Наконец-то вся рать московская вытекла из Кремля.
— Слава Тебе, Господи! — перекрестился Филипп, бросая василок в ведро, где святой воды оставалось на самом донышке. Из ворот выплыл большой рыдван, предназначенный для митрополита и его ближайших спутников. Собрав со дна ведра остатки святой воды, Филипп окропил и свою повозку и дюжину всадников, отряжённых для охраны.
— Спаси, Господи, богохранимую страну нашу Русскую во властех и воинстве ея! — сказал митрополит, первым полезая в рыдван и усаживаясь там. Только теперь он чувствовал, как наваливается усталость, как вновь начинают отекать руки, немеют ноги. Один за другим в повозке рассаживались Митрофан, Геннадий, Никита и Степан. Прикрыв на минуту глаза, Филипп увидел череду всадников, нескончаемо текущую мимо него. Тут его вдруг осенило, и, высунувшись из рыдвана, митрополит Московский и всея Руси воскликнул:
— Эй! А где там моя чаша с вином?
Глава шестаяСТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ ОЩЕРА
Спустя девятнадцать дней после того, как великий князь покинул Москву и повёл свои войска на северо-запад, по той же большой дороге, прямо пролегающей от Новгорода через Вышний Волочёк, Тверь и Москву — до самой Рязанской столицы, следовал со стороны Валдая на юго-восток верховой конный поезд, состоящий из десяти вооружённых всадников. Вчерашнее ненастье кончилось, из-за туч то и дело проглядывало запуганное давешними грозами солнце, и скачущий впереди всех на резвом гнедом коне боярин Иван Васильевич Сорокоумов радовался тому, что рана, полученная им десять дней назад в сражении на берегах реки Полы, не так невыносимо свербит. Будь ему лет двадцать — тридцать, подобное ранение зажило б за три дня, но бывалому рубаке было уже за пятьдесят, и даже пустячные царапины не зарастали неделями.
Оставив войско Холмского, одержавшее уже две победы над новгородцами, Ощера и его небольшой отряд пару дней пробирались лесными чащобами, покуда не достигли Валдайских холмов. Здесь они выехали на широкую дорогу и за вчерашний вечер проскакали полсотни вёрст довольно бодрым шагом, насколько это было возможно по раскисшей от прошедших ливней дороге. Теперь, подъезжая к Вышнему Волочку, они были по уши заляпаны грязью, рвущейся из-под копыт лошадей. Разумеется, они знать не знали, сколько им ещё ехать, покуда не встретится сторожевой полк великого князя. Известно было лишь, что по общему замыслу полки государевы должны двигаться к Новгороду через Волок Ламский, Тверь, Торжок и Вышний Волочёк.
Костя, двадцатилетний сын Ощеры, скакал рядом с отцом, стараясь не отставать. Поглядывая на него, Ощера с усмешкой отмечал, что у Кости не идёт из головы Анюта, крестьянская девушка из того села, в котором они сегодня ночевали.
— Что, сынок, приглянулась тебе сероглазая?
— Да ну! — буркнул в ответ Костя. — На Москве таких пруд пруди, даже лучше.
— А что ж грустный?
— Да вот, думаю, наши, поди, уж овладели Демоном, вовсю победу празднуют...
— А ты не думай, — возразил Ощера. — За нас Бог да государь думают, да верховные воеводы. Демон — крепость суровая, её так просто с наскоку не возьмёшь. Возвернёмся — ещё надоест томить её осадой.
Любопытно, правда ли Костя о Демоне думает или всё же об Анюте? В его годы Ощера бы больше о девушке мечтал. О ратном деле тоже, конечно, но о любовных битвах — предпочтительнее.
Дорога вылезла из леса и побежала по широкому лугу. Вдалеке показались всадники. Неповреждённой левой рукой Ощера стал натягивать поводья, останавливая коня. Когда Гнедко перешёл на медленный шаг, Иван стал пристально присматриваться к всадникам.
— Зайцев, что ли, бьют? — спросил Костя.
— Похоже на то. И ещё похоже, что не здешние они, — сказал Ощера. — Вон тот, кажется, Михаил Русалка. Или уж мне мерещится...
— И как ты только можешь видеть, Русалка то или не Русалка? — фыркнул сын. — По мне, они все одинаковые.
— Зубы стёрлись, а глаз до сих пор не стирается, — сказал Ощера с гордостью. — Кто у нас ещё есть глазастый? Баранец! — обратился он к Дмитрию Мещёрскому, за круглоту прозванному Баранцем[63]. — Что видишь?
— Наши это, — сказал Мещёрский. — Русалка, Роман Гривна, Никифор Тетерев, Иван Нога. Остальных не разгляжу, не знаю.
— Вперёд! — крикнул Ощера радостно. Конь под ним понёсся по лугу, быстро приближая к тем всадникам. Они, завидев Ощерин отряд, настороженно замерли, выстроившись, но вскоре и там нашлись зоркие очи — москвичи припустились навстречу своим.
Съехались.
— Ванька! Ты!
— Мишка, друже любезный!
— В гонцах от Холмского?
— Угадал.
— Как вы там? Не схватывались ещё со щокалками?
— Какой там не схватывались! Здорово потрепали гадёнышей!
— Да ну! Где же?
— Где-где, на ильменьской... — Ощера вписал срамное словцо.
— Да иди ты!.. Небось и не принюхивались!
— Чтоб не сойти мне с этого места! На мои именины, в самое Рождество Ивана Предтечи[64], дали первый бой под Русой, взяли Русу легко, всего с десяток человек и потеряли-то. Да проклятые, отступая, подожгли город с трёх концов, а наши озорники и ещё огня добавили.
— Ты же небось и добавил, — усмехнулся Русалка.
— Не, я, наоборот, тушил, — возразил Ощера. — Двинулись берегом Полисти к Ильменю и, не уйдя трёх вёрст от Русы, столкнулись с новгородской ратью, приплывшей на судах из Новгорода через Ильмень. Тут была сеча покруче, до самого вечера били их, пока всех не перебили. Я сам двоих зарубил вот этой рукою, которая у меня теперь раненая.
— Ты ранен? Сильно?
— Ничего, до новой брани заживёт. Это... Так вы что? В сторожевом разъезде?
— Понятное дело.
— А где государь?
— Да в четырёх вёрстах отсюда, — махнул Русалка в сторону востока. — Там весь стан наш теперь расположился, на берегу озера... Тетерев, как озеро называется?
— Коломное, — отозвался Русалкин дружинник.
— Зело добро, — расплылся в улыбке Ощера. — Доехали мы, значит. А у меня послание от Холмского к государю. Едем, дорогой дорасскажу про наши подвиги.
Они двинулись нарысыо по лугу к дальнему лесу. Ощера продолжал рассказывать:
— В бою на Полисти мы тоже мало потеряли, человек двадцать, а щокалок до двухсот душ положили да сорок в полон взяли. Дальше пошли по берегу Ильменя и в самый канун праздника Тихвинской Богоматери[65] у Коростыни встретились с ещё большим полком, по моим прикидкам, около двух тысяч их было. Тут уж мы сотню положили своих убитыми и ранеными, но зато и подлитовников этих наголову разбили, весь берег ильменьский усеяли их трупами, а от пленных узнали, что ещё одна большая рать на судах движется через Ильмень-озеро к устью Полы. Холмский с Акинфовым, не долго совещаясь, решили двигаться туда и сразиться, покуда рука наша такая лёгкая. И вот за день до Петропавловских торжеств[66] мы уже в новой сече. Там тыщ до трёх навалило — и рейтары, и шляхтичи, и литвины, но в основном, конечно, их новгородские прихвостни. Как взялись по нам из пищалей палить! Думали, мы струсимся, а нас только большее зло взяло. Особливо противно глядеть, как щокалки пред литвой да немцем себя выставляют. Некоторые в немецкой одёже расхаживают. На нас пальцем показывают и гишкают на своём кислом наречии. Нас москалями и москалями дразнят. «Щоб вас бис имал!» — кричат. Ну, мы и наехали на них и сами их поймали.
— Ну и каково они дерутся? — спросил один из Русалкиных дружинников по прозвищу Нога. У него одна нога длиннее другой была.
— Спеси много, надменности, — отвечал Ощера. — Этому они у литвинов быстро научились. Лучше бы поучились у немца драться. Немец хорошо дерётся. А эти прислужники ганзейские[67] ни ударить, ни метнуть как следует не умеют. В той битве я своей рукой пятерых отправил в Вырий еньдропом питаться[68]...
— Троих, кажется, — робко поправил отца Костя.
— Не тебе бы, лягушонку, квакать! — рассердился Ощера. — Да, троих. А пред тем ещё два раза булаву метнул метко, прямо в рылы попал, покуда ты за моей спиной прятался.
— Не прятался я! — чуть не плача воскликнул юноша.
— Это верно, — мягче сказал отец. — Не прятался он. Хорошо бился. Ни одного не убил, но махался отчаянно.
— Двух ранил, — тихо добавил Костя.
— А где твои-то сыны, Михаиле? — спросил Ощера у Русалки.
— Отправились рыбу ловить на озеро, — ответил тот. — А как же ранило тебя?
— Немец меня задел мечом по локтю, — ответил Ощера с уважением в голосе. — Славный немец, дай Бог ему доброго здоровья. Жаль только, что не у нас он, а у них. Когда мы сломили их оборону, я всё боялся, что убьют его. Нет, потом удалось мне увидеть, как он на кораблик взбежал и с отступающими ушёл по озеру. Человек триста их спаслось от нашего гнева.
— Больше, — сказал Костя.
— Ничего не больше! Помалкивай! Перебили-то мы сколько? Более двух тысяч. Да пленных взяли сотни три. Некоторые наши зело осерчали на нерусь эту новгородскую, над пленными стали измываться, носы отрезать, уши. Холмский быстро пресёк это грязное дело. — Ощера тяжело вздохнул. А сын опять вмешался:
— А ты же первый и кричал: «Режьте! Режьте!»
— Ну и кричал, а потом опамятовал, спохватился, что не Христово дело делаем. Сам же я не резал ведь!
— Ты нет.
— То-то же. А Данила Щеня, дурак, и того большую глупость сотворил — взял да и отпустил тех, с отрезанными носами и ушами, на волю. Теперь они придут в Новгород, станут показывать свои увечья, только большее отвращение к нам поднимут. И те, что за нас, за Литву пойдут. Слыхано, многие в Новгороде не желают полюбовного докончания с Казимиром, не хотят становиться Литвою, а ждут присяги нашему государю. Помнят о славе Александра Невского, который ни в какую ганзу ни за что бы не вступил и литовскому государю не стал бы кланяться, а немцев он и вовсе бил боем, — Ощера распалился, чувствуя, как боль в локте начинает отчего-то нарастать.