— Да вроде как бы и не было, — рассмеялся Иван Васильевич, и тут сердце его дрогнуло от радости совсем уж неожиданной — из ворот монастыря выходил ему навстречу не кто иной, как Чудовский игумен архимандрит Геннадий. Тот, кого он так ждал всё время и кого не чаял увидеть до самого возвращения на Москву, ибо Геннадий вместе с Вассианом сильно рассердился на государя за то, что Посад сжёг.
— Здрав буди, государь Иван, — коротко поклонился великому князю Геннадий. — Ты, гляжу, всё переговоры с сыроядцами ведёшь? Всё бегаешь от Ахмата? Глянь, с Угры аж вон куда перебежал. А, и Ощера с Мамоном, я гляжу, тут? Худые они тебе советчики, государь.
— Чем же? — усмехнулся Иван Васильевич, начиная раздражаться против того, о чьём приезде только что возрадовался, да не успел как следует порадоваться.
— Сам знаешь чем, — отвечал Геннадий. — Среди малодушных и сам малодушным становишься.
— Ты что же, наставления мне читать приехал? — спросил великий князь, входя вместе с Геннадием во двор монастыря.
— Да нет, я ненадолго приехал, — сумрачно ответил Чудовский архимандрит. — Послание тебе привёз от духовного отца твоего.
— От Вассиана? Что же он сам не пожаловал?
— Хворает.
— Сильно?
— Лежит, не встаёт.
— Ну добро, почитаем, что за послание такое.
Унылый и укоризненный вид Геннадия сильно расстроил государя Ивана, и даже не хотелось рассказывать о сегодняшнем, только что случившемся знаменательном событии. Получилось бы, что он оправдывается перед игуменом Чудовским. Оно, конечно, не грех перед монахом оправдываться, но сейчас из глубин души Ивана поднялась такая гордыня, что в горле ком застрял.
Пройдя в одну из келий вместе с Геннадием, Паисием, Иннокентием и двумя дьяками — Фёдором Курицыным и Василием Мамыревым, великий князь сел на скамью, усадил взмахом руки всех остальных и приказал Курицыну взять у Геннадия послание Вассиана.
— Читай вслух и красивым голосом, как ты умеешь, — повелел он своему любимцу.
Дьяк Фёдор Васильевич Курицын развернул скрученные листы и, откашлявшись, принялся громко и с хорошим выражением читать:
— «Благоверному и христолюбивому, благородному и Богом венчанному, Богом утверждённому, в благочестии всея Вселённый концах воссиявшему, наипаче же во царях пресветлейшему и преславному государю великому князю Ивану Васильевичу всея Руси, богомолец твой, господине, архиепископ Вассиан Ростовский, благословляю и челом бью. Молю же убо и величество твоё, о боголюбивый государю, да не прогневаешися на моё смирение, еже первее дерзнувшу ми усты к устам глаголати твоему величеству, твоего ради спасения...»
Голос Курицына находился в некотором несоответствии с его лицом, которое выражало усмешку, тогда как голос — благоговение. Иван Васильевич посмотрел на Геннадия. Тот продолжал оставаться хмурым и с недовольством взирал на читающего дьяка. Видно, он ожидал, что Иван сам прочтёт послание духовника своего.
Иван Васильевич оглядел лица других слушателей, внимательные, сосредоточенные, и стал слушать далее. Вассиан напоминал в своём послании все те слова и клятвы, которые произносились государем и его воеводами перед началом войны с Ахматом, называл Ивана пастырем добрым, обязанным душу свою положить за овец, а Ахмата — волком, желающим похитить стадо. Затем он оповещал своего духовного сына о том, что во всех церквах Руси православной беспрестанно молятся о победе над царём ордынским, а тем временем боязливые и корыстолюбивые советники государевы, мол, нашёптывают великому князю подчиниться воле Ахмата и тем самым предать христианство и отечество.
— «Помысли убо, о велеумный государю, — продолжал читать дьяк слова, обращённые Вассианом к Ивану Васильевичу, — от каковы славы и в каково бесчестие сводят твоё величество! И толиким тьмам народа погибшим и церквам Божиим разорённым и осквернённым, и кто каменносердечен не восплачется о сей погибели!»
Курицын ненадолго умолк, дабы откашляться, и с усмешкой посмотрел на государя.
— Что-то рановато хоронит вас Вассиан, — молвил великий князь.
— Не хоронит — остерегает, — возразил игумен Геннадий.
— Читай дальше, Фёдор Василия, — приказал дьяку Иван.
Дальше Вассиан продолжал взывать к храбрости государя, приводил слова пророков и Самого Господа Бога из Священного Писания, философа Демокрита о том, каковым полагается быть князю, и Христа изречение: «Блажен человек, иже положит душу свою за други своя». После сего Вассиан принялся увещевать великого князя, чтобы тот смело и ничего не боясь вышел навстречу царю агарянскому, как не боялись врагов своих ни Игорь, ни Святослав, ни Владимир Красно Солнышко, ни Владимир Мономах, ни Димитрий Донской. Наконец, речь зашла о старых клятвах, кои государи русские давали Орде:
— «Аще ли ещё любопришися и глаголеши, яко: «Под клятвою есмы от прародителей еже не поднимати руки противу царя, то како аз могу клятву разорити и супротив царя стати», — послушай убо, боголюбивый царю, аще клятва по нужди бывает, прощати о таковых и разрешати нам поведено есть, иже прощаем и разрешаем, и благословляем, яко же святейший митрополит, тако же и мы, и весь боголюбивый собор, — не яко на царя, но яко на разбойника, и хищника, и богоборца...»
Курицын снова замешкался, и тут сказал Паисий:
— Самую малость припозднилось разрешение от поганой клятвы.
— Почему же принозднилось-то? — удивился Геннадий.
— Да потому, — сказал Троицкий игумен игумену Чудовскому, — что час тому назад в Боровском великокняжеском дворце государь наш Иван Васильевич разорвал пополам грамоту, привезённую послами Ахматовыми, и растоптал своею ножкой златую царя ордынского басму. Вот оно как! Аз же, грешный, его на то благословил. Правда, опять же, как и Вассиан, не до, а после того, как свершилось великое и священное непослушание воле сыроядца Ахмата.
Иван жадно всмотрелся в лицо Геннадия, тот растерянно, меняясь в лице, ответил ему встречным взглядом.
— Читать дальше-то? — спросил дьяк Курицын.
— Читай, Федя, — кивнул великий князь, продолжая глядеть на Геннадия. Тот отвёл взгляд свой. Лицо его всё вытянулось, и казалось, что вот-вот Геннадий стукнет себя ладонью по лбу и радостно расхохочется. Курицын тем временем продолжил чтение. Иван подивился тому, как много понаписал хворый архиепископ. Старательно обосновав, почему мы не должны помнить о клятвах, данных в минувшие времена нашими предками проклятым ордынцам, Вассиан продолжал призывать великого князя к смелому единоборству с агарянами. Помянуты были и благоразумный разбойник, сораспятый на Голгофе вместе с Христом, и лютый и гордый фараон, с которым сравнивался Ахмат, а люди русские именовались новым Израилем. Не забыл Вассиан и о хананеях, и о мадиамлянах, и о ферезеях с их царём Адонивезеком, и о Моисее, и о Гофонииле, и об Аоде, и о Деворе с Бараком, и о многих других библейских людях. Наконец дьяк Фёдор дошёл до последнего листа пергамента:
— «Радуемся и веселимся, слышаще доблести твоя и крепость и твоего сына Богом данную ему победу, и великое мужество, и храбрость...»
Именно в эту минуту в келью вошёл Иван Младой, и Иван Васильевич попросил дьяка ещё раз прочитать о радостях Вассиана. Тот послушно повторил и читал дальше:
— «...и храбрость, и твоего брата — государей наших, показавшим противу безбожных сих агарян. Но по евангельскому великому словеси: «Претерпевый до конца, той спасён будет».
Слушая последние строки послания, Иван Васильевич вдруг хорошо представил себе старого архиепископа Вассиана, который почему-то возомнил, будто он, Иван, боится смерти, боится битвы. Дай, Господи, победы над Ахматом! Дай, Господи! — взмолился государь мысленно. Теперь, после растоптания басмы, никакого иного пути не оставалось — либо победа, либо гибель.
— «И мирно да будет и многодетно ваше государьство, победно, со всеми послушающими вас христолюбивыми людьми да пребудет во вся дни живота вашего в векы веком. Аминь. Лета 89».
— Фу-хх! Длиннехонько послание написал благой архиепископ, — сказал Курицын, закончив чтение. — Запарился читать.
— Жаль, не был Вассиан сегодня на встрече с послами, — сокрушённо вздохнул Мамырев. — Он бы порадовался.
— И жаль, что я чуток раньше не приехал, — не менее сокрушённо поник головою Геннадий.
— И мне государь не сообщил, как намерен приласкать послов, — раздался третий вздох, от игумена Иннокентия.
— М-да, — сказал государь, — сразу три игумена сошлись вместе здесь в одно время, а токмо Паисий сподобился стать свидетелем топтания басмы.
Он вдруг почувствовал, что одновременно очень хочется и есть, и спать.
— Ну, — молвил он, вставая со скамьи, — спасибо тебе, Геннадий, что привёз послание, тебе, Фёдор, что прочитал его, а Вассиану, что научил государя Московского уму-разуму.
— Ты уж не сердись на духовника-то своего, государь, — сказал Геннадий.
— Да как же я смею сердиться на него! — ответил Иван. — Айда, друзи мои, теперь трапезничать, я страх как голоден. А ты, Геннадий, поведай теперь, каково там на Москве, какие вести от государыни. — И он, выходя вместе с Чудовским игуменом из кельи, ласково приобнял его за плечи.
Глава шестнадцатаяБЕГСТВО
Селимхан чувствовал себя так, будто не ханскую басму, а его душу надвое разорвал и затем растоптал ногою наглый, зарвавшийся князь-урус. В глазах то и дело становилось темно от ярости, хотя вокруг стоял яркий солнечный день и во все стороны расстилалось чистое белоснежное поле.
Только что, выехав из лесу, урусы развязали Селимхану руки и, оставив его одного, сами повернули назад к Боровску. Должно быть, пьянствовать по поводу сегодняшнего дерзкого события. Хорошо, что пешим не отправили назад к Ахмату, коня не отняли. Даже еды какой-то дали на дорожку. Селимхан взял из сумы своей поруганную басму, а яства, положенные туда урусами, вытряхнул с брезгливостью в снег. Медленно набрал полную грудь воздух