Что же в итоге получилось? Явившийся к середине литургии Дмитрий, когда начали причащать, двинулся к чаше. Иона причастил монахов своих, затем княжичей — Ивана и Юрия, слугу ихнего, Трифона Порховского, и тут, когда дошла очередь Дмитрия — хотя его-то бы первым положено было сподобить! — Иона вдруг повернулся, отдал потир и лжицу настоятелю Филиппу, а сам молча удалился в алтарь. И, дрожа от гнева, Шемяка из рук дряхлого Филиппа не причастился, а — прости Господи! — как будто отраву принял. Причастие, ожидавшееся стать сладостным, показалось кислее оцта. Что это вступило в Иону? Какая блажь? Даже не облобызав чашу, словно исхлёстанный по щекам, повернулся князь Дмитрий и зашагал прочь из храма.
И вот теперь, пройдя через всю Красную площадь и свернув на Богородскую улицу, сопровождаемый многочисленной свитой, Шемяка старался пересилить в душе свой позор и найти какое-то решение. Он замедлил шаг, давая возможность верному Никите нагнать его.
— Ну что, Никитушка, всех под нож? — спросил он с тоскою.
— Да я хоть сейчас, — пожал плечами Добрынский. Они вошли в дом, поднялись на верхний ярус, в любимую Шемякину светлицу, где стоял заводной немецкий доспет в виде ратника в латах — повернёшь ключиком, он зашевелится, поклон даст и снова выпрямится. Единственный, кто без тайной мысли Дмитрию кланяется, да и то потому только, что ключ у Дмитрия. А достанься ключ от доспета кому другому, Василью, к примеру...
— А если не под нож, то как? — спросил Шемяка, поднося ключ к скважинке и поворачивая его три раза. Немецкий ратник звякнул, повернулся, отбил свой бездушный поклон, выпрямился, повернулся назад и застыл в гордой позе, вполоборота.
— А если не под нож, то снова удивить их, — сказал Никита. — Явиться на званый обед как ни в чём не бывало, быть весёлым, шутить, смеяться, слушать песни, гуды, свирели, ласково говорить с Василятами, гладить их по головкам, угощать своею ручкой да ещё подарить чего-нибудь. А после отправить к родителям в Углич с известием, что они свободны и получают в удел себе... Что ты им дашь в удел?
— А вот пусть Углич и берут, — усмехнулся Шемяка. — Они, после того как брату моему Ваське глаза выкололи, мне Углич подарили, а я им теперь его верну, после того как ты, Никита, Василия ослепил.
— Твоею волею ослепил, государь, — промычал Никита.
— Моим безволием тогдашним, — возразил Шемяка. — Ну да ни к чему сейчас о том... Короче говоря, пусть берут себе Углич со Ржевом и Бежецким Верхом. Богатые уделы!
— Может, заодно и Белозерскую область?
— Нет, Белозерская мне нужна. Там монастырь славный, не отдам его братовчаде.
— А княгиню Софью вернёшь им? — спросил Никита. При этом имени Дмитрий почувствовал, как давит живот ему золотой пояс, нарочно надетый сегодня, дабы подразнить сторонников свергнутого Василия.
— Эта поганая литовка пусть сидит себе безвылазно в Чухломе! — выкрикнул Шемяка злобно. — Вот он, пояс Донского, на мне! Никогда не забуду, как эта бесстыжая наговорщица на свадьбе Василия и Марии сорвала его с брата и, указуя на нас перстом, именовала ворами. Между тем пояс достался брату на законном основании, он взял его в приданом, когда женился на дочери князя Андрея Владимировича. А потом мне подарил... Что ты так смотришь на меня?
— А что ты, великий княже, рассказываешь мне об этом, будто хочешь уверить меня, а я не верю? — пожал плечами Никита. — Я знаю, что брат твой чист был и напраслиной оклеветан. И всё это знают.
— Увы, не все, не все, — пробормотал Дмитрий Юрьевич. — Многие до сих пор злому навету верят. Как думаешь, снять мне его? Может, проклятье на нём и из-за него новые раздоры?
— Думаю, ни к чему снимать, — дал совет Никита Константинович. — Пусть все видят и удостоверяются, что ты законно владеешь поясом славного князя Донского, своего великого деда, что ты не боишься выставлять его напоказ.
— Ты, как всегда, прав, — вздохнул Дмитрий Юрьевич. — Бедный мой дед! Если бы он знал, как его внуки запутаются во вражде!
— Ничего не поделаешь, внуки всегда враждуют между собой, — тоже вздохнул Добрынский. — И тот внук, который восстановит мир и единство в державе, тот остаётся славным в памяти потомков.
— А не будет ли пояс знаком того, что я признаю устав Дмитрия Донского о сыновнем престолонаследии? — всполошился Шемяка.
— Не будет, — махнул рукой Никита.
— Голова раскалывается! — простонал Дмитрий Юрьевич. — Прямо наваждение какое-то.
— Слыхано, что и у древнего Юлия Кесаря тоже часто голова болела, и при том падучая была, — оповестил князя Никита.
— Мне только падучей не хватало, как у тебя! — фыркнул Шемяка, снова вставил и повернул в скважинке ключ. — Странно, но сей искусный доспет действует на меня успокоительно. Ну-ка, ещё разок!
В светлицу вбежал Ефиоп и тотчас бросился скакать вокруг Дмитрия, лизать ему руки. Вот ещё один, кто без умысла любит его, и этот не сразу признает иного хозяина, если вообще признает.
— Ефиопа возьму с собой на обед, — решил Дмитрий Юрьевич.
— Пожалуй, — согласился советник, — пусть поёжатся. Спустя некоторое время, сделав над собой усилие и кое-как успокоившись после нанесённого Ионой оскорбления, Дмитрий Юрьевич, наигранно весёлый, отправился на званый обед. В душе у него было сумрачно, пояс Донского туго обтягивал полное Дмитриеве брюхо, голова болела... Хотелось напиться угорского или мальвазии, чтобы ни о чём не думать, ничего не чувствовать, не помнить, не знать, не терзаться. Дурное предчувствие, что недолго быть ему великим князем Московским, противно щекотало печёнку.
— Никита, — обратился он к верному боярину по пути через Красную площадь, — а что за фряги такие приехали в свите у Васильевичей?
— Будто бы ихний государь направил их ко княжонку Ивану на службу, — отвечал Добрынский, — Почему — не понятно. Видно, они не сведуют, что на Москве не признали Флоренское согласие.
— Вот всё-таки дурак Василий! — хмыкнул Шемяка. — В кои веки договорились с латынами о святом воссоединении Церквей. И что его подпёрло воспрепятствовать? Чем Царьградский патриарх лучше Римского Папы? Ничем. Жаль, я не был тогда великим князем! Я б не сгнобил Сидора, признал бы унию. Теперь уж поздно.
— И что Дух Святой от Сына исходит, признал бы? — спросил Никита. — И пургаторий?
— Пургаторий — это чистилище, что ли?
— Чистилище.
— Да пускай и пургаторий, и Дух от Сына, — отвечал Дмитрий. — Зато с немцем мир бы вышел. А Папа к тому же дальше патриарха, не так бы часто лез в дела наши.
У входа в Преображенье возникла загвоздка, как провести Ефиопа во дворец — не через церковь же; Никита предложил через окно, но Шемяка велел обернуть пса холстиной и пронести всё же сквозь храм. Видевший это Иван Можайский трижды торопливо перекрестился и тихо пробормотал, но Дмитрий Юрьевич услышал его слова:
— Не быть сегодня добру!..
Хотел было отменить приказ, да поздно — пса уже понесли на хоры, чтобы оттуда — по переходу во дворец. Шемяка, осеняя себя множественными крестными знамениями, проследовал за Ефиопом.
Простых прихожан-переславцев в храме не было, но свечи повсюду горели обильно и ярко, особенно у иконы Преображенья, взглянув на которую Дмитрий Юрьевич ожёгся взглядом о белизну одежд Христа и четырёх острых, как мечи, лучей, исходящих от Господа, настолько небывало чистой показалась Шемяке сия Божеская белизна. Он искренне перекрестился и стал подниматься по лестнице на хоры.
В пиршественной хороме все уже были рассажены за столами, ломящимися под тяжестью блюд и посудин. В честь праздника кравчие особенно расстарались. Когда Дмитрий Юрьевич вошёл сюда, за окнами грохотнула пушка, и все вздрогнули от двойной неожиданности — и от звука выстрела, и от самого появления Шемяки, коего явно никто и на сей раз не ожидал увидеть.
— По Божьей воле и по нашей любви, Божьей милостию князь великий Дмитрий Юрьевич, Московский и всея Руси осподарь! — объявил титул Шемяки боярин Михаил Фёдорович Сабуров. Сторонники Дмитрия встали и поклонились.
Пришлось привстать и недругам. Шемяка прошёл во главу стола и занял место напротив Ионы, Иванушки и Юры. Сабуров, Можайский, Дубенский и Добрынский сели по правую и левую руку от него. Все стали усаживаться, некоторое время стоял обычный в таких случаях шум и гам, но вскоре он стал стихать, наступила тишина. Иона, который единственный оставался стоять, громко прочитал «Царю Небесный» и «Отче наш», затем благословил трапезу и сказал:
— Поздравляю вас всех, чада мои, с воскресным днём и празднованием святаго апостола Иоанна Богослова!
— Спаси Христос! — прокатилось в ответ мощным гулом.
— Благодарим, отче, — промолвил Дмитрий Юрьевич. — А мне дайте поздравить своего двоюродного племянника Иоанна Васильевича с днём ангела и первую чашу...
— Мой — Златоуст! — звонко ответил, перебивая князя, Иванушка.
— А? — осёкся Дмитрий Юрьевич. — Златоуст? Не Богослов?..
Произошла заминка. Забравшийся под стол Ефиоп ткнул Шемяку носом под колено. Дьяк Фёдор резко обернулся к песельникам и сделал им начинательный жест рукой. Те, переглянувшись, запели «Многая лета», потом — «Агиос Димитриос», за столами настало оживление, все поднимали чаши, пригубляли их и принимались за яства.
Покуда велись первые торжественные застольные речи, Шемяка чутко присматривался к старшему сыну Василия. Пред ним сидел тёмно-русый сероглазый мальчик с несколько вытянутыми чертами лица, довольно живыми и выразительными. Взор его был печален и строг, но явно лишь благодаря присутствию здесь отцова обидчика. Несколько раз Дмитрий Юрьевич ловил на себе такие взгляды маленького княжича, что ему делалось не по себе, и необъяснимое, тошнотное,предчувствие собственной своей обречённости возникало в душе Шемяки. А когда боярин Иван Сорокоумов, дождавшись мига, вставил-таки свою неизбежную едкость — не зря его и Ощерой-то прозвали! — случилось и вовсе непредвиденное и ужасающее.