Беда в том, что в стильные урбанистические годы и без того отсталая плодоовощная республика усердно консервировала свой провинциализм. Закатывала его в трехлитровые банки и хвалилась на ярмарках: О!
Зато дождик шел теплый и все были молодые.
1965. Студенты
К золотому юбилею «Операции “Ы”»
Тема студенчества в нашем тогдашнем кино была не раскрыта, а закрыта.
Студенты выглядели суррогатом, недолюдьми, несерьезной публикой. Жилья нет (общага да «у мамы»). Заработка нет. Перспектив на деторождение никаких. Ни взрослый, ни дитя, один гонор да учебники под мышкой. Интеллигенция и без того подозрительна, а тут еще ее недоросли и притом же боевой, хорошо организованный отряд. Хрущев к студенту относился как Тарас Бульба: сам породил — сам и прибью (как известно из «Хроники времен Виктора Подгурского», первый серьезный конкурс в московских вузах случился летом 53-го, когда колхозникам выдали паспорта и вольную, — но за все 11 лет Никитиного правления на экране не появилось ни одного положительного студента). Субкультура складывалась автономно, лишь изредка просачиваясь в новорожденную «Юность»: свой сленг (хвосты-стипуха-деканат-сопромат), свой фольклор («от сессии до сессии живут студенты весело»), свой образ жизни (съемное жилье и приработок на «Москве-сортировочной»). Все знали, что лучший клуб в Энергетическом, за девчонками надо в пед, в физтехе такие нагрузки, что первокурсников селят в общагу поголовно, чтоб не тратили время на проезд, а студенческий театр МГУ способен переменить карьеру (например, выпускница журфака Ия Саввина играла-играла да и заигралась). Студенчество «подходило» и перло наружу, как тесто в квашне. Молодые рабочие в «Я шагаю по Москве», «Заставе Ильича», «Утренних поездах» выглядели все ненатуральнее: признать в этих пижонах-балаболках сталеваров и метростроевцев, рабочую косточку, с каждым годом становилось труднее. Тут пришел Брежнев и дал вольную уже интеллигенции, а с нею и ее стажерам. Родился КВН, названный в честь одноименного телевизора, в «Юности» завели ответчицу на письма Галку Галкину, а на экран зашел очкарик, застенчиво вытер ноги в кедах и представился: «Саша».
Раньше, в сценарии, Шурика звали Владиком — но имя артиста прилипло к герою намертво. Возможно, повлияло и то, что перед «Операцией» Демьяненко дважды сыграл чекистов в «Сотруднике ЧК» и «Государственном преступнике», а молодых офицеров ГБ за глаза звали шуриками в честь их босса «Железного Шурика» Шелепина. Гайдай уже придумал и обкатал заветную троицу Никулин — Вицин — Моргунов на «Псе Барбосе» и «Самогонщиках», прощупал актерские, а не клоунские данные двух из них в «Деловых людях», там же освоил трехактную структуру: ясно было, что эксцентрика спринтерский жанр, долгих повествований не терпит, а значит, нужно собирать «коротышки» в альманах. Все было готово и трепыхалось, как ракета на старте. Три предельно узнаваемых антиобщественных типа, заново вошедшая в моду стилистика немого кино, полузапретный, а оттого предельно востребованный целевой аудиторией студенческий миф, с виду неловкий, но с блестящей акробатической подготовкой артист Демьяненко, огневой композитор Зацепин и новая мобильная, смешливая, реактивная аудитория из подросших детей бэби-бума — могло ли это не совпасть, не сработать, не выстрелить?
«Операция “Ы”» стала чемпионом проката, побив рекорд «Человека-амфибии».
«Кавказская пленница» стала чемпионом проката, побив рекорд «Операции “Ы”».
Шурик жег.
«Студдент», — сказал ему Федя в момент административного ареста, и видно было, что это ругательство, причем ругательство народное. Шурик ответил с прибором, с верхом, с горочкой: получив чувствительных пинков с Феди и Балбеса, он в «Операции» и «Пленнице» повел настоящую вендетту против пятых точек противника: Феде всыпал розог, троице — по соразмерному шприцу, а товарищу Саахову — два ствола крупнокалиберной кристаллической соли. «Шурик, это не наши методы», — тревожно заканючили воспитуемые и как-то сразу перешли на «вы». Способность подвергнуть унизительным процедурам весьма крупных и социально опасных мужчин перевела очкарика и представляемое им меньшинство из категории безопасных мозгляков в почтенный ранг «бойцовый кролик».
Сохранив сословную деликатность и заботу о пассажирах с детьми, он яростно бился за народное добро на рапирах, ведрах, балалайках и отбойных молотках. Самостоятельно зарабатывал («Я вам денежку принес за квартиру за январь»). Уже в 65-м не хныкал на кризис легкой промышленности, а носил вполне справные джинсики — хоть и короткие, хоть и польские, хоть и собакой покусанные, а все ж с заклепочками где надо и простроченные по всей длине. Развалил часовню. Прыгал с коня в драндулет. И даже в три часа ночи мог показать, как пройти в библиотеку.
Ясно, что все богини Москвы и черноморского побережья в белых босоножках были его. Конечно, читать им стихи шестидесятнического идола Ярослава Смелякова было необязательно: они ломали и ритм, и смешливую интонацию — но без стихов студенту никуда, а много более уместный Николай Глазков («От ерунды зависит многое, / И, верный милым пустякам, / Готов валяться я у ног ее / Из-за любви к ее ногам») в те годы печатался только в самиздате — лично и придумав это слово.
Еще один вкусовой промах заметил лучший из гайдаеведов Сергей Добротворский (ныне более известный по мемуарам вдовы[8]). Федя жмется среди луж под обстрелом отбойного молотка. В 65-м ему 41 — стало быть, воевал и, как втыкаются рядом пули в песок, знает; хохмить над этим следующим поколениям Шуриков необязательно. И Гайдай, и Никулин, и сам Алексей Смирнов прошли фронт — возможно, поэтому и не придали значения. Смешно же — так пусть будет.
Советский Союз менялся, все решительнее порывая с пещерными порядками люмпенских окраин. Городской житель почуял силу и численное преимущество и вышел на бой с деклассированными балбесами, а после и с похотливыми ответработниками курортной зоны. Богом этой войны, образцовым ее орденоносцем стал обобщенный студент технического и гуманитарного направлений (технари в фольклорные экспедиции не ездят) товарищ Шурик.
«Бить будете?» — спросили балбесы.
«Нет, — отвечал Шурик. — Проводить воспитательную работу».
И всем становилось ясно, что будет именно бить.
Аккуратно, но сильно.
1966. Обуржуазивание
«Кабачок» эпохи застоя. К 53-й годовщине первого эфира «Кабачка “13 стульев”»
За десятилетия плавного дрейфа от советского вчера у нас сложился незыблемый канон юбилейной ретро-передачи.
СССР был страной контрастов. Еды в нем не было — хотя 250 миллионов жителей кушали трижды в день, и у некоторых даже за ушами трещало. Надеть было нечего — хотя в доплывших до нас «Ирониях судьбы» многие неплохо выглядят: дубленки-шубейки и женские сапоги на молнии, прижатые к небритой московской щеке. Пищепром был убитой отраслью — но все трейд-марки перекочевали в современность: овсяное печенье, докторская колбаса, дарницкий хлеб, жигулевское пиво, не говоря уже о тортах «Прага» и «Птичье молоко». Всем было категорически запрещено хохмить, слушать западную музыку и ездить за границу — притом все, о ком делаются юбилейные передачи, только тем и занимались, что хохмили, слушали западную музыку и ездили за границу, регулярно оставаясь там на ПМЖ. Те же, кто возвращался, тут же принимались делать адски антисоветские передачи, выходившие ежемесячно в прайм-тайм по первому каналу ЦТ. Улицы в тот момент пустели, и город вымирал. Советский народ вообще редко выходил наружу, потому что раз в месяц смотрел «Кабачок» (улицы пустели), раз в месяц «Вокруг смеха» (улицы пустели), раз в год «Семнадцать мгновений» по дюжине вечеров кряду (на улицах вьюговей и снежная пустыня), а ведь нельзя еще забывать про «Собаку на сене», «Отпуск за свой счет» и «Долгую дорогу в дюнах». Так советский человек и сидел годами перед телевизором, кушая салат оливье с неизвестно как образовавшимися майонезом и зеленым горошком.
Сочинять эту пургу можно погонными километрами, по сценарию в день. «В эпоху тотального дефицита, когда телевизор считался роскошью, зимним вечером 16 января 1966 года на экран вышла пилотная серия передачи с рабочим названием “Добрый вечер”, неустоявшимся коллективом и неотрепетированными вокальными номерами — и улицы тотчас вымерли, так стосковался народ по доброму юмору о дефиците колготок и плохой работе пунктов проката холодильников». Передачу тотчас принялись закрывать, и закрывали-закрывали, и все никак закрыть не могли. Особо усердствовал босс телевидения Лапин, и грозил, и гнобил, и в начале 70-го почти совсем закрыл, но ничего у него не вышло. Очевидно, потому, что С. Г. Лапин пришел на ТВ в апреле 1970 года, а до того не мог закрыть ничего, кроме возглавляемого им Телеграфного агентства Советского Союза. Но ведь всем известно, что на телевидении все закрывает Лапин, а открывает Брежнев, так что к чему эти мелочные придирки.
Ничего антисоветского в «Кабачке» не было в помине. Он был ярким свидетельством постепенной профанации советской идеи наступившим в результате роста нефтяных цен потребительским бумом. Пиджак, автомобиль, отбивная котлета и измена жене с блондинкой стали главной ценностью, подкосив социализм, — но поскольку у руководства страны тоже главной ценностью стали пиджак, автомобиль, отбивная и блондинка, оно не очень возражало против обуржуази-вания, а только делало вид, что хмурится. А коль скоро буржуазность у нас от веку ассоциируется с заграницей, идея переноса шуток про таксу, химчистку и след губной помады в ближнюю Европу (не во Францию же!) была крайне продуктивной. Выбор оказался невелик. Венгров мы знали мало, болгарами-румынами пренебрегали, вообразить передачу о быте восточных немцев невозможно было и в дурном сне. Оставались Чехия и Польша — но чешский трактир слишком отдавал Швейком с его сатирой на армию, администрацию и имперский дом Габсбургов — не надо всего вот этого. Пан Цыпа, пан Зюзя, девки с коленками — и довольно.