Все остальное в фильме так себе. Кинематограф младшего Германа обычно посвящен выеживанию на промозглом российском ветру одиноких озяблых несчастливцев — и «Последний поезд», и «Гарпастум», и «Бумажный солдат», и «Электри-ческие облака». Только это транслируемое героям собственное питерское мироощущение — не совсем про Довлатова. В Довлатове было два метра росту и пиратская внешность, позволявшая, по отзывам современников, срубить любую кокетку из ближнего окружения, чем Сергей Донатович, судя по всему, обильно и пользовался. Кобеляж — последняя отдушина неудачника, не реализованного в деле и семье (а Довлатова категорически не печатали и семья была престранная), но дает немало положительных эмоций. Как-то избавляет от этого искомого режиссером декадентского отчаяния.
К тому же, Довлатов умел конвертировать любые окружающие безобразия — что позднесоветские, что брайтонские — в высокого класса чеканное, легкое письмо, в настоящую и весомую литературу, что тоже обычно удерживает от непроходимого минора. Он был счастлив в сочинительстве, легок с бабами и собутыльниками, Таллин 70-х заслуженно считался заповедником светского лоска и русскоязычного книгопечатания (самому С. Д. это не помогло, но почитать было что), а алкоголь даже в оглушительных количествах еще не справлялся с этим бурным организмом. Да и квасить вчерную он начал уже в Нью-Йорке.
Это не годится. Референтная среда не в состоянии признать, что именно в эмиграции Довлатов стал глупеть на глазах. Что за выдуманный им газете «Новый американец» слоган «Мы выбрали свободу, и теперь наше счастье у нас в руках» он бы сам себя в питерские годы обстебал до последней крайности. Что памятная многим фраза из «Филиала» «Кремлевские геронтократы держат склеротический палец на спусковом крючке войны» — отличная самопародия на его же собственные тексты в эфире радио «Свобода», читать которые в собраниях сочинений просто неловко. Особенно некролог хитрожопому Садату, полный искреннего ощущения личной и планетарной потери. Еврейская эмиграция в публичных высказываниях крайне склочна и пафосна — достаточно почитать русскоязычную прессу Израиля.
Но не затем же делаются фильмы про Довлатова, чтобы стебать Нью-Йорк и диаспору. Нужно показать, как угнетает Советская власть, ноябрьские праздники, знамена из кузовов и стенгазеты Метростроя. Как невыносимо тонким и ранимым, понимающим друг друга авторам и зрителям на плоской и холодной поверхности Земли. Как они уныло и горько страдают от несовершенств мира и от того, что родились не в то время не в том месте.
Вместе с ними уныло и горько страдает эффектный двухметровый мужчина с задорными бровями и той хозяйской улыбочкой волшебника-наблюдателя из «Обыкновенного чуда», которая всегда отличает больших писателей.
Страдать у него получается не очень.
Он все-таки по-настоящему похож на Довлатова.
1984. Совесть
«Юморист», 2018. Реж. Михаил Идов
С недавних пор у нас полюбили снимать про 1984 год, его отчаяние и невыносимость. Типа канун всего, апофеоз гниения, безнадега и деградация, мрак и Афган, с никому не ведомой рябью на горизонте. Особенно яростно, буквально по-украински, бьются с тогдашним социализмом те, кому сегодня 35–40, — не поспевшие на драку по малолетству, но жестоко травмированные во младенчестве.
Режиссер и сценарист Идов старше их ненамного. В 84-м, последнем году hard-социализма, ему было 8, в год окончания СССР 15, а после он уехал с мамой и папой туда, где за тучей синеет гора. А теперь снял кино про юмориста известной юмористической национальности, у которого жизнь-84 превратилась в один забуксовавший день сурка. Как-то имел он успех с интермедией про дрессированную обезьянку Артура Иваныча, который сперва был Ильичом, но цензура вмешалась. И теперь все от летчика-майора до знатного шахтера желают слушать про Артура Иваныча и хохотать, как в первый раз. А у юмориста амбиции. Он даже когда-то издал смелый роман «Проклятье» и претендует на славу Ленни Брюса — пьющего в хлам рокера от стендап-комеди, любимца-насмешника, не знающего границ. А приходится с утра и до вечера: «Не желаете с обезьянкой сфотографироваться? А вот она желает. Обычный зеленохвостый макак. Не бойтесь, не кусается. У ней развито чувство прекрасного. А вшей на вас ищет — так это она так выражает любовь».
Вяло буржуазная и надрывно свободная кинокритика тридцати пяти — сорока лет приняла картину с восторгом — как и полные отчаяния фильмы «Заложники», «Довлатов» и «Груз 200». Всем хотелось почувствовать себя равно заложниками, юмористами, Довлатовыми и грузом 200. Многие даже намекнули, что чувствуют себя такими и сегодня. «Российская газета» написала, что в концертном зале «Дзинтари» героя слушает настоящая публика, способная ценить тонкий юмор.
Тонкий юмор у героя такой:
«У нее и имя есть. Ну, почему как макака — так сразу Патрис Лумумба?»
«Почему евреи в космос не летают? Маца в невесомости крошится».
Ручное возбуждение себя зовет кружком «Умелые руки».
Сочинил непроходной монолог «Я, космонавт Рабинович…».
Зал «Дзинтари» был бы счастлив — но помешала советская власть, на последнем издыхании не дав родиться новому Довлатову. И только от этого он ведет себя как последняя мразь в духе В. Зилова из «Утиной охоты». Рисует поклонницам елду в книжке и при живой жене осеменяет всех попавшихся на уд незнакомок.
Последний раз он появится в наше время старым павианом на сцене ретро-шоу. И произнесет коронное: «Не хотите сфотографироваться с обезьянкой?»
Обнуляя тем самым все сатиры на советскую власть и сочувствие свободолюбивой критики. Ибо для Михаила Идова, в прошлом Зильбермана, юморист Аркадьев, в прошлом Аронзон, есть не только автопортрет (с поправкой на возраст), но и тот самый мартыш Артур Иваныч, урожденный Ильичом. Это он ищет у окружающих вшей, проявляя к ним так свою любовь. Это он не кусается, а если и да, то только ближних. И со всеми желает сфотографироваться. И чувство прекрасного у него. И единственная мечта — стать большой-пребольшой звездной макакой типа Эдди Мерфи из шоу «Delirious».
И тут уже простительно полное незнание Идовым советских реалий, пропущенных в процессе перехода во второй класс.
Например, что за публичные шутки про Лумумбу пишущей макаке оторвали бы руки и вставили туда, откуда хвост (и правильно бы сделали). Что роман с названием «Проклятье» можно было издать только о марионеточных африканских режимах. И что появление на орбите вымышленного космонавта Малкина вызвало бы только поминание Чалкина, Палкина, Галкина и Залкинда. И хохот, как в первый раз.
Амбициозное мающееся ничтожество, столь тепло встреченное сегодняшними свободолюбами, сыграл великолепный актер Алексей Агранович, урожденный Аграновичем же, — человек гораздо более чувствующий и глубокий, чем его герой. Первые 30 лет жизни он провел у бильярда в клубе «Маяк» — но не по вине советской власти, а по прихоти извивов актерской судьбы. И всю свою хорохорящуюся печаль вложил в героя.
Отчего тот показался чем-то более значительным, нежели простой советский комик, шутящий про Рабиновича.
На сеансе связи с орбитальным экипажем измятый, скомканный герой почти что с Богом разговаривает.
«Давай про обезьянку?» — просит Бог.
1984. Капитал
Золотой телец на советском экране
Ангельские дудки пропели упокой Советам задолго до их календарной кончины. «Социализм есть распределение», — предупредил неразумных потомков Ленин, из мавзолея наблюдая прекраснодушную утерю рычагов и фундамента воздвигнутого им колосса. Сталин отдал продовольственные и вещевые карточки, Хрущев санкцией на кооперативное жилье — раздачу бесплатных квартир. Последний гвоздь в гроб идеалистического красного учения вколотил А. Н. Косыгин гигантом «АвтоВАЗ» в 1970–1974 годах. Деньги обрели покупательную способность и смысл их коллекционировать. В то время как советологические мудрецы изучали фантомную надстройку в виде верности населения бесклассовой риторике, материалисты-гайдаровцы уже с хельсинкского совещания твердо знали, что народовластию вот-вот придет капут.
Именно на ранние семидесятые пришелся коррупционный бум в сфере услуг и эпоха северных шабашек. Тогда же на экран явились деньги как покупательный эквивалент и осязаемая ценность, а не абстрактный символ борьбы с накопительством. Сцена очищения огнем казначейских билетов в «Идиоте» виделась красивым жестом гордой паненки — до тех пор, пока Татьяна Москвина в «Сеансе» походя не заметила, что в ценах 1880 года в иволгинской печке сгорело полтора миллиона долларов США. Немало вынужденных бессребреников поперхнулись и ощутили себя насекомыми из массовки, ждущими отмашки рвать из огня заветную денежку. Пырьев, и без всякого миллиона имевший у себя домашний коммунизм, акцентировался пуще всего на высокой, анилинового цвета вражде к презренному металлу и бумазее. «Жги! Ндраву моему не препятствуй, я власть денег разоблачаю!» — язвил его в дневниках сердитый Г. М. Козинцев, да и поделом. Не дай Бог свинье рог, а мужику барства.
Первым, кто посягнул на академический образ золотого тельца, был флагман Свердловской киностудии Ярополк Лапшин с экранизацией Мамина-Сибиряка «Приваловские миллионы». Трехчасовую картину непопулярной студии в первый год проката посмотрели 23 миллиона человек. История густопсовых купчин, закладов и банкротств в стиле рекламы пива «Сибирская корона» потрясла нацию размахом гульбы, подробностями легкой наживы и трагедиями непорочных дев, идущих с молотка. В год закладки ВАЗа начальник Чукотки Леша Глазков вез через все североамериканские штаты саквояж с миллионом. В год первой партии «жигулей» товарищ Шилов тащил через Горный Алтай саквояж с полумиллионом и отвечал на адресованный Господу вопрос, почему вся помощь свыше — ему: «Потому что ты жадный» (фильм в рабочем варианте звался «Полмильона золотом вскачь, пешком и волоком» и уже в прокате получил классическое название «Свой среди чужих»). Многие тогда запомнили вопль Лемке: «ЭТО надо одному, одному! — а не всем». Червь стяжательства поднял голову в коллективной национальной душе.