— И я, — вякнул Юра.
— А тебя никто не спрашивает, — не выдержав, нагрубил брату брат.
— Приехали, — сказала матушка.
Повозка въезжала в ворота угличского кремля.
— А где узилище? — спросил вновь Иванушка.
— А вот оно и есть, — улыбнулась матушка. — Так только называется, а на самом деле — не узилище, а просто — наше временное жилище.
— Хорошо б, если только временное, — вздохнул Василий.
— Ну а если и постоянное, так Иванушка сделает Углич новою Москвою, — трепля сына по голове, сказала матушка. — Правильно я говорю, Иван Василия?
— Правильно, — кивнул Иванушка.
— Хорошо бы всё же Москву вернуть, — снова вздохнул великий князь, — Вылезаем, что ли, уже?
Потом было вселение в угличский дворец, и Иванушка даже устал удивляться тому, насколько вся здешняя обстановка оказывалась непохожей на тесное узилище, где пленникам приходилось бы несладко. Ничем не хуже, нежели в Муроме. Разве что тут пристав приставлен да всякая прочая охрана, напоминающая о плене, а так — куда хочешь иди, что хочешь делай.
Когда солнце стало клониться к западу, после молебна, отслуженного Ионой в радость о благополучном приплытии, сели за довольно обильный ужин, и пошли рассказы о том о сём, о пятом, о десятом. Княжичей отпустили поиграть в пристенок с местными ребятишками — детьми слуг дворцовых, и Иванушка старался не думать о том, что плашки превосходные, коими и велась игра, подарены ненавистным Шемякою.
Когда играть надоело, вернулись во дворец, где как раз шли разговоры об Иванушкиной помолвке. Отец, усадив Иванушку к себе на колени, спросил:
— Ну что, не против ты жениться на Машутке Тверской?
— Не хочу жениться, — твёрдо ответил Иванушка, откусывая хрустящее яблоко. — Вот ещё!
— Вот те раз! — засмеялся батюшка. — А мы с князь Борисом уже сыр разрезали! Что ж теперь? Прикажешь взыск платить[28]?
— Какой взыск? — насторожился Иванушка.
— Какой-какой! Немалый! — полушутя-полустрого отвечал отец. — Коли отказываешься от невесты, сам плати. У тебя, сказывал, сребреник есть. Да я его даже в руках держал. Вот им и расплачивайся.
— Да за сей сребреник четырнадцать лисиц дают! — возмутился Иванушка, глядя на златого двуглавого орла, вышитого на темне.
— А мне како дело! — хмыкнул двуглавый орёл голосом отца. — Ежели ты Машутку оскорбишь-обидишь, так ты и плати.
— Ладно, женюсь уж, — поморщившись, нехотя согласился Иванушка. — Когда жениться-то?
— Ну, не очень скоро, можешь погулять ещё годков несколько вольным мужчиною, — сказала матушка. — А Маша Тверская — хорошая девочка, и имя приятное — как у меня.
— А главное дело, — вновь вмешался в разговор двуглавый орёл, — не только Машу, но и всю Тверь в жёны себе возьмёшь. И держи её в узде своей крепко. А Шемяка, как прознает, что ты на Маше женился, так и лопнет от злости.
— Лопнет? — спросил Иванушка.
— Право слово, лопнет! — хохотнул двуглавый орёл.
— Ну тогда точно женюсь, — вздохнул Иванушка, утешаясь хоть тем, что Шемяке сей брак поперёк горла.
Потом Русалка затеял песни петь, и Иванушка вместе со всеми подпевал, если знал кое-где слова, но вскоре его стало морить, и Трифон с Ощерою отвели его в покой, где уже вовсю дрых Юра. Сонно раздевшись, старший княжич лёг в постель и мгновенно уснул. И ему снилось, как двуглавый орёл слетел с отцовой темны, кружит над Москвою, его ловят, дабы вновь посадить на бархат, и никак не могут поймать, а всё потому, что Иванушка покамест не вмешался в ловлю.
Книга втораяИВАН ВОИН
Глава перваяМОСКВА
Оса привязалась, лезла и лезла в усы, и никак Андрей Иванович не мог её отогнать, и прихлопнуть не удавалось; угораздило же его наесться душистого можайского мёду, как ни слизывал его с кончиков усов, всё равно сладкими оставались. И до чего ж она мешала ему насладиться зрелищем вырастающего впереди Кремля! Наконец он прихлопнул её на щеке и вскрикнул от жалкой боли, на смех стоявшего рядом Ивана Вольпы.
— Вот ушкуйница! Кусанула-таки!.. — улыбаясь, сказал Андрей Иванович по-русски.
Иван Вольпа, чьё настоящее имя было Джан-Батиста делла Вольпе, отвечал по-итальянски:
— Вы замечаете, Андреа, что чем ближе к Москве, тем больше сочных русских слов вам припоминается? «Ушкуйница»!
— Честно говоря, меня всё сильнее охватывает волнение, — продолжая говорить по-русски, признался Андрей Иванович. — Четверть века назад, двенадцатилетним юношей Андре, я прибыл в Московию, ещё не думая, что она станет моей большей Родиной, нежели та, в которой я появился на свет. Эти два года, что я провёл в Европе, были упоительны, и так часто мне, грешным делом, казалось, будто и не хочется возвращаться. Но теперь...
Он хотел продолжить, но почувствовал, как ещё немного — и слёзы выплывут из его глаз. Пред кем угодно мог бы он обнаружить выплеск нахлынувшего на него щемящего чувства любви к Московии, только не перед этим циником делла Вольпе, превосходным лицедеем, а посему и отменным дипломатом, способным врать без зазрения совести и с великим даром изображать, когда надо, сильные чувства. Уж он-то мог бы прослезиться лишь в одном случае — для пользы дела. Не зря Иван Васильевич именно Вольпе поручил поездку в Рим к царевне Зое, а Андрея Ивановича снарядил ему в помощники.
По-своему Андрей Иванович любил Джан-Батисту, был к нему привязан и, уж конечно, не мог не восхищаться огромным количеством дарований этого человека — монетного мастера, литейщика, художника, скульптора, полиглота, певца и даже стихотворца. Они были знакомы уже пятнадцать лет, с того года, как Джан-Батиста объявился на Москве. К тому времени Андре де Бове, в крещении ставший Андреем Ивановичем Бовою, уже успел потерять всех своих спутников, с коими весной 6954 года прибыл в Муром. Дядя Бернар погиб тогда же, а верные слуги Роже и Пьер — несколькими годами позже. Иногда ему всё же до чёртиков хотелось поболтать с кем-нибудь по-французски, и появление Джан-Батисты оказалось как нельзя вовремя. Вскоре он увлёкся монетным делом и стал подмастерьем у итальянца-ровесника, оставаясь верным слугой и телохранителем государя Ивана Васильевича, который, кстати, приходился ему крестным отцом, хотя и был на пять лет моложе. Через Джан-Батисту пролегал для Андрея Ивановича мостик в далёкое-далёкое детство. И с годами он прикипел к итальянцу душой... Только вот, к слову, о душе — одно сильно смущало Андрея Ивановича: есть ли у делла Вольпе душа как таковая? Уж слишком легко он относился ко многому, что Андрею Ивановичу казалось глубоким и священным — вера, верность, долг, служба...
Впрочем, службу Иван Вольпа исполнял добросовестно, и вот теперь они ехали к государю Московскому, выполнив все его поручения, везя от Папы Павла охранные грамоты, по которым послы великого князя «до скончания мира» могли теперь вольно путешествовать в Рим и обратно. Везли они также додарки, а главное — парсуну[29] византийской принцессы, писанную замечательным художником Мелоццо, который один лишь сумел отобразить прекрасную белизну кожи Зои, тонкость её черт, нежность взгляда. Уже когда покидали Рим, объявился другой живописец, похваставшийся, что ещё лучше напишет лицо красавицы Зои, и Антонио Джисларди, третий их спутник, вынужден был задержаться. А они уж спешили — и так почти два года провели в Италии, Провансе и Аквитании.
Вид Кремля почти не изменился, и если в сырую, дождливую погоду московский детинец выглядел бы бессмысленным нагромождением тёмных крыш, бурых бревенчатых стен, закопчённых полукаменных башен с тоскливо-чёрными провалами бойниц, то сейчас, после знойного июньского дня, в румяных лучах заката Кремль был похож на уютный сосновоигольчатый муравейник, вспухший посреди широкой грибной поляны, радующийся животворному летнему теплу. Из-под Большого моста выныривали ладейки, легко бегущие под нарядными расписными ветрилами, раздувались широкие паруса тяжёлых стругов, у пристани суетились мелкие лодочники. Ветер дул в лицо, и гребцам большого струга, на котором подплывали к столице Ивановы посланники, приходилось утруждаться, толкая корабль к главном причалу. В какой-то миг купола и крыши Иоанна Предтечи, Спаса на Бору, великокняжеского дворца, гридни, Успенья и Лествичника выстроились в одну линию, нависая друг над другом сверху вниз по холму, как жемчужины в ожерелье, а потом — разбежались, Предтеченская церковь и монастырь Спасский влево ушли, гридня и Успенский собор с храмом Иоанна Лествичника попрятались за хоромами огромного, если не сказать — громоздкого, дворца, углы, теремки, повалуши и гульбища которого торчали в беспорядке во все стороны, а вскоре и его заслонила собой воздвигшаяся над основным причалом Пешкова башня, на две трети сложенная Дмитрием Донским из белого камня. Только когда он был белый? Тогда ещё, а с тех пор от дымов-пожаров забурел камень, покрылся толстым слоем копоти. Закатная медь блеснула в струях Неглинной, по которой быстро сновали лодки купцов, подвозящих товары к крытым лавкам Занеглименного торга. Боровицкий мосток был поднят, и подле него велась чья-то драка. В глазах Андрея Ивановича защипало почти так же, как щипало в ужаленном осой месте на щеке, и пришлось-таки ему раздавить кулаком две тёплые слёзы. Когда струг грюкнулся о причал, Бова одним из первых заспешил спрыгнуть на гулкие доски.
— Ветерок-то — по Тверской дорожке вьётся, — услышал он разговор двух москвичей, кого-то тут, видно, встречающих, — прямо в спину государю нашему, на Новгород!
— А разве Иван Васильевич уже выступил из Москвы? — всполошился Андрей Иванович, зная о том, что все главные воеводы отправились в поход и со дня на день ожидалось выступление самого великого князя.
— Завтра, — отвечал ему москвич. — Даст Бог, и завтра туды ж будет дуть. А ты, боярин, чай, не здешний будешь?