
— Сделай милость, голубка, утешь их, — откликнулся будущий свекр. — А ты, Осифе, не гневись хотя бы ради праздника. Еретики-то они еретики, но ведь жалко их, заблудших. И когда умру, строго-настрого запрещаю жечь их, слышите вы, ретивые?!
— Зачем они тебе, Солнышко? — спросил тихонько Соломонию Василий.
— Оставь её, сыне! — уже строго одёрнул его Державный. — Пусть идёт. Аты проводи её. Не хочешь видеться с ними, можешь не заходить к ним в темницу, а невестушку — проводи.
Крестный ход двинулся назад в Кремль. Государь Иван шёл сам, лишь немного придерживаемый Иосифом Волоцким. Соломония шла под руку со своим женихом, теряясь в каких-то суматошных обрывках мыслей. Может, и зря она напросилась навещать опальных, если Васе не нравится? Вася вон пыхтит в усы, сердится.
Едва стали подниматься на берег, позади донеслись со стороны Ердани какие-то тревожные крики. Все нехотя оглянулись.
— Что там такое? — пробормотал государь Иван Васильевич. — Неужто утоп кто?
— Быть такого не может, — сказал Василий.
— Отродясь в Ердани не топ народ русский, — добавил Иосиф.
— Только здоровее делаешься, — тихо сказала Соломония.
— Правда ли, что во времена Марфы Борецкой в Новгороде на Волхове часто околевали в ерданских купаниях? — спросил Василий.
— Вероятно, — ответил игумен Волоцкий. — Она ведь тогда оттуда пошла, ересь, мнение поганое. Кресты грызли, в иконы плевали, венчания перестали совершать — всё это уже при Борецкой. Великое дело совершил Державный наш, когда разгромил новгородскую вольницу. И Марфу, аки жабу ядовитую...
Тут прибежал боярский сын Иван Заболоцкий-Данилов с сообщением о том, что произошло на Ердани. Виновником шума оказался сын недавно сожжённого еретика Ивана-Волка Курицына, полностью отрёкшийся от своего отца и его заблуждений. Он даже прозвище носил не Курицын, а Волков. Впрочем, это, кажется, по настоянию родителя. Так же в точности и дети Фёдора Курицына назывались Соколовыми.
— Как начал скакать в Ердани, — повествовал о молодом Волкове Заболоцкий, — высоко так выпрыгивает и горланит бешено: «Во Христа креститеся! Во Христа креститеся!» Его хватают, тащут на лёд, а он своё: «Во Христа креститеся!» Едва угомонили, пеной изо рта пошёл. Вот оно как лютует бес над ихним семейством.
— Помилуй нас, Боже, — перекрестился Иосиф Волоцкий. Он повлёк Державного дальше, в ворота Тайницкой стрельницы, все последовали за ним и Иваном Васильевичем.
Солоша отчего-то испугалась рассказа о нелепой выходке Волкова сына. Когда вошли в ворота башни, она теснее прижалась к Василию. Выйдя снова на свет Божий, залюбовалась игрой солнца на куполах кремлёвских храмов и вдруг спросила:
— Вася, а в евреях есть обычай купаться в Ердани?
Он в ответ рассмеялся, потом сказал:
— В жидвах такого обычая нет. Поскольку они Христа не ведают. У них другое. Миква именуется.
— Миква? Что это? На Москву похоже.
— Вот-вот. Поганый ересиарх Курицын тоже учил своих, что, мол, слово Москва есть искажённое миква. Еретики на допросах рассказывали, как он под землёй миквы устраивал. Кровавые.
— Кровавые?! — Соломонии сделалось опять страшно.
— Да, — кивнул Василий Иванович. — Сказывают, будто для сей цели под землёй роется воронка, вверху раструб широкий, далее чем глубже, тем он больше сужается. Имеет сия воронка девять уступов по числу кругов ада.
— А почему у ада девять кругов?
— По числу девяти небес райских и девяти чинов ангельских. Мол, то же самое, только наизнанку. В жидвах всё точно так же, как у нас, только навыворот, ибо дьявол ими над Богом смеётся. Вот и миква — подобие Ердани, да не то. На дне её, когда человек спускается вниз через все девять кругов, он обнаруживает маленькую купель, вырытую в земле и обложенную камнем. Такую маленькую, что в неё можно лечь только скрючившись, подобно младенцу в утробе матери. Там жидовин и совершает омовение. Водой. А ересиарх Курицын, аки явствует из подноготных, захотел жидее жидов сделаться и совершал не водяные, а кровавые миквы. В купель свою наливал христианской крови, сам ею омывался и своих совокупников заставлял.