— Что за рыбьи яички такие? — удивился Андрюша.
— Икра, значит, — пояснил государь. — Ступай, милый.
Перемолвившись несколькими словами с зятем и Чудовским игуменом, Иван и их отпустил, оставив при себе одного Иосифа, с которым стал беседовать, переодеваясь в чистое, ополаскивая лицо и руки, принимая стригача, который подровнял ему власы и бороду. Разговор зашёл о Геннадии.
— Как там он? — спросил Иван.
— Жив пока, — ответил Иосиф. — Всё же прознал от кого-то, что ты в соседях у него. Спрашивал меня, правда ли сие.
— Огорчился?
— Да нет, Державный, я бы так не сказал. Мне, встречь того, даже показалось — обрадовался.
— Так уж и обрадовался! — с недоверием фыркнул Иван, а у самого в душе лучи заиграли.
— Что ж бы ему не обрадоваться, — возразил Иосиф. — Он ведь, несмотря ни на что, любит тебя.
Некоторое время Иван Васильевич молча думал о Геннадии. Потом, отпустив стригача, вдруг произнёс:
— А знаешь, Осифе, я, пожалуй, тоже не стану сегодня причащаться.
— Как так! Можно ли? В день своего ангела! — возмутился игумен Волоцкий.
— Исповедоваться хочу сначала, — ответил Державный.
— Ну и исповедуйся, кто тебе мешает?
— Нет, не так, как всегда.
— Не понимаю тебя.
— Много хочу исповедоваться. Долго. Сперва тебе. Потом, в Прощёное воскресенье — Геннадию. А уж потом, в Чистый понедельник, даст Бог, причащусь на Великий пост. Благословляешь?
— А как же Митрофан? Ведь он — духовник твой.
— Сказано! Тебе, а потом — Геннадию.
Он начал сердиться на Иосифа. Слишком уж большую власть возымел на Москве строгий игумен.
— Ну что молчишь-то? Благословляешь?
— Благословляю, Державный.
— То-то же!
И, смягчаясь, Иван вздохнул:
— Был Державный, да весь вышел. Поди, и забудут со временем сие моё гордое прозвище.
— Не забудут, — утешительным голосом ответил Иосиф. — А ежели и забудут, то найдётся на Руси кто-нибудь, кто напомнит.
— А как думаешь, сколько Русь простоит?
— Полагаю, ещё долго. Покуда такие, как ты, у неё государи будут рождаться.
— А всё же, неплох был я государь?
— Зело неплох. Это что же? Так исповедоваться намерен ты?
— Нет, — вздохнул Иван. — Исповедь и жгучее моё покаяние впереди. Дай срок пройти широкой масленице.
— Понятно.
— А как думаешь, до второго пришествия достоит Русь моя?
— Твоя — не знаю. А чья-то другая достоит непременно. Верю, не успеют русичи до второго пришествия обратно жидами и эллинами сделаться. Останется сколько-нибудь русского Христова стада, чтобы Спасителя в новой славе встренуть.
Иван немного помолчал, улыбаясь хорошим словам игумена. Потом ни с того ни с сего сказал:
— А ведь ты, Осифе, не любишь масленицу?
— Не люблю, — признался игумен.
— За что?
— За то, что язычество.
— Неправда, — твёрдо возразил Державный. — Масленицей люди русские Великий пост радостно встречают.
— Иные так нагуливаются, что и остановиться не могут, — покачал головой Иосиф. — До самой Страстной седмицы у них масленица катится.
— Таких мало.
— Таких, конечно, не много. Но до немецкой масленицы[196] всё же охотников всегда в преизбытке находится.
Ивану вдруг сильно захотелось запаха испекаемых блинов. Здесь, в монастыре, его не дождёшься. А во дворце, поди, уж по всем жильям, по всем палатам и закоулкам разносится дух блинный, изливаемый из стряпных изб.
Он был полностью готов к встрече дня — чист, обряжен, подстрижен. Вместе с Иосифом встал под образа на утреннюю молитву.
К ним незаметно присоединился появившийся духовник Ивана, Андрониковский игумен Митрофан. Помолившись, все вместе покинули келью — Митрофан вёл Державного под левую руку, а Иосиф под правую. Жаль, что отшельника Нила нету. Вот было бы славно дожить дни свои рядом с Иосифом и Нилом! Да только они друг с другом несовместимы. До сих пор Волоцкий игумен ворчит на Сорского старца: «Притёк, всех измягчил и утёк восвояси...» Слово-то какое — «измягчил»! Будто измельчил. Строг Иосиф! Поди, жалеет, что дал слово не жечь больше.
Ивану вдруг захотелось прямо сейчас начать исповедоваться Иосифу, но это было невозможно — впереди предстояло долгое перемещение из монастыря в Успенский собор, утренние часы, литургия, особливо посвящённая Иоанну Златоусту. Когда подходил к храму, наконец-то учуял ноздрями дивный запах блинов, и сразу захотелось есть, жить, родиться заново, ехать из Переславля в Углич к отцу и матушке, идти с войском на Новгород, жениться на Машеньке Тверской, разрывать ханскую басму, весело гулять на свадьбе сына...
Встретившись с Василием и приняв от него положенные поздравления, ласково спросил:
— Дождусь ли свадебки твоей, Вася? Когда она будет-то?
— Скоро, скоро, — отвечал сын. — Потерпи до осени.
— Потерплю. Повеселюсь, на вас с Солохою глядя, да и...
— Ну, коли ты так задумал, я вовсе не женюсь, лишь бы ты жив был, моей свадьбы дожидаючись, — засмеялся Василий Иванович.
— Добрый ли ты человек, Вася, скажи мне от чистого сердца? — спросил вдруг Иван, сам от себя не ожидая такого вопроса.
— Я-то? — удивился сын. — Добрый. Только не такой, как ты.
— Не как я? А почему?
— Потому что мы через твою доброту чрезмерную чуть было истинное добро не порастеряли, вот оно как.
— Спасибо за искреннее слово. Стало быть, плоха была моя доброта?
— Не знаю, — пожал плечами сын. — Теперь иное время настало. Чтобы зла меньше было, самому приходится злым становиться.
— Смотри не переусердствуй во зле ради добра.
— Не переусердствую, отче. — Василий Иванович вдруг улыбнулся: — Да ты не тужи обо мне, родитель милый! Не изверг я, не ирод и не иуда.
— Да? Ответь в таком случае — смерть Елены Стефановны на твоей совести?
Вмиг помрачнело лицо Василия.
— Что ж молчишь-то?
— На моей, — скрипнул зубами Василий.
— Я так и знал, — вздохнул Державный. — Тяжело тебе будет, Вася. Ты всё ж пореже стремись грехи такие на душу брать.
— Постараюсь, отче. Прощаешь меня?
— Погоди, сегодня ещё не Прощёное воскресенье.
В храме сидели рядом. Ивану думалось о том, что вот недавно было Рождество, Всенощная, сидели точно так же. И уже, гляньте-ка, Великий пост подступился. Душа Ивана болела о сыне. Понятное дело — Василию поскорее хочется всей полноты власти, оттого и клокочет в нём. Только бы он со временем совсем не ожесточился. Не дай Бог, если о нём старец Нил сказал, что видит Дракулу на престоле Московском! Спаси, Господи, Васеньку!
Потом он снова спохватился — ишь ты, только что в храме сидел с Василием, и вот уже в Золотой палате на пиру в честь Иоанна Златоуста и широкой масленицы. Удивительный блин подали ему — на нём выпечена новая печать Ивана — двуглавый орёл. Искусна работа блинника Трифона — на крыльях у орла даже перья мерещатся. Жалко есть такую басму, да делать нечего — её уже мажут ему жирной отстойной икрой чёрной, блестящей, с отонками. Само в рот просится. К блину подают чарочку в виде слезы, оттого рюмкой называется. В чарочке — водка душистая, настоянная на смородинном листике. Сам не заметил Державный, как исчез у него внутри диковинный блин с двуглавым орлом. А на его место уже новый лёг. На этом надпись: ИМЕНИНОМЪ ДЕРЖАВНАГО. И его мажут икрой троичной, аспидной, от которой буквы становятся чёрными. Все пьют во здравие государя. Иван пьёт полрюмки-другой водки, настоянной на золотом корне, иначе именуемом царским копьецом. Такая душистая настойка, что дух захватывает. Её посоветовал пить жених княжны Дунюшки, татарский царевич Кудыйкул. Славный он молодец, и собирается оставить бесерменство своё, принять православную веру. «Будешь пить златого корня настойку, — говорит, — не только оздоровишься, но вскоре жениться захочешь». Может, оно и так, уж очень дух взбодрился у Ивана Васильевича от выпитой чарочки. Третий блин, со стерляжьим припёком и грибами, незаметно пробежал. Четвёртый кладут — тоже басма, испечённая кудесником Трифоном. Мать честная! да на блине то же, что на монетах, кои некогда печатал незабвенный Фиораванти, — пятилепестковая роза и надпись: ORRISTOTELES. Вот тебе, Иоанне, какой привет-поздравление от давно безвестно пропавшего муроля. Надо будет блинника наградить великодушно. В Аристотелев блин Державный закатывает рубленую солёную севрюжину, но чувствует, что пятого произведения Трифона ему уже не осилить. А трифоновские басмы поступают одна за другой, и чего только на них не выпечено — и ездец, уязвляющий змия, и лев, пожирающий аспида, и кремлёвские башни, и зверь-индрик, и китоврас, и василиск, и...
— Батюшко, а се я сам выпек, — сказал сын Андрюша, выкладывая перед Иваном своё творение — блин, на котором, впрочем, трудно было понять, что изображено.
— Ах ты! — всплеснул правой рукой Державный. — Что ж сие? Какая красота!
— Как же ты не видишь! Да это зверь елефан, иначе сказуемый мамут, из сказки про Дедешу.
— Как же не вижу? Вижу! — похлопал сына по плечу государь.
— Ешь его.
— Не могу, Андрюшенька, не лезет в меня больше. Видать, я своё всё съел уже в этой жизни.
— Как же так? А я-то старался!
— А ты прикажи отнести его в мою келью в Чудов. Я завтра с утра и съем, как только встану и помолюсь.
Сколько вокруг добрых и родных лиц! На каждое можно глядеть и не наглядеться. И каждому найдётся, что сказать в Прощёное воскресенье, за что повиниться. Перед каждым в чём-то да виноват Державный Иван. Да и они не без грехов, чего уж там — жизнь прожить и не согрешить всё равно что поле пройти, травы не измяв. А особенно при столичном дворе.
Только бы не повторилось то страшное, что произошло в день рождения! Как бы не хотелось снова испортить людям праздник.