Проще и уничижительней всего сказала о тогда еще живом классике задумчивый сценарист Литвинова. «А, это тот Нагибин, которому жена пальто в рукава подает?»
Ну что тут еще сказать?
Тот.
70-е. Инакомыслие
Галичу, гурману и гражданину
Непричастный к искусству, не допущенный в храм,
я пою под закуску и две тысячи грамм.
И по первой налью, и налью по второй,
и сырку, и колбаски покушаю,
и про то, что я самый геройский герой,
передачу охотно послушаю.
Ах, яблочки моченые с обкомовской икрой,
стаканчики граненые с хрустальною игрой!
И лежит в сельдерее убитый кухонным ножом
поросенок с бумажною розой, покойник-пижон
— ex libris А. Галича.
Всю свою сознательную жизнь Галич изменял ресторану. Ресторан был его дом, хлеб и проклятье. Не было культуры, которую знал бы он столь же досконально, как угарную-шалманную, и не было строчки в меню, какая бы не попала в одну из его вольнолюбивых баллад. Облака его идут через кабак, море Черное течет через «Поплавок», декабристы бурлят за винною стойкой, палачи разгоняются севрюжкою и режут ветчину. Гастрономически-алкогольными образами и подробностями усеяна вся поэзия человека, оставшегося в коллективной памяти изгнанником и скитальцем. Не опер с мордою, а Томка-буфетчица да двести граммчиков были сквозными героями его произведений, которые и назывались-то как на подбор — «Цыганская», «Разговор в вагоне-ресторане», «Легкая жизнь» и «Дайте жалобную книгу». Какая же нелегкая понесла в крамольники этого типичного совпатриция, многократного члена творческих союзов и кумира расторопных халдеев?
По всему видать, теплилась внутри баловня-драматурга, в меру упитанного обер-мота с благородным грассированием отчаянная гайдаровская душа барабанщика, рожденного 19 октября, в славный лицейский день. Душа тем более трагическая, что, едва ступив шаг вправо — шаг влево от родной ему шашлычно-коньячной стихии, тотчас же начинал он «плавать» в патетических декларациях о холуях, палачах, России да Черной речке. То ли дело — «кубики льда в стакане звякнут легко и ломко», «и пускай это время в нас ввинчено штопором», «нам ужин прощальный не ужин, а сто пятьдесят под боржом»! В посмертном сборнике воспоминаний о Галиче Наталья Рубинштейн метко сравнила его гражданскую лиру с некрасовской, деликатно умолчав, до какой степени бурлацкий пафос сиятельного картежника и жуира схож с правозащитной позой «аэропортовского» щеголя, ценителя вин, фарфора и финских гарнитуров. Покойница Раиса Орлова, копелевская жена и, как все диссидентские жены, язва несусветная, на правах друга высказалась определенней: «Он не мыслил существования без комфорта и с тем большей яростью судил, осуждал, проклинал тех, кто как-то устроился в мире, где есть Бутырки, где были Освенцим, Хиросима, — устроился, повесив шторки, отциклевав пол».
Трагедией Галича была трагедия измены — тому верхнему, безбожному, тугобрюхому классу, с которым сводили его элитные кабаки и благоволение реперткомов. Тема классового предательства — главная, если не единственная во всех его бытовых зарисовках, от самой первой, про вышедшую в шахини Леночку-шатеночку, до баллады о прибавочной стоимости, марксистском учении и заводике в Фингалии. И безымянный муж товарища Парамоновой, втихомолку гуляющий от нее к Нинульке тетипашиной, и зять, продавший душу за дачу в Павшине, пайки цековские и по праздникам кино с Целиковскою, и даже аристократ Клим Петрович Коломийцев, несущий с трибуны чужую ахинею, — суть изменники и вероотступники, нарушившие кодекс класса, стаи, изменившие своим — начальникам с простонародьем и, наоборот, корешкам с вершками. По всем статьям и параметрам, по досугу и калорийности был Галич ровней всей этой хевре с партбилетами, был вхож, обласкан и искренне любим — кто ж тогда не пел про «плыла-качалась лодочка по Яузе-реке»? Сочинял детективы про застенчивых кагэбэшников (предтечей седых интеллигентных генералов от жандармерии в исполнении Тихонова и Басилашвили был его капитан Андрей Поликанов — Шурик Демьяненко из «Государственного преступника»); многих больших гадов знал лично. А вот взял и сорвался, и золотую цепочку порвал, и полетел — на одних росчерках больного сердца да пошловатых апелляциях к Христу, ушел, не имея из богатого опыта ничего, кроме кекса «Гвардейского» да печенья «Салют». И враз получил право петь о том, чего не видал, и словечко «мародер», брошенное ему на разборке Арбузовым, прилипло к Арбузову же и всей их когорте после блистательного, ничуть уже не салонно-банкетного «Марша мародеров». Оттого так и возненавидел его соседский барин Нагибин, так и напустился на него в препаскудных своих публичных дневниках, что видел мир шире, и словом владел лучше, и по всем параметрам талантливей был — а не хватило пороху отказаться от сладенького, порвать с вонючим зверинцем, цену которому прекрасно знал и сам — заклеймив хорошим злым словом «икроеды». А теперь меркнет копейкой ржавой всей славы его лучинность пред солнечной славой кабацкого завсегдатая и партерного демократа.
Бог равнодушен к зоологическим злодеям, не ведающим, что творят. Спокойная примитивная дрянь обычно живет долго и счастливо, зачастую даже посмертных проклятий не удостаиваясь, — ну что возьмешь с такого дикаря, как Софронов? Платят обычно расстриги, наступившие на горло песне, отдавшие тертый мундир за шелковый халат, разменявшие дар на пятаки и зарезервированные столики.
Галич шагнул на горло собственной ресторанной лабухне. Свернул с пищеварительного тракта на Тверскую-Ямскую дорогу из Петербурга в Москву. Заплатил за прошлое, за все, что было «до». Ушел в будущее.
«Бояться автору нечего…» Он умер 15 декабря 1977 года от замыкания в новенькой стереосистеме. Блестящее барахло настигло и отомстило ему за измену.
70-е. Честь
К 100-летию Виктора Некрасова
Некрасов под именем старика Панаева был самым приличным человеком в прозе Довлатова.
Кто знает прозу Довлатова, тот оценит. Вся она доверху полна вздорными скандалистами на национальной почве, сочинителями пионерских речевок с расстегнутой ширинкой, фосфорическими женщинами с сигаретой и добрыми идиотами из космоса. Один Панаев нормальный. «Панаев с женой», всегда добавляет Довлатов, и это звучит с благородным степенством, обычно чуждым прозе Довлатова. Он и в жизни был такой, особенный.
Офицер-сапер, не ошибшийся ни разу, лауреат Сталинской премии за хорошую книгу (такое, впрочем, после войны случалось), ставший в семидесятые тихим, без эксцессов светилом парижской эмиграции, прожил долгую счастливую жизнь на войне, чужбине и пошлой украинской родине. Любил гулять по своим обоим лучшим городам Европы. Любил водку и писал о ней в подробностях, а их вычеркивал при публикации старый алкоголик и лицемер Твардовский. Сыпал ненатужными мудростями, из которых по меньшей мере одну затвердили во всех интеллигентных домах СССР.
Это к нему пришли с обыском стеснительные люди из украинской держбезпеки, лопоча, что у них работа такая. «А работу себе, молодой человек, каждый выбирает сам», — некрасовские слова.
Он был похож на веского дядюшку из нравоучительной дворянской литературы, который всегда скажет свое ехидное слово и которого непременно послушают, потому что у него миллион. Это он писал о «Заставе Ильича», что дружить лучше втроем, а пить вдвоем, потому что третий все одно нарежется и будет клевать носом в сайру на газетке. Это он похвалил молодого режиссера за финал — что «не вытащил на экран за седые усы все понимающего старого рабочего, который всем расскажет, как жить». И это его слово перевесило бы сорок сороков кляуз и неудовольствий любого партийного бобра. Кроме одного. «Новомирскую» статью подсунули Хрущу, и она рассвирепила его больше, чем фильм, о котором он по серости своей и не слыхивал. Он, конечно, разорался, велел подать сюда и запретить, и лучшая картина советского времени была запрещена до самого конца его демократичнейшего из правлений.
Не очень любил Виктор Платоныч украинских руководителей, да. Редко где в СССР была такая сбитая порода управленцев, дремучих, как тайга. Вворачивающих народное словцо и курящих тютюн. И все на его голову. И от всех нужно попеременно спасать то Параджанова, то Владимирскую горку (впрочем, когда пришло время спасать Параджанова, Некрасова уже самого нужно было спасать). От Корнейчуков, подло сваливших первые поражения войны на плохих генералов и сделавшихся за то Першими секретарями Спилки письмэнников. От Подгорных, про которых сказано: «Уж слишком не Спиноза». От Степанов Олейников, сочинителей стихотворных фельетонов про летающие над полем трусы.
Некрасов был образцом житейского вкуса в городе, где вкус, извините, переводится словом «смак». Они не могли не разбежаться, хотя среди лучших строк о Киеве есть и его (а кто только о нем не писал). Впрочем, франт, орденоносец, жуир с тросточкой, он бы и в Москве не прижился. Место его на Больших Бульварах, куда он и переехал, и ни разу не пожалел, и курил в уличных кафе, и с молодежью тер о том о сем умном.
Тепло неся в душе свой Киев, свою Москву и свой Сталинград.
70-е. Исход
«Довлатов», 2018. Реж. Алексей Герман
Говорят, моно-картина (сконцентрированная вокруг главного, зачастую эпического персонажа) процентов на сорок определяется выбором исполнителя. Хоть «Анна Каренина», а хоть бы и «Волк с Уолл-стрит».
Сорок процентов у Германа-младшего есть.
Серб Милан Марич очень похож на Довлатова личностью и повадкой, существование в чужой языковой среде поневоле делает его молчаливым и загадочным, а потребности переозвучки естественным порядком сокращают число сомнительных реплик, которое вложила бы в его уста сценаристка Тупикина. Гигант-молчун, передвигающийся по закатному социализму с дистанцированной ухмылкой, занимая полкадра, — очень хороший образ. В фильмах Германа вообще разговаривают мало, и это им только на пользу. Придумать для выдающегося писателя и острослова соразмерные реплики мало какому сценаристу по силам. Дунский с Фридом давно умерли.