— Ну и ну! Не много ль берёшь на себя? — возмутился протопоп Алексий.
— И мне, значит, не доверять? — обиделся Андрей Васильевич.
— Брату Андрею доверяй всецело, — с горячностью поспешил поправить свой приговор Иосиф.
Два чувства боролись в Иване. Он тоже был возмущён резкостью суда этого нищенски одетого монаха, но в то же время словно бы убоялся его. В глазах Иосифа светилось нечто подобное тому, что наполняло несравненный взгляд святителя Ионы.
— А жене своей могу я доверять? — спросил он наконец.
— Сейчас можешь, а впредь — гляди... Лампада сия на ветру, — сказал игумен и потупил взор.
Ага! Всё-таки смутился! Иван посмотрел на Софью. Та сидела, сжав губы.
— Спаси Христос, — сказал Иосифу великий князь. — И за епитрахиль тебе спасибо, и за суд строгий. Но более не хочу тебя задерживать, ибо ты сам сказал: «Не доверяй сидящим с тобой за одним столом», — а ведь и ты сидишь тут! Ступай с Богом, калугер!
Когда Иосиф исчез, первым осмелился вслух возмутиться дьяк Курицын:
— Ишь ты! Лампада на ветру! Помнится, писано, что при короле франков Карле был некий умник именем Альквин. Он всё твердил: «Человек — аки лампада на ветру...»
— Ну и что ты хочешь этим сказать? — спросил великий князь.
— Да ничего! — фыркнул Курицын. — Больно много на Руси умников!
— Так ведь и ты, Федя, умником слывёшь! — молвила Софья.
— Я никого не обижаю и не сую свой нос куда не следует, — пробурчал дьяк.
— Ладно, — махнул рукой Иван Васильевич. — Калугер тоже мог ошибиться. Но про епитрахиль он хорошо сказал. Я так и увидел, будто въяве, как она зависла над Угрой. Большая, светлая! Не обижайтесь на него и не думайте, что отныне я всем вам доверять перестану. Слышите, вы?! Наливайте мне ещё медовухи!
Вскоре обильный обед и, главное, красносельский медок подействовали на государя. Вдвоём с Софьей он отправился в спаленку искать послеобеденного отдыха. Полюбившись с женою, Иван Васильевич проспал до самых вечерних сумерек, а когда вышел на свежий воздух, ни дождя, ни снега, ни ветра не было и в помине. Со стороны Москвы тянуло запахом дыма, но не сильно. Сквозь нависшие тучи на западе едва-едва прорезывались последние лучи солнца. Таков был грустный Покровский вечер.
Появились Патрикеевы с докладом о том, что все приказы государя выполнены — Посад догорает, люди и скарб вывезены частично в Кремль, частично в Дмитров. Тоска снова поселилась в душе великого князя. Даже воспоминание о посещении Волоцкого игумена и о принесённой им незримой епитрахили не утешало его. Теперь он был уверен, что зря сжёг Посад.
Сев на своего коня, он в одиночестве прокатился вокруг Красного Села. Снег быстро таял, и всюду была грязь грязью. С перепачканной комьями из-под копыт спиною Иван возвратился в свой здешний дом. Сняв с себя заляпанный до самого кобеняка охабень, снова сел за стол, но ничего ему не хотелось — ни пить, ни есть. Скорее бы назад на Угру! Погибнуть от татарской стрелы! Дать битву!..
— Государь! — войдя в светлицу, со смехом сказал Курицын. — Там тебе последнего груздя принесли. Говорят — просил! Вчерашний увалень, да с ним ещё двое таких же пентюхов. Пустить, что ли?
Государь сидел за столом с Демьяном да Куприяном. Посмотрев на их недоумённые рожи, усмехнулся:
— Волоки! Сейчас мы их судить будем!
Вошли Губоед, шурин его Агафон и сосед Лапоть. Бухнулись лбами в пол.
— Ну?! — строго прорычал великий князь. — Где груздь?
— Он того... — забормотал в ответ первым Лапоть, — погорячился... То есть груздь он последний — деревянный...
— Как так деревянный?! — рыкнул Куприян-сокольник.
— Как так деревянный? — вопросил Иван Васильевич.
— Не слухай ты его, надёжа-государь! — едва не плача, взмолился Никита Губоед. — Принёс я груздя последнего, вот он!
На стол перед государем был возложен причудливейший груздь.
— Что за чудо-юдо! — подивился Иван.
— Эка невидаль — груздь! — возмутился сокольник Демьян.
— Точно ли, что он самый что ни на есть распоследний? — спросил великий князь.
— А как же! — воскликнул Губоед. — Агуня, читай грамоту!
Агафон стоял ни жив ни мёртв и молча взирал на государя.
Глаза у него были слюдяные.
— Толкните-ка его! — приказал Иван Васильевич.
Агафона толкнули, и он негнущимися руками извлёк из своей сумы бересту. Стал читать, но не мог, изо рта доносились одни нечленораздельные мычания.
— Он что, немтырь у вас? — спросил великий князь. — Фёдор, прочти, что там они своими курьими лапами накопали!
Курицын взял из рук Агафона грамоту и прочёл вслух, громко:
— «Сие чюдное изгубище, иначе рекомое грибом груздем, деревянно, и последнее бысть в лесах нашиих московьстиих, челом бьём»! Во как! Чего удумали, стервы!
— Да где ж она деревянна? — удивился государь. — Губа как губа, наиобыкновеннейший гриб, только с причудами.
— Деревянный у меня! — сказал Лапоть. — Вот!
Появилось и его произведение. Тут все подивились искусству резчика. Безделица, а как славно выточена!
— Ну, добро, христиане, — молвил государь со смехом в голосе. — Не буду вас казнить, буду миловать. Чего желаете в ответ на поминки принесённые? Ты, грамотей, говори первый.
— Он не скажет, у него язык отсох, — отвечал вместо Агафона свояк. — Он мне шурином приходится, жены моей братом. Я знаю, чего ему хочется! Говорят, батюшка государь, есть такая Голубиная книга. Нельзя ли ему её?
— Голубиная? — хмыкнул Иван Васильевич. — Есть такая. Да токмо она не вашего ума. Да и запрещено её чести. Скажу великой княгине, ежели имеются при ней книги, одну она подарит. А тебе чего, грибовед?
— Мне-то? — растерялся мужик. — А мне ничего не надобно. Только бы позволил мне к твоему двору наилучшие грибы приносить.
— Это хорошо, — сказал государь. — Назначаю тебя моим главным княжеским грибничим! Фёдор, запиши!
— Ай! — воскликнул вне себя от радости Губоед и вновь, упав на колени, стукнулся лбом об пол.
— Ну а ты, резчик, — обратился Иван к Лаптю, — будущей весной приходи ко мне на Москву. Буду новый дворец себе строить, мне такой умелец пригодится. От барина тебя освобожу, жалованье дам. Придёшь?
Можно было и не спрашивать. Лапоть повторил подвиг Губоеда — тоже бухнулся об пол. Глядя на этих чудаков, Иван впервые за весь день почувствовал глубокое облегчение. Странно — не епитрахиль незримая, таинственно принесённая Волоцким игуменом Иосифом и уже даже повисшая над Угрою, а именно эти трое смешных мужиков развеселили государя, хотя казалось бы — какой пустяк!
— Эх вы, лампады на ветру! — сказал государь. — Садитесь за мой стол, так и быть! Будем вместе ужинать. Поди, ни разу с великими князьями за одним столом не едали, а? Курицын! Мамырев! Велите подавать новых блюд сюда! Да медовухи, да покрепче чего-нибудь! Да зовите сюда великую княгиню, Патрикеевых!
— Там ещё Бова с Аристотелем прибыли, — сказал Мамырев.
— О! Зело добро! И их звать! Полно нам горе мыкать!
— Государь-батюшко, — шепнул Губоед, извлекая свою посудину, в которой ещё что-то плескалось на донышке, — не пекись о нас, мы со своим пришли.
— Да они ещё и со своим пришли! — расхохотался Иван. — Ну, налейте мне вашего попробовать! И это всё? Маловато! А вкусно. Вишнёвка? Я вишенье страсть как люблю. Кто делал?
— Я, — признался Губоед.
— Он, — подтвердил шурин, впервые обретя дар речи.
— Ну так опричь грибов будешь мне и это поставлять, я за наградой не постою, — сказал великий князь.
— Нешто мне трудно, — улыбался Губоед. — Она у меня как быдто сама собою изделывается, медовушка сия. И не слабенька. Хорошо бы княжеской теперь отведать, какова супротив моей.
Вокруг стола рассаживались новые гости, удивлённо взирая на трёх простецких мужичков, сидящих напротив государя. Вдруг вспомнились слова Иосифа Волоцкого про то, что он новый Посад краше прежнего построит, и сделалось ещё веселее. Каков игумен-то! А одет хуже мужичков этих. Не в пример хуже!
— Ну! — государь поднял свою братину. — Выпьем за последний груздь!
Глава восьмаяАКСАК-ТЕМИР-НАУ
Сегодня!..
Веки Ахмата дрогнули и распахнулись. Он увидел прямо перед собой тонкое белое плечо Чилик-бека, гладкую спину, заострённую мочку уха, высовывающуюся из кипы чёрных волос. Приблизившись носом к подмышке, Ахмат осторожно принюхался. Радость охватила сорокапятилетнего хана Золотой Орды — запах был тот самый, особенный, который бывает под мышками у женщины утром, если ночью ей было хорошо с мужчиной. А значит, пятнадцатилетняя Чилик-бека наконец-то полюбила его! На второй месяц! От вдохновенья Ахмат укусил юную жену за плечо. Она вскрикнула и проснулась, резким движением откинувшись на спину и вперившись испуганными глазами в своего мужа. Но вот уже улыбка тронула её губы, из-под сонных ресниц сверкнули два изумрудика. Хан словно тёмная туча надвинулся на неё, подмял под себя, раздвинул её тонкие девчачьи ноги и стал впечатывать Чилик-беку в толстый гератский ковёр. Когда всё исполнилось, он счастливо опрокинулся навзничь и громко вздохнул:
— Сегодня!
Не сразу, через минуту она спросила:
— Что сегодня?
Он посмотрел на её красивое лицо с искусанными губами, потрепал Чилик-беку по щеке ладонью:
— Мои тумены перейдут реку и уничтожат врага.
— Да?..
— Именно! — Ахмат ещё раз внимательно взглянул на юную красавицу. Ему показалось, она поймёт всё, что бы он ей ни сказал. — Знаешь ли ты, Чилик-бека, кто я такой?
Она удивлённо вскинула густые чёрные брови:
— Как кто?..
— Ну, я — Ахмат, сын великого и доблестного Кучук-Мухаммеда. А ещё кто?
— Тебя ещё называют Илбугой[133]...
— Да, это хорошее прозвище. Но кроме всего прочего я — новый Султан Джамшид, Аксак-Темир-Нау