— Батюшки! Василий Иванович! С ног сбились, тебя искамши! Государю Державному-то каково худо сделалось. Боимся — помрёт. Как приволокли его со Всенощной, так и лежит бездвижно. На разговинах ни тебя, ни его не было. Так все сокрушались!
— После Всенощной спать положено, а разговляться — поутру, — сердито пробурчал Василий. — Что ж батюшка-то, спит теперь?
— Проснулся. Недавно глазки открыл и первым делом о тебе спрашивает, где ты.
— Меня ли спрашивал? Не Ивана покойного? — ухмыльнулся Василий, припоминая вчерашние отцовы причуды.
— Нет, тебя, тебя, великокняже! — отвечал окольничий. «Где, — говорит, — сынок мой, Васенька?»
— Веди меня к нему.
Отец лежал в своей дворцовой спальне, и, идя к нему, Василий всё тужился припомнить, о чём именно просила его Мелитина. И лишь когда увидел Державного, лежащего в постели и со слабой улыбкою взирающего на него, вспомнил многое — и нагие прелести Мелитины, и свою небывалую любовную неутомимость, и жаркий шёпот страсти, и просьбу принести ей всего одну-единственную вещь из скарба ересиарха Фёдора Курицына, казнённого на Москве четыре года назад.
— Ва...ссс... — промолвил Державный.
— Здравствуй-ста, государю батюшко! — горячо приветствовал его Василий, припадая губами к слабо шевелящей перстами деснице отца. — С праздничком тебя, с Рождеством Христовым! Христос рождается, радуйтесь!
— С не...бес... — пробормотал в ответ Державный.
— С небес спускается, срящите! — домолвил за него Василий.
Плох был отец, бледный как смерть. Как-то всё же следовало разговорить его, чтобы узнать, где хранятся вещи ересиарха Курицына.
— Где... ты... был? — спросил Иван Васильевич, и в глазах его малость сверкнуло жизнью.
— С парнями и девушками веселился всю ночь напролёт, — ответил Василий и принялся в красках описывать разнообразные потехи Рождественской ночи — катания на санях, игрища, поцелуи. О Мелитине, разумеется, ни слова. Державный слышал его, и видно было, как он оживает, радуясь рассказу сына. Ещё немного, и отец стал произносить слова, а через полчаса Василий садился на коня, везя при себе настольное распятие, принадлежавшее сгинувшему Курицыну, удивляясь — зачем оно Мелитине? Добро бы золотое да украшенное каменьями, а то обычное, медное. Правда, внутри распятия что-то болталось, но как ни пробовал Василий его открыть, не получалось. Ну, Бог с ним... Точнее — Бог на нём, на распятии.
Москва по-прежнему наслаждалась утренним рождественским сном, до возобновления веселья было ещё далеко. Пригревина усиливалась, редкими хлопьями сыпался с неба снег, мокрый, дурной.
Молодой великий князь выехал через Боровицкие ворота, свернул налево, поскакал по мосту. Сон одолевал его, даже не сон, а какой-то обморок. Он и не заметил, как очутился на Москворецком острове, как слез с коня, как вошёл в дом Мелитины. Очнулся он уже в её жарких объятиях.
— Не зря, не зря я тебя печёными воробушками накормила, — радостно говорила ему Мелитина. — Весь год ты, княже, будешь теперь лёгок и скор.
Василий так спешил поскорее лечь с нею, что она лишь удостоверилась, ту ли вещь он привёз, которую просила, и повела в свою постель. Пробудившись через какое-то время, он знать не знал, сколько минуло — час ли, два ли, три ли, знал лишь, что ему очень тепло и хорошо рядом с Мелитиной, нагая грудь которой была пред его лицом, литая в сиянии свечей, а ласковая рука теребила кудри на лбу Василия. Повернувшись, он увидел под образом Спаса распятие, принадлежавшее некогда Фёдору Курицыну, и спросил:
— Почто оно тебе? Ведь медное! Я бы тебе златое подарил.
— Иное медное лучше златого, — загадкой ответила Мелитина.
— Да, — неопределённо вздохнул Василий. — Тебе, должно быть, от покойного мужа большое наследство осталось?
— Муж, — отвечала прелестница, набрасывая на себя просторную рубаху, — за полгода до смерти разорился дочиста и умер, как говорят мадьяры, szegeny mint a templom egere, то есть бедный как церковная мышь.
— Сегень?.. — туманно припоминая что-то, повторил венгерское слово Василий Иванович. В своё время его обучали языкам, в том числе и венгерскому, но столь же безуспешно, как и остальным. В отличие от отца он в этой премудрости был слаб. К тому же он не любил, когда кто-то из иностранцев говорит по-русски, коверкая речь, сильно противился воле отца сыскать ему суженую то у сербов, то у датчан, то в немцах и премного ликовал, когда Иван Васильевич согласился выбрать ему невесту среди множества русских девиц, нарочно представленных ко двору, самых наираскрасавиц, свезённых из разных концов страны для смотрин, на выбор молодого государя.
— Очень ты мне полюбился, Гаврилушко, — молвила Мелитина, сбивая с великого князя воспоминание о великих московских смотринах, на которых победу одержала несравненнейшая красавица Соломония Юрьевна Сабурова, юная княжна из Переславля-Залесского. — Как бы я хотела женой твоей стать! — продолжала Мелитина, наливая Василию чарку густого красного вина. — Да не суждено мне, вдовушке. К тому же и ты жених, осенью, слыхано, свадьба намечается. А Солоха-то твоя любит тебя?
— Любит, — со вздохом ответил Василий. — Хотя, конечно, как она меня может любить или не любить? С виду я неплох, государство моё процветает. Не любить ей меня нельзя, а по-настоящему, как у нас с тобой, у меня с нею ещё ничего не было. Да и будет ли — Бог весть. Что, как она в любви окажется снулая?
— Жену ты ох как поспешно избрал! — посетовала Мелитина. — Недолго ты её любить будешь. Верно молвил: снулая она. Снулая, как нынче рыбы в реке. И детей у тебя от неё не будет.
— И откуда бы тебе про то знать?! — вдруг рассердился Василий Иванович. — Вот назло же в первый год после женитьбы она родит мне крепкого сына! Тогда посмотрим.
— Сына тебе не она родит, — усмехаясь, возразила вдова мунтьянского воеводы.
— Уж не ты ли? — продолжая сердиться, спросил Василий.
— Ох, я бы тебе такого сыночка родила, — чарующе улыбаясь, стала вновь ласкаться к нему Мелитина. Миг — и он уже застонал от вожделения к ней:
— Как ты прекрасна! Да не колдунья ли ты? Что со мной делаешь? — Губы князя, терпкие от вина, слились с губами красавицы.
Любит ли он и впрямь свою Соломонию? Желает ли жениться на ней? Особенно после всего, что случилось в эту ночь. А не лучше ли бросить всё, бежать вдвоём с Мелитиной, отъехать от отца, как когда-то советовал Владимир Гусев, не ждать, покуда помрёт Державный? Он-то ведь ещё, может статься, сто лет так протянет в полуживом своём состоянии. Ещё чего доброго вызволит внука и вновь на престол возведёт, а Василия свергнет да в темницу!..
Очнувшись в очередной раз, Василий вдруг сильно почуял недоброе. В сердце его гудела чёрная смертная тоска, будто накануне он принял яд, который только что начал действовать. На сей раз он лежал один на широкой постели, и ему хотелось громко стонать. Тихонько посмотрев в сторону, он застал Мелитину за странным занятием. Она держала перед собой медное распятие, принадлежавшее ересиарху Курицыну, и, шепча что-то не то по-угорски, не то по-валашски, присоединяла верхнюю часть, сам крест, к подножию — к Голгофе. При этом она вдавливала в подножие череп Адама. Вот крест и Голгофа соединились, череп, отпущенный, со щелчком встал на место. Мелитина потрясла распятием возле своего уха и вернула образ Спасителевых мук под икону. Закрыв глаза, Василий принялся мысленно читать «Спаси, Господи, люди Твоя...». Всем сердцем вдавился в эту молитву, желая избежать чар колдуньи. Только теперь он отчётливо осознавал, что попал в цепкие лапы ворожеи. Что это за имя такое — Мелитина?! А отчество? А происхождение? Ни про отчество, ни про происхождение её он не вызнал. По-русски она говорила чисто...
Не зная, открыть глаза или продолжать притворяться спящим, великий князь услышал, как Мелитина вышла из спальни. Неужто подействовала молитва?! Василий, не мешкая, вскочил, стал стремительно одеваться, боясь, что колдунья вот-вот войдёт. Где там пояс? А! Не до пояса! Да и не шибко богатый был пояс. Скорее — вон отсюда!
А распятие?
Он вдруг замер. Лихая и дерзкая мысль пронзила его. Он мгновенно схватил медное распятие и, держа его крепко, бросился наутёк. Никого не встретив, Василий благополучно выскочил на двор. Где конь? Там же, где и пояс! Начнёшь искать коня, красивая ведьма поймает и снова околдует своими сладкими чарами.
Со всех ног великий князь Московский и всея Руси Василий Иоаннович выбежал на берег Москвы-реки, бросился бежать по вязкому, липкому снегу, густо покрывающему лёд. Ох, до чего же трудно бежать! Будто в тяжёлом сне. Жаль, пояса не нашёл, рубаха и ферязь комкаются на брюхе, мешают бегу. Да и не столь уж беден был пояс. А на поясе, к тому же, сабля и кинжал висели. Совсем ты ополоумел, Василий Иванович!..
Хррррясь!!! Что это?! Ах ты, Боже мой! Прорубь, зараза! Запорошенную снегом, не увидел её князь, провалился вмиг по самые плечи, только левым локтем успел упереться об лёд, выпростал десницу, медленно пополз, выполз на твёрдое. Мокро, студёно! А где медное распятие? Прощай, Федькин крест! Видать, таил ты в своей полости что-то важное для колдуньи. Ушёл на дно Москворечки!
Леденея, Василий глянул, нет ли за ним погони. Нету. Повернулся и стремительно зашагал в сторону Кремля.
Глава четвёртаяЖЕЧЬ!
В Кремле царил переполох. Неведомо куда запропастился великий князь Василий Иванович, слёг в приступе болезни великий князь Иван Васильевич. И это в такой праздник! Ничто не обещало спокойного дня, способствующего тщательному сосредоточению на любимой работе. А Симону именно в этот день так хотелось потрудиться во славу Божию, начать основательно исполнение задуманного. Сразу после литургии и трапезы он торопливо отправился в свою изографную светлицу, расположенную во втором жилье митрополичьих палат и выходящую окнами на купола Успенского собора. Он был вдохновлён внезапным решением изобразить на куполе храма белоснежного голубя, раскинувшего крылья. Конечно! Как он не мог догадаться раньше? Если даже ты хочешь на Рождественской иконе изобразить в отдалении храм с куполом, то на куполе не подобает быть кресту, ибо тогда ещё не ведали о грядущих крестных муках Спасителя. Зато можно написать голубя с крестообразно разбросанными крыльями, вот тебе и будет крест.