анович сделал два шага назад и сел в подвернувшееся кресло. Капли студёной водицы так и жгли пылающий лоб.
— Пошто издеваешься?.. Пошто деспотом именуешь?.. — тихо пробурчал он старцу обиженным голосом.
— А разве ты сам себя до сих пор не считаешь деспотом присновенчанным? — строго спросил старец. — Разве внял моим советам забыть на веки вечные про своё истраченное торжество? Молчишь? То-то же! Думай, покуда я буду узилище ваше кропить.
Дмитрий стал усиленно припоминать прошлодавний разговор с Нилом, но перед глазами всё ещё мерещился образ прекрасной девушки, который сегодня ночью будет его неумолимо мучить, распаляя плоть. Юноша стер ладонью со лба капли святой воды, помазал прыщи на подбородке и в уголках носяных крыльцев, авось да хоть так пройдут. Нил тем временем закончил кропить, отдал василок, чтоб унесли, а воду в серебряном ковшице оставил на столе. Сел между Еленой и Дмитрием, поглядывая внимательно то на неё, то на него. Наконец, увидев Еленино рукоделье, спросил Димитрия:
— Глиною лепишь ли?
— Василий запрещает, — ответила вместо сына Елена Стефановна.
— Почему? — удивился Нил.
— Говорит, я его и дедушку вылеплю и буду иголками тыкать с умыслом колдовским, — сказал Дмитрий Внук.
— Подозревает, значит... — прокряхтел старец. — Страшишься дядю Василия?
Дмитрий ничего не отвечал. Елена Стефановна тоже.
— Страши-ишься, — протянул старец. — А кого более боишься? Его или Бога?
Дмитрий, сердясь, насупленно посмотрел на Нила — к чему, мол, эти мучительные вопросы?
— Полагаю, Василий страшнее Бога, — снова не дождавшись ответа, промолвил старец. — Потому как веры нет в тебе подлинной.
— Есть вера, — потупясь, тихо ответил Дмитрий. Но в том, кто страшнее, нельзя было не согласиться с Нилом. Бога внук Державного Ивана не боялся, ибо считал себя страдальцем, которому уже за все претерпленные муки заведомо уготовано райское спасение. И никакие ночные и даже дневные пачканья не запишутся ему в качестве весомых грехов. Тем более что он о них иногда признается духовнику своему.
— Ну, добро, — сказал Нил Сорский. — А молитву пророка-царя Давида выучил? Которую твой ангел Дмитрий Солунский читал, входя в темницу. Давай-ка, произнеси.
Дмитрий сжал губы. Наказа Нилова он не исполнил, не выучил молитву. Но, однако, стал читать начало, глупо надеясь, что авось да как-нибудь само собой вспомнится:
— Боже, в помощь мою вонми, Господи, помощи ми потщися... Яко Ты еси... Яко Ты еси... — Нет, дальше не припоминалось, хоть убей.
— Яко Ты еси терпение моё, Господи, — стал подсказывать Нил. — Господи, упование моё от юности моея. В тебе... Ну?
Дмитрий, вдруг обессилев, как от тяжкой ноши, молчал.
— А говоришь, есть вера, — тяжко вздохнул старец. — Даже заветные слова ангела своего не мог выучить. И это сидя без дела! Чем же ты дни свои заполняешь, Димитрию-свете?
— Мало ли чем... — пожал плечами испытуемый. — Книги...
— Книги читаешь? Какие? Последнюю назови, — не унимался мучитель. — Опять молчишь? Значит, и книг не читаешь. Молишься овочасно? Не поверю! Так вот, хочешь скажу, чем дни твои полнятся? Злобными мечтаниями, коими ты аспида кормишь, вместо того чтобы ногой на него наступить и раздавить, поганого.
— Аспида? — растерялся Дмитрий.
— А кого ж ещё! — фыркнул старец. — Помнишь зверей, коих тот же самый Димитрий Солунский поминает, когда в узилище своём безбоязненно давит ногой сатану, явившегося ему в личине скорпиона?
— Да... аспида поминает, — пробормотал Дмитрий пристыжённо, ибо других зверей, коих в житии называет Солунский великомученик, он запамятовал.
— И аспида, и василиска... Ещё кого? — пытал Нил Сорский. — Вижу, и этого не знаешь. Слов Давида, которые Дмитрий Солунский произнёс, давя скорпиона-дьявола: «На аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия». Думал я о тебе, заточниче Дмитрию, и могу всех твоих зверей перечислить. Да, зверей. Покуда их не попрёшь и не потопчешь, не явится к тебе в темницу небесный посланник.
— Каковы же звери сии, отче Нил? — впервые робко подала голос Елена Стефановна.
— А вот они, — переминаясь в своём кресле, отвечал старец. — Первый, как сказано уже, аспид. То бишь злая злоба. И прежде всего — на Василия Ивановича. Тот и впрямь ничего доброго не думает о своём сводном племяннике. На Москве ни в ком сомненья нет, что как только скончается великий государь Иван Васильевич, так воспреемник его мгновенно прикажет и тебя, Елено, и тебя, Дмитрию, в железы заковать, а то и казнить смертью. Сие и для вас не тайна.
— Ох! — вздохнула горемычная Волошанка.
— И против Василия у вас одно только оружие имеется.
— Какое? — встрепенулся Дмитрий Внук.
— Любовь, — отвечал старец Сорский. — Любовь — единственное оружие наше. Покуда вы на Василия злобитесь ежедневно, и он в ответ на вас злобу греет. Души ведь между собой таинственно и чудесно общаются, и покуда Васильева душа будет отдалённо слышать хулы и угрозы, источаемые из душ ваших, и Василий, и вы будете неуклонимо двигаться к пагубе. Но едва лишь наступите на горло аспиду и не со злобой, а с благожеланием подумаете о Василии — спасётесь. Вам ведь уже не быть возвышенными, аки прежде. О троне и не мечтайте.
— Отчего же? — спросил Дмитрий, хмыкнув. Он и хотел бы понять то, о чём говорил старец, но не мог и всё воспринимал лишь как никчёмное поповско-монашеское утешение.
— Оттого, что заточены вы тут не по прихоти судьбы, — говорил старец, — и не благодаря злым умыслам придворных заговорщиков, а по разумному умыслу Божию, внушённому государю Ивану ради спасения и укрепления державы Русской. Трудно державу создать, но куда труднее потомкам сохранить её и приумножить. Чаще бывает, что после великого отца слабодушные и своекорыстные дети растаскивают отцово наследие, предоставляя врагам поживу.
— Я, стало быть, слабодушный? — снова хмыкнул Дмитрий, начиная сердиться и обижаться.
— А какой же! — в ответ тоже хмыкнул Нил Сорский. — Вот, в затворе за приставами сидишь и бездельничаешь. Глину отняли? Другое занятие найди себе и полюби. Иному человеку времени не хватает всё свершить, а у тебя времени безмерно. Василий, я это знаю, сердцем не так добролюбив, как ты. Но он, как никто, способен сохранить державу отца. И, верю, расширить её сумеет он лучше, нежели ты. Именно благодаря жёсткости своей. Лучший ли он христианин, чем ты? Едва ли. Но с врагами Христа бороться будет строже. А посему смиритесь с ним как можно скорее и молитесь о нём, желая ему Божьего помоществования в делах его. И чем быстрей в душе своей возлюбите врага своего, тем быстрей раздавите злого аспида.
Нил немного помолчал, затем продолжил:
— Другой зверь — василиск. Он в плоть твою, Дмитрий Иванович, каждый день вползает и жжёт её нестерпимо. Но ты не борешься с ним, а напротив — питаешь его и играешься с ним, даже любишь его, хоть он тебя и мучает. Понимаешь, о ком я твержу? Сей василиск особливо по ночам приходит и петушиного крика боится, утром прочь торопится. Хотя часто и днём тебя навещает.
Дмитрий вдруг понял, о чём толкует Нил, и залился густой горячей краской. Потрогал пальцами прыщи.
— Вот-вот, — сказал Нил. — Укусы василисковы. Аты не пускай василиска в душу свою, Митя. Гони его молитвой. Молитвой же и детёнышей его сокруши в яйцах, а не высиживай их, аки наседка.
— Добро рассуждать тебе, старче Ниле, — сказала Елена Стефановна. — Юноша в самой поре, когда женятся. Он же томится без жены, без невесты.
— А я прожил жизнь — знал жену? — улыбнулся Нил. — Вот до каких преклонных лет дотёк. И ничего. И меня в своё время василиск одолевал, да я не поддался, молитвой забил его до смерти. Молитвами да размышлениями над чтением житий да книг святых отцов. И коли сама судьба принуждает Дмитрия к смирению, стало быть, надобно готовиться ему к монашескому подвигу. И радоваться нужно — Бог избавляет от тяжкой государственной ноши. Тут и льва следует попрать.
— А лев?.. — спросила Елена Стефановна.
— Власть? — спросил Дмитрий Иванович.
— Догадался, — кивнул Нил Сорский. — Лев — властолюбие. Он тебя мучает не меньше василиска и аспида. Хочется тебе управлять державой великой. Только не знаешь ты, сколько горьких трудов стоит такое управление. Деда твоего в шестьдесят с небольшим лет уже вон как скрючило от забот державных. Прадед и того раньше в мир иной ушёл. Другой дед, молдаванин Стефаний, всю жизнь, страдая и задыхаясь от тяжести государственного долга, воевал за сохранение самодержавное™ молдавской, а в итоге что? Умирая, признал своё поражение и заповедал Молдавии быть под десницей агарян. Спросили бы его перед смертью: «Хочешь жизнь заново прожить, и не государем, а простым смертным?» С радостью бы согласился. Монахом? И монахом бы с радостью. Ты, Митя, по ночам не с василиском, а мысленно с дедами своими общайся. И увидишь, какое счастье тебе открывается, что не быть тебе государем.
— Не быть? — уныло переспросил Дмитрий.
— Не быть, не быть! — улыбнулся старец примирительно. — Возлюби Василия, пожалей ради его тяжёлой участи и просись в монахи. Да куда-нибудь подальше, в отдалённый монастырь. Хоть и в Соловки. Чем от суеты дальше, тем к Богу ближе. А подле Бога знаешь как легко живётся и дышится!
— Правда ли, что дьяка Фёдора не казнили, а на Соловки увезли? — спросила ни к селу ни к городу Елена Стефановна.
— Точно не знаю, — отозвался Нил. — Знаю только, что он всё ещё жив, но дни его сочтены.
— Жив?! — воскликнул Дмитрий Иванович.
— Да, Курицын жив, — покивал головой старец. — Виделось мне. И он-то есть четвёртый зверь — змий ветхозаветный. Помните ли предание о том, как в пустыне змеи уязвляли народ Израилев? И тогда Моисей велел изготовить медное изваяние змия и распять его на высоком шесте. И если кто укушенный взирал на медного змия, избавлялся тотчас от вреда и яда. Иные толкуют сие как прообраз распятия Господа нашего, Иисуса Христа... Оно и верно — смотришь на Христа распятого, и все укусы и язвы, нанесённые тебе дьяволом, исцеляются. Однако иные иначе толковали. Тот же Курицын. Поди, знаете его толкованье?