Финальную, растянувшуюся на 84 страницы сцену прокачки можно было решать только на коротком рубленом монтаже: переминающиеся ноги, прострельные взгляды за спину, вытираемые о колено потные руки засады, подписи, печати, даты, смазанные чернила, барабанящие пальцы, веерный прогон розыскных ориентировок «анфас — профиль», врезки разворачивающихся для прочесывания войск, машины-солдаты-собаки и поверх всего — вялая неторопливая фонограмма: «Вы — эта — из какой части будете?» Только так можно было передать ножницы саспенса между рутинным топтанием на полянке пятерых мужчин и гигантской внутренней работой изготовившихся к сшибке профессионалов. Драматургия Богомолова на четверть века опередила современные ей экранные технологии — только с рождением калейдоскопической клиповой эстетики появилась возможность адекватного воплощения априори некиногеничного романа. Пташук же снял фильм в тяжеловесных повествовательных традициях 70-х: молнии сыскного гения, пронизавшие с виду беспорядочную военную кутерьму, утонули в квелом сочинении ко Дню Победы. Роман, предмет кастового фанатизма, стал в один ряд с заколдованными и не поддающимися постановке сюжетами — «Макбетом» и «Мастером и Маргаритой». Многочисленные скандалы автора с режиссером, режиссера с продюсером, продюсера с новым правообладателем подтвердили его инфернальную ауру, право не считаться беллетристикой и место на главной полке отечественной литературы. Возле Трифонова с Шукшиным, ставить которых ни у кого рука не поднимется.
1945. Железный занавес
К юбилею «Семнадцати мгновений весны»
Вкратце о том, чем занимался Штирлиц.
Что бы ни врали американисты, активность союзников на Западном фронте имела единственную сверхзадачу: при минимальных потерях не допустить нас в Европу (Черчилль даже и не скрывал). России же требовался жировой слой буферных государств, гарантирующих от внезапной атаки, и ничегошеньки за 70 лет не изменилось. Пробная высадка-43 на Сицилии подразумевала подъем по слабой Италии до Балкан и отсечение наступающих русских перпендикулярным ударом — да помешал фюрер, застопорив экспедиционный корпус посреди Апеннинского полуострова. Вялый нарциссизм европейских демократий был ему не милей нашего народовластия — за что его там и ненавидят по сей день, а вовсе не за евреев. Нормандская операция-44 тоже была про это: к июню РККА колупалась еще на подступах к Белоруссии, с такими темпами ее можно было встретить через полгодика где-нибудь в Польше и сказать: дальше стоп. Если б только американская армия умела воевать, а вермахт поддался. Гитлер вместо этого взялся биться на два фронта, как в Первую мировую, и перебросил резервы на запад. Ост-фронт просел, скорость наступления возросла впятеро, четыре из десяти сталинских ударов пришлись на лето. Белоруссию взяли экстерном к августу, Третий Украинский прошел ножом по югам через сдавшуюся Болгарию и переметнувшуюся Румынию на венгров, на севере пустела Пруссия, в центре ложилась Польша. Тут-то вожди будущего ЦРУ и полезли мириться, надеясь сохранить немецкую армию в противовес атакующим русским, у которых граница, как известно, нигде не заканчивается. Хроникальные отсечки голосом Копеляна о боях на Висле и контрударах в Померании и были теми заветными мгновениями весны (правда, не семнадцатью, а чуть больше), что насыщали энергетикой статуарные шпионские игры в берлинских пригородах. Именно эти миллионы выбеленных солнцем Ванек и Федор Игнатьичей спасал Штирлиц от назревающего атлантического сговора, им давал оперативный простор для удушения гадины в гнезде. Рузвельт был при смерти, Черчилль змея, Трумэн ошибка природы, и требовалось гнать без удержу: каждый день работы в рейхе давал по лишних 10 километров оборонного пояса страны. А невзгоды братьев-славян под игом социализма нас тогда беспокоили в двенадцатую очередь, а сейчас и вовсе в двадцать восьмую.
Постановщик Лиознова тем часом решала не менее стратегические дилеммы. Можно было выбрать горький путь исторической правды, утвердить на главную роль нервического, с демонами внутри Смоктуновского (он пробовался) и окружить его ансамблем человекоподобных горилл, каким нацистская верхушка и была в действительности. Но двенадцать вечеров цирка уродов не высидел бы ни один телезритель. Тихонов же со своей ироничной меланхолией смотрелся бы на фоне аутентичных наци совсем неловко: парашют и крылышки слишком бросались бы в глаза. Лиознова приняла наполеоновское решение, под завязку населив подземелье рейха лицедеями с мощным комическим эго. Табаков как раз переходил с амплуа обидчивых юношей на котов Матроскиных — Шелленберг был его первой пробой пера. Броневой играл философически въедливых управленцев — папаша Мюллер стал лучшим. От него уже тогда можно было ждать куплета «Вся Америка в страшном смятеньи: Эйзенхауэр болен войной», — а Визбор бы на гитаре подбренькал. Куравлев специализировался на игривой деревенщине — ему для полной профанации перетянули череп пиратской повязкой и обозвали Айсманом (популярная в те годы у интеллигенции пьеса «Продавец льда грядет» на языке оригинала звалась «Iceman Cometh»). Реальные тяжеломордые Мюллер, Борман и Шелленберг даже отдаленно не походили на это шапито (ладно, Шелленберг чуть-чуть) — зато в таком исполнении самые нейтральные фразы тотчас уходили в народ, наполняясь юмором висельника. «— Штирлиц идет по коридору. — По какому коридору? — По нашему коридору», «Как я вас перевербовал за пять минут, хе-хе-хе-хе-хе», «Пархатые большевистские казаки», «Хайль Гитлер, друзья!» — все это весьма грело народившийся мидл-класс с его тягой к черному юмору. А чтоб он не очень-то веселился и не забывал, о ком речь, Мюллера вводили в действие рывком, без кителя, перед повешенным вниз головой телом («Было много работы по Праге»). Иначе офис на Принц-Альбрехтштрассе совсем уж превращался в театр Сатиры. А тут еще директор фильма начудил с массовкой. Принадлежа, как все организаторы кинопроизводства в СССР, к юркой и веселой нации, которую почему-то особенно не любили в рейхе, подгонял он в кадр друзей и родню. Когда в подземной тюрьме гестапо двери стали открывать эсэсовцы с лицами, которые ни один расовый тест не пройдут, Лиознова взорвалась. У нее у самой было такое же, да и Броневой, и Табаков с Визбором не годились в истинные арийцы. Только Смоктуновского им там не хватало для полной дружбы народов.
Проходы по коридору, лукавые мудрствования и отвлеченные толки об устройстве человеческой души следовало по числу серий наполнить саспенсом, риском и ритмичным барабанным боем. Штирлиц превратно оценил рукопожатность нацистских бонз и сунул голову в петлю, пытаясь интриговать с Шелленбергом против неведомого сепаратюги, а тот ему непосредственный босс. Плейшнер оказывался штатским растяпой, ставя под удар все расклады Ставки. Айсман докапывался до умелой нейтрализации немецкого атомного проекта. Холтофф разыгрывал подставу и получал коньяком по башке. Борман вполне мог принять за аналогичную подставу всю антигиммлеровскую интригу неизвестного «преданного члена партии». С Мюллера бы сталось не вычислять крота, а просто грохнуть подозреваемых поголовно, и только заботы о послевоенном жизнеустройстве сыграли в пользу Штирлица. А тут еще эта Катя, прости господи, Козлова с ее неуместной демографической активностью.
Топор ходил за Штирлицем поминутно, Лиознова со сценаристом Семеновым оперировали в логове врага в лучших традициях Генштаба РККА: синие стрелки, фланговые контратаки, стратегические резервы и дерзкие комбинации периферийных фронтов, чередование жесткого пресса на психику с лирикой-человечинкой. Так еще ж надо было и амурной линии подпустить для взыскательных домохозяек. Бесконтактная встреча с женой в трактире «Элефант» и двусмысленные подцензурные переглядки с Габи Набель (знаем-знаем, Штирлиц в Ставку апельсины приносил, а Светличная к нему вечерами пианино слушать бегала) создавали дополнительный градус напряжения между двумя харизматичными блондинками.
Образ утеплили сверх всякой меры. На глазах миллионов штандартенфюрер СС мягко, но твердо превращался в Христа в логове фарисеев. Любил детей, собак, профессуру и не умеющих ходить на лыжах пасторов. Держал руку над пархатыми большевистскими казаками. Подносил узлы погорельцам. Не давал физику изобрести атомную бомбу. Посещал мессы и чуть не выгнал из храма Кальтенбруннера. Устанавливал баланс в Европе. Насылал на родину грибные дожди. Шел на крест — и по коридору, и в конце. Убивал Иуду (Христос бы так не сделал, но иногда надо себя заставлять).
А еще — складывал из спичек ежика, славил Эдит Пиаф, шесть раз смотрел «Девушку моей мечты» и пек в камине картоху на день Советской Армии и Военно-Морского Флота.
Вот как, как это могло не вылиться в серию анекдотов с хитрым лигвистическим подвывертом?
Из абсолютно божественного:
«Б…и», подумал Штирлиц. «Штирлиц», подумали б…и.
Они тоже Его узнали.
Анекдоты довершили превращение фильма в двенадцатипесенный сказ о том, как высшие силы победили абсолютное зло.
Пусть даже его носители так задорно милы, а сын неба так много и безостановочно курит.
1951. Спорт
60 лет олимпийскому спорту России
Считается, с большим спортом мы порядком затянули, чрезмерно кичась изоляционизмом. Увы, на деле все обстояло наоборот: это большой спорт увяз в господских фанабериях и потому тридцать лет выводил нас за скобки. Конец опале пришел 23 апреля 1951 года.
Олимпийское движение в конце XIX века воссоздавалось с единственной целью воспрепятствовать растущей демократизации спорта и вернуть ему белые брюки, то есть ауру аристократической забавы для избранных (сам термин «спортклуб» этимологически восходил к закрытой ложе для состоятельных господ). Затем и был выдвинут классовый ценз — постулат «любительства», подразумевавший не липовую трудовую книжку на энском заводе металлорежущих изделий, а дисквалификацию спортсмена, уличенного в состязаниях на деньги. Таким образом, к стартам допускалась исключительно элита, которой фамильные состояния позволяли отдать себя спорту как высокой идее, светскому развлечению, не связанному с низкой корыстью: стриженые лужайки, щегольская форма, дорогой инвентарь и мальчики для клюшек. Строгие псевдоблагородные правила сигнализировали джентльменам: вы среди своих, можно не чиниться. Слабые межгосударственные связи и отсутствие профильных чемпионатов мира, чьи демократические результаты тотчас развеяли бы весь олимпийский снобизм, сильно облегчали задачу. Раз в четыре года на Олимп съезжались легкокрылые боги с богинями порезвиться и посудачить о своем.