А в остальном у них так же любили снимать невест, голубей, листву и блаженное ничегонеделанье, обязательное для ощущения рая.
Без войны.
Война была давно, жизнь назад, но 50-е прошли под игом старших, которые учили, наставляли и трахали мозг — а к 60-м сникли и только неубедительно скандалили. В метро («Очень умный, да? Ты смотри, как бы тебе кто-нибудь вскорости не дал бы по шее!»). На проспекте («А ты кто такой? Раз копаем — значит, надо, понял?»). В парке («Скажи, рисовал лошадь? Рисовал лошадь, говори!»). На прудах («Вы пройдите в больницу. Собаку — на живодерку. А хозяйку — под суд»). Но они сами уже чуяли, что остаточные пережитки, и задирались неумело. В войну и после в мире случился бэби-бум, прирост населения достиг африканских размахов, и к 60-м подросшая молодежь оказалась в уникальном большинстве. На злобу вчерашнего дня она просто шла в подъезд целоваться или на бульвар мороженое есть. За нею была сила и снисходительность.
Все у них было свое. Свой Пушкин с бегущей строкой на торце «Известий» — единственной на то время в Москве. Свой Гоголь, сосланный за хмурость во двор дома, где жег второй том «Мертвых душ» (его там из шланга моют). Свой Маяк на одноименной площади.
Своя Москва, по которой ходили в кедах, плавали на байдарках и знались с пушкинским потомком, который края в «Торпедо» играет. И Красная площадь была проезжей:
автобусы видно. И кино «Россия» еще звали меж собой просто «Центральным» — это у Шпаликова есть.
И все свое было общим. Европа, 20 лет назад принужденная к разделенному на всех горю, несытости, тревоге, преждевременной взрослости, теперь повально танцевала, дерзила старшим, знакомилась навсегда и ссорилась на час, каталась на аттракционах, прислушивалась к эху каменных сводов, мокла под дождем, куда-то опаздывала, торопилась жить. Америка не знала войны — и этого кайфа первого дыхания тоже. Зато с этой стороны шара впридачу к довоенному Венецианскому завели сразу три фестиваля — и всюду удивлялись единому строю души.
А сюжет? Да ничего особенного. Один женится. Другой у третьего девушку уводит. Третий поет. Взять «Молодых мужей» или феллининых «Маменькиных сынков» — так и они отлично встанут под это описание.
И в героях нет ничего сверхсущественного, а только рядовые имена Коля, Володя, Саша и Лена, обычные интересы и обычные занятия. И день, начавшийся и закончившийся танцами на асфальте, был обычным московским днем. И даже фея, гуляющая ввечеру мимо с зонтиком на волшебных каблучках, была самая обычная — просто Ирина Скобцева, способная в минуту сотворить чудо и отпросить Золушку на ночь. «Как маму зовут? Как меня зовут? Как тебя зовут? Не за что». Цок-цок-цок.
У них все-все было хорошо, и они знали, что так будет всегда.
Теперь — просто не могло быть иначе.
1961. Разведка
50 лет обмену Пауэрса на Абеля
Менялись в Берлине, на самом «передке» холодной войны.
От нас ушел рослый капитан американских ВВС в пыжиковой шапке.
К нам пришел в кепочке «безвредный, безобидный, неприметный старичок».
Было 10 февраля. Нелегальный резидент КГБ в Нью-Йорке полковник Рудольф Иванович Абель продрог.
Обмен агентами был делом исключительным — как и само отмирающее ремесло нелегальной разведки. Вопреки шпионской макулатуре, под чужим именем разведчики действуют редко: надобности нет. XIX век с его открытыми границами, желанными иностранцами, врожденным полиязычием дворянства и чрезмерным кругом посвященных во все вопросы крайне способствовал легальному шпионажу. Чужих посланников охотно зазывали в салоны и выбалтывали гостайны. Почта высшей степени секретности шла неделями и легко перехватывалась разнообразными торговыми агентами, врачами без границ и прочими чиновниками особых поручений; шифроваться не было нужды. Заслон свободному обмену информацией поставила мировая война (ушлые англичане и здесь обогнали всех: в этом году празднуется[6] столетие британской контрразведки МИ-6). Тогда-то и настало время роковых танцовщиц, лукавых секретарей, мнимых корреспондентов и прочих Фандориных и Фантомасиных. Массовым вбросом нелегалов ознаменовался 1918 год с караванами разноязыких беженцев после падения дома Романовых, распада Оттоманской и Австро-Венгерской империй и территориальных потерь проигравшей Германии. Народы потекли, без помех устраиваясь на новом месте; именно тогда иноотдел ГПУ горстями рассыпал людей по интересующим заморским столицам. Эйтингон, Орлов, Дейч, Зорге, Волльвебер да и сам великий Максим Максимыч Исаев натурализовались аккурат в те мутные и благодатные годы. Столь мощная инфильтрация агентуры была фантастическим, но разовым успехом национальных спецслужб, уравновешенным разветвленной сетью недовольных в России. Вторая мировая фактически обессмыслила засыл в СССР специально обученных офицеров: число россиян, замаранных изменой и готовых на новую, исчислялось сотнями тысяч — зачем было подвергать соотечественников риску засыпаться на произношении и незнакомстве с фильмом «Слон и веревочка»? На случай провала своих мы элементарно лишились обменного фонда: кому за кордоном интересен погоревший изменник?
Мир (да и мы за ним) системно переходил на цивилизованную вербовку полезных иностранцев посольскими офицерами с дипломатическим иммунитетом. Исключение составляли немцы, имеющие в качестве главного противника носителей родного языка. Штази и организация Гелена по старинке внедряли своих через границу двух Германий и менялись разоблаченными — очевидно, их каналом и пришлось воспользоваться в ситуации большого размена.
Абель (урожденный Вильгельм Фишер) вернулся в Москву «слоном» — преподавателем разведшколы и консультантом по особым вопросам. Желающие могут видеть его под своим именем в прологе «Мертвого сезона» — правда, в седом парике. Сегодня речи усатого дядюшки в черном о борьбе людей доброй воли с наиболее варварскими способами ведения войны мало кого заинтересуют — для тех же, кто понимает, важно не «что говорит», а «кто говорит». В случае перерастания корейской войны в мировую Абелю надлежало возглавить всю диверсионную деятельность в США — по штабам, складам и аэродромам с удлинненной полосой для тяжелых бомбардировщиков. Сдал его пьющий связник — результативность гуверовского ведомства сильно преувеличена пиаром; это Пеньковского наши взяли сами.
Пауэрса сбили над Свердловском при совершении разведполета над «закрытыми» городами: фотосъемку со спутников еще не наладили и летали на сверхвысоких вне зоны досягаемости советских ПВО. Системы совершенствовались, новые ЗРК С-75 вполне «досягли» — и разведка получила долгожданный кадр для равноценного обмена.
Только финального взгляда в упор двух достойных противников, как в «Мертвом сезоне», не получилось. Человеколюбивые американцы меняли на «зубра» всякую шантрапу. Вместе с Пауэрсом за Абеля ушли два дурака-студента, приехавшие в СССР агитировать против советской власти.
1962. Смута
Как деревенское Политбюро расстреляло город Новочеркасск
2 июня 1962 волнения в Новочеркасске были подавлены войсковой операцией.
Второй раз после Темиртау пролетарское государство стреляло в рабочих.
Смерть Сталина взорвала плотину, искусственно сдерживавшую село в своих границах. Массовая миграция в города была названа скачковой урбанизацией — гигантские объемы переселенцев исторически нуждались в своем лобби на самых верхах. Летом 53-го в результате дворцового переворота (убийство Берии) к управлению пролетарской диктатурой пришел колхозник.
Все его действия у руля державы были сродни поведению депутата из глубинки, тупо и нудно продавливающего интерес родных палестин.
Немногие задумывались, в какой степени аккордное строительство дешевого жилья обеспечивало крышей именно непритязательных новых горожан и насколько решение о нем было вызвано их прямыми интересами. Первым это заметил Юлий Райзман в «А если это любовь?» — о давлении общинной, лицемерной сельской морали на молодых ребят из новостроек. Проход парочки из рощи сквозь строй осуждающих кумушек был абсолютно деревенской мизансценой — русский сход тащил за собой на «новую улицу» аграрные предрассудки, упорно отрицая городское privacy. Печатная дискуссия в виде злобной статьи «А если это не любовь?» и блестящего ответа «А если даже это не любовь?» были искрами, высеченными из столкновения двух миров — косного сельского с приватным городским.
Паспортные послабления 53-го впервые создали в институтах конкурс и проблемы для городских соискателей. Базовая подготовка людей «от сохи» была не ахти — но им благоволили приемные комиссии; зачастую не зря.
Начались деревенские проза и кино. Читать про овины было скучно, и аграрным боянам дали негласную фору в виде сексуальной свободы. Эротический градус сельских сочинений всегда был на порядок выше городских — то у Белова кто-то в женскую баню подглядывал, то у Алексеева председатель за подводу в город брал натурой, с большими подробностями. Задолго до «Любви земной» в популярном фильме «Сердце не прощает» председатель гулял от жены к вдовушке, а в «Простой истории» Мордюкова, притиснув Ульянова жарким боком, говорила историческую фразу «Хороший ты мужик, секретарь, — но не орел».
Масштабные городские волнения 62-го были также следствием аграрного управления, затеявшего перенос издержек модернизации с деревни на город. В мае ЦК и Совмин резко подняли закупочные цены на сельхозпродукцию — что естественно обернулось и скачком розничных цен на продовольствие. В целом по стране обиду проглотили — а в Новочеркасске она совпала со снижением расценок на градообразующем заводе электровозов. Город вздыбился. Зачинщиков ночью приняли. Город штурмом взял милицейские участки и отбил своих. Горком забросали камнями. На шествиях несли портреты Никиты с крайне неприличными дорисовками. По митингу открыли огонь (24 убитых) да в довесок кинули 7 смертных приговоров подстрекателям. В политбюро, принимавшем решения по Новочеркасску (тогда оно звалось президиумом), городских было двое — Косыгин и Шверник (оба питерские). Все прочие от Жукова до Суслова родились в Калиновках-Стрелковках-Чернобаевках Тьмутараканского уезда.