плохо играть ставится скверным артистам, взятым на эпизод за мультипликационную типажность).
В остальном торт удался.
Бондарчук с розой дает янтарное танго имени Кортнева в лучших традициях новогодних песен о главном. Москва смотрится сбывшимся раем О. С. Бендера, где мулаты в белых штанах и дети с мороженым. Пули летят меж бархатных портьер и мраморных ступеней. Жаль только, во имя дивного боя Бондарчука с группой захвата НКВД пришлось пожертвовать блестящим диалогом:
— Значит, вы не арестованы?
— Ага. «Откройте, телеграмма». Идиоты! Положил на месте всех четверых.
Но глядя, как кувыркаются оземь черные рыцари в коже, Акунин должен авторов простить. Он явно всю жизнь хотел это увидеть.
И пересматривать по многу-многу раз.
1941. Немцы/Наши
70 лет назад в воскресенье началась самая большая в русской истории война
Немцы были лучшей армией Второй мировой. Поляков они схарчили за 17 дней, французов за 30. Англичан нагнули в Африке, вышибли из Нормандии и напрочь блокировали на островах подводным флотом. Им и американцам крепко досталось в Арнхейме и Арденнах, а никаких других крупных сражений (за высадкой в Нормандии) они за год на европейском ТВД и не вели.
Кадровую русскую армию уничтожили за четыре месяца. Дальше воевали уже мобилизованные резервисты — те 4 миллиона, что встретили немцев летом, превратились в пыль еще до начала зимы.
Они были лучшими. Они просто разинули пасть на слишком большой кусок. Вечная судьба вконец обуревших империй. Только в 1943-м буксующая, выдохшаяся, надорванная германская военная машина догадалась заказать разведке анализ русских мобилизационных ресурсов. Делал его начальник 12-го отдела Генштаба полковник Гелен, будущий глава западногерманской разведки. Отчет вышел безрадостным: 22 июня Германия связалась со слишком большой территорией, слишком многочисленным населением и слишком мрачным климатом. Не по зубам. Или, наоборот, по зубам — кому как нравится.
А поначалу все было так превосходно, так радужно. Военная мысль вечно не поспевает за техникой. Вермахт был единственной армией в истории, что вступил в войну нового века, войну машин, с соответствующей тактикой и стратегией. Триумф немецкой военной мощи был обеспечен гением командующего бронетанковыми войсками генерал-полковника Гудериана — человека, не дослужившегося у фюрера даже до генерал-фельдмаршальских погон (дослужившихся было аж 19!). Гудериан всего-навсего создал новую структуру танковой дивизии, обеспечившую ей максимальную свободу автономных действий. Придал ей полк противотанковых орудий — для отражения моторизованных контрударов. Саперный батальон — для наведения понтонов через мелкие речки. Батальон мотопехоты на бронетранспортерах — для зачистки инициативщиков с «коктейлями Молотова». Конвой автоцистерн — для оперативной заправки в пути. Танковая дивизия рейха превратилась в торпеду, которая гуляет сама по себе. Ушло в прошлое планомерное позиционное выдавливание врага с территорий; танковые клинья врубались в оборону на сотни километров, рвали коммуникации, связь и снабжение. Окруженные группировки, изолированные от провианта, боеприпасов и медикаментов, сдавались сами. Пленных было взято 3,8 миллиона — к такому количеству ртов германское хозяйство и медицина просто не были готовы. Повальная смертность в плену от истощения и болезней, вызванных этим истощением, не была зловредным фашистским умыслом — с той же бедой, хотя и в гораздо меньших масштабах, наши столкнулись в Сталинграде. Об этом не очень принято говорить, но из 90 тысяч взятых тогда в плен немцев выжило шесть. Танковое наступление невозможно планировать — к этому открытию Гудериан пришел практическими путями. Мобильной группировке нужен максимальный ресурс и максимальная самостоятельность командиров. «Действуй по обстановке» — главный закон маневренного боя кружил наполеоновские головы молодых бронетанковых офицеров.
Россия ответила на это, как обычно, числом. Со стороны русская армия походила на семена дракона: на месте срубленных вырастали новые дивизии, и конца этому не было видно. Расхлебывать беспрецедентную мужскую убыль пришлось уже после войны, и конца этому не видно по сей день.
К зиме мы потеряли: кадровую армию, почти всю авиацию и флот, хлебно-угольную Украину и промышленную Белоруссию. На фоне неисчислимых бед и потерь плевыми казались неприятности Германии, которая в свете ослепительных побед и феерических успехов не выполнила ни одной (!) из поставленных перед собою задач.
Москву — не просто символ, а крупнейший коммуникационный узел (регионы практически не имели железнодорожной связи друг с другом, только через Москву) — взять не удалось.
Главный энергоресурс — Кавказ и Бакинские нефтепромыслы в частности — оставались в неглубоком, но все же советском тылу.
Тяжелая промышленность, кроме самой прифронтовой, оперативно погрузилась и переехала за кудыкину гору и пределы досягаемости бомбардировочной авиации, где восстановилась с буквально неприличной и пугающей быстротой.
Закончить войну до холодов и зимовать в тепле, а не в поле не вышло, а навыков пошива зимнего обмундирования не имела не только Германия, но и вся порабощенная ею солнечная Европа. Валенки — это что?
Танк Т-34 оставался лучшим в мире, самолеты совершенствовались на лету. Крупнейшие военачальники рейха — тот же Гудериан, категорически возражавший против вторжения в Россию, уже к первым холодам «крепко призадумались», а самые адекватные и способные к стратегическим расчетам еще осенью 41-го сказали: амба.
И к этому черному осознанию привели не только наши морозы, просторы и демографические доблести, но и такая нематериальная данность, как ярость благородная. Россия не была единой никогда. Там, где коллективизированное крестьянство сдавалось в плен неисчислимыми жвачными стадами, злющие городские кибальчиши, взращенные осмеянной пропагандой, дрались за десятерых, до упора, до железки, до последней степени крайности. К зиме Германия потеряла в России убитыми, ранеными и пленными 785 тысяч штыков, что для страны, державшей под ружьем всего 7 миллионов, было потерями немыслимыми, неподъемными, неисчислимыми.
Вот и вся военная тайна.
А больше я вам, буржуинам, ничего не скажу, а самим вам, проклятым, и вовек не догадаться.
1942. Тыл
50 лет фильму «На семи ветрах»
Есть все основания полагать, что сюжетную схему «Семи ветров» автор сценария Галич снял с американского фильма «С тех пор, как ты ушел». Недоказуемо и ненаказуемо. Затем публику закрытых показов и знакомили с достижениями соседей, чтоб наполнять уже готовые формы социалистическим содержанием. Штука в том, как из умелой, но заурядной голливудской мелодрамы посредством судьбы и родины сложился лирический шедевр местного значения.
Мужчина ушел воевать.
Мужчина вернулся.
Меж двумя этими экстремумами легли спрессованные в 150 минут годы и дни женщины, занятой только им — человеком, который ни разу не появится в кадре. Зима, весна, лето, осень, опять зима от «Не поминай лихом» до «Ну здравствуй, это я», от теребимого по-вдовьи платка до проливающейся из дверного створа на голливудский манер божьей благодати.
То, что называется «простенько, но со вкусом».
Американцы не сказать любили, но уж точно уважали свой фильм. Номинировали на «Оскар» за все — главные и вторые роли, музыку и камеру, монтаж и декорации. Ценили как поворотный момент в ротации студийных поколений. Там снова явилась взору подросшая всеамериканская бэбистар Ширли Темпл, в ясельном возрасте годами удерживавшая корону самой высокооплачиваемой актрисы США. Вторую роль сыграла новая фаворитка всесильного Селзника Дженнифер Джонс, навек впечатанная в историю кино послевоенной «Дуэлью на солнце». Последний раз «давала качество» сошедшая вскорости в тень Клодетт Кольбер, звезда «Полуночи», «Палм-Бичской истории» и «Восьмой жены Синей Бороды».
Как и все женщины белого мира в то черное пятилетие, солдатка с дочерьми трудилась на воензаводе, жадно смотрела хронику, отчитывалась перед мужниным фото и соображала праздничный стол из ничего. Как все, слушала бодрое радио и давала волю отчаянью ночью.
И все же чего-то фильму недоставало.
Большой истории и большой войны, которую внесли в сюжет Россия и драматург Галич.
Докатив бои до Волги, до «твоего порога», они прихлопнули чинно-цивилизованное разделение труда: мы типа здесь верим и ждем, а вы там держите мазу за родной огонек. И здесь белила сыплются с потолка, а гильзы под ноги, и здесь лампочка с металлическим колпаком болтается на шнуре — дезавуируя особую исключительность мужской миссии и всякие котурны. Воюют все. Свезет — свидимся.
Галич верхним чутьем, подлинным писательским слухом облагородил и неизбежное искушение. Не тыловой хлыщ, не безнадежно влюбленный друг семьи, а сам принц-греза капитан Славочка Суздалев в исполнении бархатного Тихонова вдруг садился за рояль и заводил негромкую песнь о вьюге и разведке. Он впервые был тонок и ненарочит после ролей сорока сороков сельских механизаторов и развязных судовых радистов, впервые музицировал с гусарским умыслом (как позже Штирлиц, Болконский и Мельников) — отшить такого, с дымчатым взглядом и грудным узнаваемым голосом, было задачей для самых высоких и преданных натур. Не сегодня, капитан. Не на этой улице. Как в песне твоей: ты уж прости.
И образ дома, нерушимой скалой громоздящегося там, в тылу, у Джона Кромвеля не мог не выйти святочным: изморозь, бульдог на коврике, еловая лапа, папино кресло. У нас — стояла редутом каменная коробка с обвисшей табличкой «почта»: редакция, госпиталь, пулеметное гнездо, просто Дом, где ждут. Ехали мимо грузовики с одинаковыми сердитыми людьми: сначала назад, потом обратно.
Они и были главным драмообразующим звеном, движущиеся по карте безликие квадратики, холодно учтенные в графе прихода и расхода. Америка потеряла в войну четверть миллиона мужчин — на круг в сто раз меньше наших. Потому в возвращении одного не было у них никакого чуда и Божьего промысла, на которые особо уповают сочинители фронтовых мелодрам. Просто удача, щепотка везения, выигрышный жребий.